Новое помещение не нравилось только бухгалтеру Вивьен и мне. Само здание, недавно построенное и еще не успевшее украсить свои кремовые стены грязными потеками, казалось симпатичным, но каждое утро мы подолгу топтались возле входной двери. Заходить не хотелось. У каждой была своя причина. Вивьен боялась мышей. А мыши совсем не боялись Вивьен и устроили в ее комнате настоящий притон. Общественное печенье погрызли, папку с ведомостями по зарплате. Администратор Эшель собственноручно установил мышеловку, и каждое утро пронзительный женский визг оповещал о новом пленнике. Зверька выпускали на улицу, а на следующий день из бухгалтерии снова несся визг. То ли в здании обитали полчища грызунов, то ли все время попадался один и тот же зверек, умевший находить дорогу домой. Эшеля замучили советами: окольцевать мышь, дабы проследить за ее миграциями, отвезти в Эйлат, чтобы не выбралась, подбросить в конкурирующую фирму. Охрипшая Вивьен требовала для заключенного “вышки”. Эшель никого не слушал. Наверное, ему больше нравилось возиться с грызунами, чем с покупателями, которые не хотят покупать, клиентами, которые уклоняются от оплаты, и поставщиками, никогда не поставляющими в срок. Бухгалтер страдала от нерешительности администрации и болела за престиж фирмы: солидной хай-тековской компании не пристало держать мышей. Она ужасно боялась, что весь мир узнает о нашем позоре. И поэтому, когда техник, вызванный починить ее компьютер, спросил: “Где твоя мышь?” — густо покраснела и прошептала: “Кто тебе рассказал?”

Грызуны меня не волновали, но на новом месте я чувствовала себя еще хуже, чем Вивьен. Потому, что в моей комнате не было окон. У всех были, а у меня нет. Я проходила по длинному коридору, с завистью заглядывала в залитые солнцем комнаты и возвращалась в свой бункер. Долго в нем высидеть я не могла. Потолок с каждой минутой опускался все ниже, стены надвигались, и я начинала задыхаться и кашлять. Правда, в углу стоял кондиционер, но он гнал мертвый сухой воздух, совершенно непригодный для употребления.

Первые дни я кочевала по фирме в поисках свободного места. Когда меня с моим компьютером выставили из зала заседаний, я села на пороге своей комнаты – плакать. Несмываемая тушь потекла и попала в глаз. В глазу защипало, и пришлось плакать еще сильнее. На шмыганье пришел Шломо-балабайт. (Балабайт — здесь: владелец здания).

Шломо был настоящий, живой миллионер: ему принадлежали кондитерская фабрика, несколько жилых домов и здание, которое снимала наша фирма. Миллионер присел на корточки, погладил по голове и сказал, что плакать не надо: мне сделают окно. Одна стена в комнате наружная, и “чик-чак” можно прорубить. Сегодня же он пришлет рабочего. Только ночью, поскольку мое окно будет нелегальным. Если делать все официально, то нужно разрешение муниципалитета и соседей. А готовое окно никто не заметит. Или решат, что было здесь всегда.

Рабочий, тоже Шломо, пришел утром. Ночью ему хотелось спать, а не долбить стену. Увидев его, наш директор Амир недовольно поморщился: секретарша уже выкладывала на табличке у входа “Welcome Mr. O’Sallivan” — вот-вот должны были прибыть покупатели из Англии. В честь высоких гостей все мужское население фирмы сменило хайтековскую униформу — джинсы и футболки — на рубашки и брюки. И даже галстуки в карман положили, чтобы повязать по сигналу тревоги. Рабочий в грязной робе плохо вписывался в галстучную обстановку. Впрочем, его тезка-миллионер тоже предпочитал робу костюму. Амир собрался отослать рабочего, но, взглянув на мои умоляющие руки, неохотно дал добро. Шломо-рабочий разложил инструменты, размахнулся.

В комнату ворвался пахнущий шоколадом ветер: неподалеку работала кондитерская фабрика Шломо-миллионера. Вслед за ветром заглянули небо, слегка посыпанное облаками, группа солнечных бойлеров и полоса пыльной, выгоревшей травы. Я почувствовала себя как мышь, выпущенная из мышеловки. Дыра в стене быстро расширялась, и вскоре моя комната стала походить на декорации к военному фильму. Рабочий выключил отбойный молоток, гордо оглядел руины... и тут мы услышали вопли.

Это был не привычный истерично-беспомощный визг Вивьен, а солидный, наполненный гневом крик. Неужели кто-то из англичан угодил в мышеловку? Я осторожно выглянула в коридор. Посетители были в порядке, только слегка обалдевшие: по коридору несся человек в трусах и майке. Он кричал: “Прекратите!” — и отчаянно размахивал руками над головой, словно хотел остановить поезд. Растолкав гостей, человек в трусах побежал прямо на меня. Я с трудом успела отпрыгнуть в сторону. “Спортсмен” ворвался в мою комнату, резко затормозил и затанцевал перед рабочим, как боксер на ринге. Его щеки дергались, он что-то несвязно кричал о семье, заваленной под обломками. Мы бросились к дыре в стене, выглянули наружу. Трупов нигде не было. Обломков тоже. На одной из крыш лежали несколько кусков штукатурки, совсем маленьких. Я пообещала все убрать. Рабочий ничего не стал обещать. Просто спокойно взялся заинструменты. Человек в трусах не входил в число его начальников.

Перекрывая шум дрели, противник окна взревел свое требование еще раз, но не дождался реакции и бросился на врага. Шломо попытался защищаться молотком, явно уступая сопернику в натиске. Я с ужасом смотрела на новоявленного соседа, подмявшего под себя тезку миллионера. Грязно-желтая майка открывала густо заросшую спину, на мощных бицепсах раздулись вытатуированные драконы, крепкие пальцы все сильнее сжимали горло рабочего. Сейчас мое окно замуруют, скорее всего, вместе со мной. Но подоспела помощь, и борцов растащили. Наши сотрудники во главе с директором с трудом удерживали душителя, мистер O’Салливан и его коллеги взяли на себя рабочего. Секретарша лихорадочно набирала номер Шломо-миллионера. Соседу освободили руки и вручили трубку. Начал разговор он воинственно, даже успел пару раз ударить себя в грудь. Очень быстро угрозы сменились миролюбивым о’кей, а потом испуганным блеянием: “Б-бэсэдер... бэсэ... бэ... бэ...” Драконы опали, пальцы нервно комкали край трусов. Вернув трубку секретарше, сосед дружелюбно улыбнулся и потрепал рабочего по плечу. Потом попытался отряхнуть пиджак мистера O’Салливана от пыли, но только испачкал его еще больше, пожелал всем хорошего дня и ушел, шлепая тапочками. А у самой двери крикнул, чтобы насчет мусора на крыше не беспокоились — он сам все и уберет. Секретарша сказала, что сосед задолжал миллионеру огромную сумму.

С окном стало видно, какая у меня комната замечательная. Просторная, удобная. И тихая, поскольку далеко от кабинетов начальства. Очень я свою комнату любила. Даже после того, как замдиректора Офер, вернувшись из командировки, рассказал, что в Японии плохих работников не увольняют, а сажают к окну. И теперь он понимает, почему мне так быстро окно прорубили. Это он шутил, я ведь считалась хорошим программистом. Ко мне в комнату многие сотрудники стали проситься, но Амир сказал, что это место для новеньких. Фирма расширяется, и уже дали объявление.

Претенденты шли потоком, однако директор их всех забраковывал. А я радовалась: не хотела свою комнату делить ни с кем. Но и когда все-таки взяли Стаса, совсем не огорчилась. Стас был рыжий, мягкий, вылитый кот Матроскин. Знакомясь, он протянул руку и промяукал: “Ста-ас, Ста-ас”. Мне сразу захотелось почесать его за ухом. С Матроскиным комната стала гораздо уютнее: сидел Стас в углу за компьютером, урчал по-домашнему. И все его любили за постоянную улыбку и легкий характер. Только бухгалтер не любила. Потому что Матроскин приносил из дома всякие вкусности в пакетиках и постоянно этими пакетиками шуршал. А Вивьен, сидящая через стенку, шорохи слышала и пугалась. Думала, опять мышь вернулась. Бухгалтерша со Стасом даже здороваться перестала. Решила — нарочно ее дразнит. Только Стас вивьенских военных действий не замечал и жизни радовался, потому что хорошую девушку нашел. Он ее через окно высмотрел. Тася работала на кондитерской фабрике и в перерыв выходила подышать свежим воздухом. Матроскин ее сразу заприметил: симпатичная, пухленькая. И рыженькая, в точности его масти. Заговорить с Тасей он не решался, а придумал пускать из окна воздушные шарики с надписью “I love you”. Только эти шарики до фабрики не долетали, приземлялись во дворе соседа-скандалиста. Один потом все-таки долетел. Теперь у Матроскина на рабочем месте всегда шоколадка распечатанная лежит, он ее постоянно нюхает. Говорит, Тасей пахнет.

Потом взяли Бенци, и наша комната получилась полностью укомплектованной. Бенци был очень красив, несмотря на лысину и 50 плюс. Будто с американского рекламного ролика сошел. Бенци действительно долго жил в Америке, вывез оттуда престижный акцент и выражение лица преуспевающего человека. За импортный вид ему прощали даже презираемую израильтянами привычку носить сандалии с носками. Дирекция широко использовала Бенци еще и в качестве фотомодели. Американец улыбался со всех наших проспектов и плакатов, словно говоря: “Видите, я использую эту систему — и полностью счастлив”. Постепенно в нашей комнате поселилось сразу несколько Бенци. Один живой, два плакатных и три на компьютерных ковриках для мышки. Бенци был женат на актрисе, когда-то снявшейся в известном телесериале. Сериал я не смотрела, но женой коллеги очень гордилась. А Бенци свою Илану просто обожал! Иначе чем “саншайн” не называл. Солнышко, значит. Вечером приедет Илана на синем “вольво” благоверного с работы забирать, а ее супруг у окошка поджидает. Увидит свое солнышко и давай серенады на полной громкости распевать. “Ю ар май саншайн, май онли саншайн...” Нервный сосед сразу во двор выскакивал. Против шаров с любовными признаниями он ничего не имел, а оконные концерты его сильно раздражали. Но и скандалить не решался: наверное, еще не всю сумму Шломо вернул. По утрам я уже не мучилась у входа, а с нетерпением дергала ручку двери: работа интересная, коллеги очаровательные. Хорошо!

А потом заместитель директора Офер приказал втиснуть к нам еще один стол. Я даже рассердилась. Наша комната – не грибок из сказки, который растет вместе с числом обитателей. Совсем места не осталось! Я же не краб, чтобы бочком передвигаться. Пошла к директору жаловаться, но Амир в длительную командировку уехал на целых два месяца. Мы надеялись, что к нам хотя бы кого-нибудь симпатичного подселят. А секретарша ввела невзрачного, тощего человечка, выглядевшего полинявшим, как застиранное белье. Мешки под глазами, волосы на голове и на бровях пучками торчат, словно трава у плохого садовника. Человечек даже не представился, а сразу подскочил к компьютеру, присел на краешек стула и забарабанил по клавиатуре. Только потом мы узнали, что человечка зовут Моше. И было непонятно, зачем он согласился на работу, которую любой уважающий себя программист с негодованием отверг бы. Офер дал ему задание имена наших пользователей в базу данных заносить. Интересно, сколько ж это у нас заказчиков, чтобы вторую неделю без перерыва на компьютере стрекотать?

Поначалу стол новенького стоял у стены и очень мешал: народ о его углы себе все бока ободрал. Пришлось к окну передвинуть. И мне сразу стало не хватать воздуха, будто окно задраили. Дело не в том, конечно, что Моше своим тщедушным телом вид на солнечные бойлеры заслонил. Просто лицо у него было такое унылое... Как на окошко посмотришь — любая улыбка на корню засыхает. Даже Матроскин мурлыкать перестал. И обеденный перерыв испортился. Моше ел неаккуратно, ронял на клавиатуру крошки, чавкал, торопился, словно считал, что мы у него еду отберем. Или боялся свое задание недовыполнить. Поев, пил чай, обхватив чашку двумя руками, словно боец зимой в окопах, шумно прихлебывал: “хлюп-хлюп-хлюп”. На каждый “хлюп” я вздрагивала и теряла мысль. Хуже, чем металлом по стеклу.

Хотелось ударить кулаком по столу и заорать, подобно нервному соседу: “Прекратить!” Но я изо всех сил сдерживалась и только бросала на коллегу свирепый взгляд. Почувствовав мою ярость, Моше отставлял чашку и испуганно прятался за экран. Терпел сколько мог, облизывая пересохшие губы, но жажда брала свое, и как ни старался пить потише, выходило опять “хлюп-хлюп-хлюп”. Стас тоже был не в восторге от нового соседства. Моше каждый день приносил на обед селедку с вареной картошкой, а Матроскин, в отличие от своего мультипликационного двойника, терпеть не мог запах рыбы. Особенно на рабочем месте. Стасу стало казаться, что даже строки программы пропахли селедкой. Не выдержав, он срывался с рабочего места, бежал в коридор, слонялся, пока не выветрится запах. И шоколадку эвакуировал. Вскоре Моше заметил матроскинские демонстрации и от селедки отказался. Индюшачьими отвареными горлами обедал, со свистом их обсасывая. Или одну картошку ел, без ничего. Но все равно от него противный запах шел, кислый какой-то. Так, наверное, уныние пахнет. Мы со Стасом надеялись, что Моше скоро надоест иностранные фамилии бездумно набирать и он подыщет себе работу поинтереснее. И поэтому, не найдя однажды утром своего унылого коллегу на рабочем месте, ужасно обрадовались. Матроскин даже стал планировать, как он вместо стола Моше у окна поставит цветок. Но коллега все-таки пришел, вернее — прибежал, задыхаясь. Мы и не подумали о пробках, хотя это был один из таких зимних дней, когда шоссейные дороги скрываются под потоком мутной булькающей воды, а легковые автомобили глохнут один за другим, пытаясь преодолеть лужи. Моше, сидя в автобусе, весь извелся: за полчаса с трудом 10 метров преодолели. Потом не выдержал и попросил водителя открыть дверь. Четыре остановки под проливным дождем пробежал. Мы, как его увидели, охнули. Он и в сухом виде – довольно неприглядное зрелище, а уж в мокром... Лоб облепили редкие волосы, с носа капли падают. Сказал, что зонтик от ветра сломался.

Я такие дешевые зонтики никогда не покупаю. При нашем климате — выброшенные деньги. Моше потом целый день продрожал от страха, что опоздал. Или от холода, в мокрой одежде. С его куртки на пол целая лужа натекла. Уборщица потом очень сердилась за то, что болото развел.

Только Бенци Моше никогда не раздражал. Бенци вообще никто не раздражал. Всегда улыбающийся, уравновешенный. Мне бы так! К тому же американец был очень занят. Его Илана вознамерилась обеды собственноручно готовить, и Бенци приходилось ее по телефону инструктировать. И так профессионально он это делал, что мы с Матроскиным, глотая слюну, мчались в супермаркет за внеплановым бутербродом. А потом наша дирекция решила работникам обеды из ресторана заказывать. Всего один раз в неделю, по четвергам, но зато за счет фирмы. Моше поначалу не разобрался, что бесплатно, и сколько секретарша ему меню ни совала, испуганно отказывался. А когда понял, поздно было, заказ уже ушел. И так расстроился, даже слезы на глаза навернулись. Надо же, самому далеко за пятьдесят, а ведет себя как пятилетний ребенок. Пришлось мне ему свой шницель отдать — слишком уж у него убитое лицо было. Моше долго отказывался, но я сказала, что не могу острое есть. Так этот скупой рыцарь обрадовался и спрятал шницель в пластиковую коробку.

С тех пор мой коллега по четвергам прямо оживать стал. Долго изучал меню, звонил кому-то, советовался. А когда еду приносили, осторожно пересыпал в свою коробочку. А сам картошку ел. Очень быстро я пожалела, что отдала Моше свой обед. Он после этого случая так стал ко мне относиться, будто я ему лично котлету приготовила. То чай принесет, то пыль с экрана вытрет. И душу мне раскрывать начал. Молчал, молчал, а потом прорвало. Я из вежливости сочувственно кивала, хоть и жалко было на его проблемы свой короткий перерыв тратить. Хотелось с Матроскиным анекдотами обмениваться или с Бенци о политике. А не выслушивать, как мой собеседник в пятьдесят лет первый раз женился, и через год жена с ним развелась. Понятное дело, развелась, но как она вообще за него замуж вышла? Старый, с шеи красная кожа складками свисает, как у индюка. Ну ладно женился, а ребенка зачем в пенсионном возрасте заводить? А Моше, как ни странно, даже не жалел об этом. “Аки, — говорил, — свет моих очей”. Видела я этот свет. Лицо сморщенное, очки круглые, старомодные, волосы пучками, как у родителя. Все дети, когда к нам приходят, бегают, орут, руки в копировальную машину засовывают, чтобы снимок ладошки получился. А этот шестилетний старичок сидел тихонечко, сжавшись. Видимо, боялся, что его вместе с папой из такого важного заведения выгонят. А папа у него действительно шлимазл. Квартиру бывшей жене отдал и алименты ей выплачивал. А самому с трудом хватало на съем комнаты в жутких трущобах. И ведь не один там живет, с Аки. Это официально ребенок за мамой числится. А фактически у нее каждый день новый кавалер, и курит эта мадам как паровоз, а у Аки астма. Нет, Моше — полный идиот. Вместо того чтобы к адвокату обратиться и опекунство над ребенком получить, деньги какой-то шлюхе просто так отдавал. Аки вон психолог нужен: он и писает до сих пор в постель, и в развитии отстает. Тот конструктор, что я ему подарила, никак освоить не мог, хоть на коробке и написано: “Для трех-пятилетнего возраста”. И что значит, денег на адвоката нет? Займи у кого-нибудь. Не может быть, чтобы никто не давал. Я же даю! Много не могу, конечно, а тысяч пять, ну десять получится. Пару месяцев на машинке компьютерной постучишь – отдашь.

Я все больше удивлялась беспомощности Моше. Мой стаж израильтянки годами насчитывался, а не десятками лет, как у него, и я же должна была для него адвоката искать. Аэтот неудачник только и мог, что преданно, как собака, в глаза заглядывать. И не подозревал, что я совсем не для него старалась, а чтобы он своим мрачным видом мне комнату не портил. И таки преуспела. До счастливой улыбки, как у Матроскина, Моше, конечно, не дотягивал. Но какая-то гримаса на лице все чаще появлялась. Особенно когда на меня смотрел. Оказалось, быть чьей-то доброй феей легко и приятно.

Я даже стала искать поводы, чтобы своего подшефного осчастливить. И очень обрадовалась, когда Вивьен пригласила весь коллектив на свадьбу сына. Пойдет Моше в ресторан, развеется. Небось забыл, когда последний раз приличный общепит посещал. Одурел, наверное, от своей вареной картошки. А может, среди приглашенных и какая-нибудь старушка найдется, возьмет его под свою опеку. Он вообще-то мужик неплохой, добрый. И починить что надо умеет. Только Моше почему-то на свадьбу наотрез отказывался идти. Не понимал, что надо судьбу свою устраивать. Но только разве со мной поспоришь! Все идут, а он нет! Деньги на подарок? Ерунда, я сотрудников обошла, с каждого еще по 10 шекелей содрала — получился подарок. Аки не с кем оставить? Соседка посидит. Рубашки приличной нет? Купила я ему рубашку. В конце сезона такие скидки, что и тратиться особенно не пришлось.

Постепенно Моше привык к мысли о свадьбе. Даже радоваться стал, что пойдет. Тоскливо ему все-таки было каждый вечер в своем углу с кашляющим Аки. Дни начал считать. Десять дней до свадьбы, пять... Будто он сам женится, а не сын Вивьен. Только с рубашкой я просчиталась. Слишком большую купила.Моше в ней как скелет болтался. И парфюмерией своего протеже не додумалась побрызгать. Так и пошел, кислым пахнущий. Ладно, думаю, для бабулек сойдет.

На свадьбе Моше за мной как собачка ходил. Мне пришлось его от стойки к стойке водить, чтобы все закуски попробовал. И параллельно к женскому полу присматривалась – подругу ему искала. А столик я специально подальше от центра выбрала, чтобы этот недотепа потихоньку освоился. Только долго сидеть мне за этим столиком не пришлось. Неуспели до горячего дойти — Офер пробирается. И орет мне на ухо, чтобы расслышала (оркестр ведь наяривает, шумно):

— Сожалею, но гондурасские клиенты чего-то напортачили. Надо помочь. А то нам всем не до свадеб будет. Так что давай в офис, мы тебе этот праздник потом как-нибудь компенсируем! Делать нечего, я куриную ногу в салфетку завернула, чтобы в машине заглотать, и к выходу.

А Моше за мою руку уцепился: “Я с тобой”. Ну, детский сад! “Сидеть, — говорю, — не для того я рубашку покупала. Сидеть и веселиться. Тебя Бенци домой отвезет”.

Моше заморгал испуганно, но ослушаться не посмел. Только опять на краешек стула съехал. Никак не научу его по-человечески сидеть.

У входа я с директором столкнулась, Амиром. Он прямо с самолета на бал. Несколько человек поднялись ему место уступить, но наш директор — человек простой, не любит, когда вокруг него суету устраивают. Сел на свободное место. То, которое я освободила. Рядом с Моше. Не очень мне это дело понравилось, но я себя успокоила, что они все-таки взрослые люди, разберутся. А вскоре я и про Моше, и про Амира забыла. Всю ночь пришлось гондурасские шарады разгадывать.

Утром чуть отоспалась и в фирму потопала. Надо же узнать, подцепил себе Моше даму сердца или нет? Смотрю, а его стол чистый. Ни компьютера, ни фотографии Аки. Я к секретарше. Сказала, уволили. Сегодня же утром расчет дали. Директор у нас, в общем, хороший, только очень не любит, когда без его разрешения людей на работу берут. И не выносит, что от работника кислым пахнет. Да и нет у нас столько клиентов, чтобы целыми днями их в базу данных заводить. Секретарша сказала, что Моше никак в ведомости расписаться не мог: очень руки дрожали. И целый час простоял в своей бывшей комнате: смотрел в окно, вцепившись в раму. Будто боялся, что его силой оттащат. Потом положил фотографию сына в кулечек, где пластиковая коробка с обедом лежала, и ушел, не попрощавшись.

Я помчалась в кабинет к Амиру. Не может быть, чтобы он не проникся сочувствием. В конце концов, могу и своим увольнением пригрозить. Пусть попробует найти другую дуру, которая согласится день и ночь перед экраном просиживать... За своими мыслями и не заметила, что стою перед директором, беззвучно шевеля губами. “Алло, энибоди хоум?” — Амир в очередной раз повторил свою любимую шутку: стучать по моей голове и спрашивать, все ли дома. Он всегда это проделывал, стоило мне на минуту задуматься. Я положенно улыбнулась шутке и начала докладывать об успешном выполнении операции в Гондурасе.

Я Моше несколько дней вызванивала. Никто не отвечал. Может, телефон отключили за неуплату. Надо было, конечно, к нему домой съездить, но он черт-те где жил. Тремя автобусами на работу добирался. Через две недели на мой банковский счет поступили деньги. Все десять тысяч. И восемьдесят шесть шекелей за рубашку.

А потом я их случайно нашла. Моше и Аки. Я ехала на машине, а они шли по разделительной полосе и собирали мусор в зеленые полиэтиленовые пакеты. На Моше был ярко-оранжевый жилет для дорожных работ. И на Аки был такой же жилет, только он ему до колен доходил, как пальто. Моше шел впереди и все время оборачивался: следил, чтобы Аки не выбегал на проезжую часть. Но Аки дисциплинированно шел за папой: он был послушный мальчик и вообще никогда не баловался.

Потихоньку я про Моше и Аки забыла и вспомнила, только когда Бенци в разговоре упомянул, что это он попросил директора уволить Моше. Еще тогда, на свадьбе. Он, Бенци, ничего лично против Моше не имел. Просто солидная хай-тековская компания не должна держать людей, портящих ее имидж. Амир очень любил своего фотогеничного работника и всегда прислушивался к его словам. Особенно если дело касалось имиджа.

Через пару месяцев наша фирма еще больше расширилась и переехала в другой район, попрестижнее. Подальше от шоколадной фабрики и соседа в трусах. Наше новое респектабельное окружение — сверкающие строения из стекла и металла. Их знаменитые имена, написанные гигантскими буквами, видны издалека: “Майкрософт”, “Интел”. В старом районе я бываю редко. Но если все-таки попадаю туда, обязательно еду мимо здания, где с глухой стены смотрит одно-единственное окно. Моё окно.