Вечером 23 июня 1975 года Володька-экскаваторщик, муж Раисы Полежаевой — передовой доярки колхоза «Родина», не пришел домой ночевать.

- Вот ведь, паразит! Набуздался опеть с мужикам! - прокомментировала отсутствие зятя Раисина мать, высокая, сухая как палка старуха по прозвищу Анюта-Гога. - Они там на стройке этой, токо и знают, что шары свои алшные заливать!

Раиса промолчала. Ничего, не впервой: придет утром, соврет, что у матери или сестры Катьки ночевал — ему сбрехнуть, что плюнуть, всю жизнь, сколько она его знает, врет - поест и на работу отправится, хмель выгонять; главное, чтобы пьяный стекло где-нибудь не разбил, да не подрался. А прогул... Мало ли их у Володьки!

Но и утром Володька не пришел. И в течение дня не появился он ни на строительстве нового коровника, где он работал на подмоге бригаде шабашников, ни дома. К вечеру Раиса побежала искать: к Леньке Хромому, к Ване Синему, к Семену Бессолицину. Обежала полдеревни — никто Володьку не видел. Только Серафима, Семенова жена, сказала, что встретила Полежаева 23-го утром в магазине, водку брал - две бутылки, пряников - триста граммов и карамельки-подушечки — сто.

Шабашники только плечами пожали: не видели, мол. В тот день и копать-то ничего не надо было, на работе никто его и не хватился даже: не пришел - и ладно.
Неделя прошла, другая — нет Володьки, как сквозь землю провалился.

Бабы стали у магазина шушукаться: Раиса, мол, стерва такая, мужика довела, пилила его за прогулы, за лень, за хулиганство, пьяного метлой вдоль хребтины сколько раз охаживала — все видели!

- Она, она, все она! - многозначиельно поджимала дряблые губы бабка Пелагея, Раисина соседка. - Скоко раз я слышала: «Райкя! Не зуди — повешуся, как Митька-брательник!» Дак вот, поди, и накинул вожжу на шею!

- Знамо, повесился, то бы уж объявился давно! - согласно кивали бабы.

Сама же Раиса не знала, что и думать, и уже готова была поверить в то, что Володька, действительно, мог наложить на себя руки. «Водку покупал. А пьяному че в башку взбредет, кто знат... Дурной он, пьяной-то...»

К середине августа все надежды на благополучное возвращение отца семейства развеялись.

Раиса ходила, как больная: ну ладно, повесился, чего теперь поделать, у них в колхозе году не проходило, чтобы кто-нибудь голову в петлю не сунул, прямо как мода нехорошая на народ напала. Но где? Хоть бы найти, да похоронить по-человечески! Все сараи, конюшни, заброшенные развалюхи были ею осмотрены — нету! «Видать, в лесу... Дак ведь жара-то какая!» - Раиса выбегала из дома, заслоняясь от солнца, прикладывала козырьком ко лбу ладонь, - смотрела, где над лесом кружит воронье. Если видела стаю — бежала, лазила по буреломам, искала...

Не нашла.

К осени сдали шабашники новый коровник и уехали. Доярки и скотники перевели стадо в новую ферму — просторное помещение, беленые стены, машинное доение, транспортер навоз выгребает — красота!

На новом месте стала Раиса маленько успокаиваться: ну чего теперь поделаешь — жить надо. А без Володьки-то трудно! Хоть и прогульщик он был, а зарабатывал: тракторист-экскаваторщик — на селе профессия нужная, да калымил иной раз. И дома как без мужика-то? Дрова пилить-колоть, ремонт какой делать, огород пахать - да мало ли мужичьей-то работы по хозяйству. Теперь ей одной пластаться. А ребята-то есть-пить хотят, одеть их, опять же, надо. Маруська - в пятом, Надька — в третьем классе, близняшки Любка с Гришкой только в первый пошли, - когда еще на ноги-то встанут...У матери пенсия маленькая, на нее и расчитывать нечего.

- Замуж иди! - советовала Анюта-Гога. - Тебе 33 только, в самом соку, здоровая. И мужиков свободных хватат: вон, веретенар холостой тебе проходу не дает, за задницу шшипат...

- Мам, ты че? Я ведь таперя и не вдова, и не разведенка, и не замужня. Начну с кем жить, а Володька возьми да и появися! И че делать?

- Че, че... Не знаю, че... а робяты ись хотят, и оболокать их надоть.

Поехала Раиса в собес — пенсию хлопотать. Отказали. Говорят:

- Свидетельство о смерти предъявите. А если пропал без вести, так это два года надо ждать, раньше нельзя никак.

Ну никак — так никак. Взялась Раиса еще и подменной работать — все какая-то копейка.

И не давала бабе покоя мысль: а что же с Володькой-то сделалось? Где он? Куда делся? Жив ли? Умер ли? Хуже всего неизвестность эта мучила.

В январе Люба - доярка и Раисина подруга, слегла с радикулитом, пришлось Раисе взять Любину группу, благо, работы было не так много: многие коровы в запуске были, не доились.

Успевала Раиса и у себя управиться, и у подруги, и все было бы в порядке, если бы не Ночка — черная четырехлетка из Любиной группы, которая стояла в первом от входа стойле. Уж и что за веретено, а не корова! То встанет, то ляжет, то башкой мотает — аж шерсть на шее цепью вытерла, и лягается, и хвостом машет — не подступиться к ней.

- Ну ты, скотобаза! - ругалась доярка, уворачиваясь от коровы. - Как шило како в тебе! Все неймется! Вот погоди - сдадим на мясо!

...И как-то привиделось Раисе во сне будто в новом коровнике она, в стойле у Ночки, доить собралась, и вдруг — гдядь: Володька рядом с коровой стоит, за шею ее одной рукой обнял, а другой Ночку гладит, между рогов почесывает и говорит:

- Ты скотину-то не ругай, не виноватая она. Я ей стоять-то не даю... Я ведь в тот день с бутылкам-то к шабашникам пошел, выпили с Васькой, помнишь, чернявый такой, навроде цыгана, у них был? А тут бригадир пришел, ругаться начал, мол, им работать надо, а Васька лыка не вяжет. А я на бригадира полез — не твое, мол, дело! Хотим — пьем, хотим — работам! Ну, подралися. Напоследок он мне врезал, я упал - башкой на кирпичи, токо схряпало. Ну и все... Они, видать, испугались и меня здесь, под этим стойлом, закопали, бетоном залили. Вот теперь Ночка меня и чует.

Раиса подскочила, как ошпаренная, скинула на пол ватное одеяло. Точно! Там он! Где же еще? Будь он живой - объявился бы, мертвый - нашли бы!

Утром, едва открылась контора, баба побежала к председателю:

- Виктор Сергеич! Ломать надо! Там мужик-то мой!

- Ну что ты, Петровна! Следователь же всех шабашников опрашивал — никто Володьку в тот день даже и не видел. А двор не дам ломать: это же потом дырищу эту заделывать надо — кто за все платить будет? Ты? Денег таких не наберешь. Да и нету там твоего Володьки. Придумываешь черт знает что. Иди, Раиса, иди...

Раиса с председателем спорить не стала, а взяла да и переставила Ночку в другое стойло. И ведь успокоилась корова! Ну и что бы после этого Виктор-то Сергеич сказал? Точно: туточки Володька!

Ночкино стойло Раиса чисто выскребла-вымыла, застелила покрывалом. Подружки-доярки спорить не стали — а вдруг, правда? Да и мест свободных в новом дворе хватает.

Еще много лет, до самой пенсии работала Раиса на ферме, и всегда старалась это стойло держать свободным. Старые подруги не спорили, а молодые доярки посмеивались над бабой, которая считала, что в колхозном коровнике под толстым слоем серого бетона лежит ее муж. Даже в родительскую субботу, когда народ шел через глинистое рыжее поле на кладбище, Раиса приходила на ферму и ставила на бетон, прикрытый выцветшим покрывалом, рюмку водки и тарелочку с закуской. Сама нарядная, в ярком полушалке, садилась рядом на скамеечку, складывала руки на коленях и молчала. Сидела так с полчаса и шла домой.

В конце 90-х колхозные дела пришли в упадок, от бывшего колхозного стада в четыреста голов осталось всего двадцать буренок. Скотный двор, на котором когда-то работала Раиса, стоял обветшалый и заброшенный. Шифер с крыши, оконные стекла и все, что можно было использовать в домашнем хозяйстве, было давно растащено селянами. По пустым стойлам ветер гонял сухую листву и мусор, и только одно стойло было всегда чисто выметено и украшено бумажными цветами.

«Все равно не по-людски! - думала Раиса, прибирая в очередной раз бетонную могилу. - У других-то покойников памятники, фотокарточки эмалевые, а у мово — ржава автопоилка. Ну и что, что мужик непутной был? А много ле их, путных-то? А ведь все — хорошие ле, плохие — все в могилках лежат, с памятниками, с веночками. Надоть и Володьке памятник.»

Зашла Раиса к сыну Гришке, в его новую избу, посидела, пирогов невесткиных поела, чаю попила. И так, вроде между прочим, сказала:

- Гриш, надо бы отцу-то памятник поставить, нехорошо так-то.

- Ты че, мать? - рассмеялся Гришка. - Дак никто не знат, там папка или нет! Приснилось ведь тебе!

- Ну дак че? Тамотка он! Ежели где в лесу был бы, дак за стоко-то лет нашли бы косточки-то!

- Волков-то немеряно, расташшили. Вон в прошлом годе у Семеновых корова сдохла, в лес падину выволокли, дак через месяц токо череп и валялся, да и то в стороне — в момент сожрали! Кабы точно знать, что он там, тогда конешно. А на пустом-от месте памятник-то кто ставит?

Мать с сыном спорить не стала, но подумала: «А вот увидишь — пустое али нет!»

На следующий день Раиса сложила в тачку кувалду, кайло, лом и лопату, пристроила с краешку узелок со снедью и покатила тачку на старую ферму.

Целый день крошила она бетон. Когда выбивалась из сил, то садилась, развязывала узелок, ломала черный хлеб, жевала медленно, запивая молоком из поллитровой бутылки. Потом собирала из подола крошки, бросала их в рот, затыкала бутылку скрученным в подобие пробки обрывком газеты, завязывала остатки еды в тряпицу и снова принималась за работу. Но как ни старалась баба, как ни упиралась, удалось ей отгрызть совсем немного от толстого бетонного слоя.

- Хорошо они тя, Володькя, припрятали! И с разгону не достать!

Только через неделю Раисе удалось выдолбить весь бетон из Ночкиного стойла и она взялась за лопату. Черная, до каменного состояния утрамбованная земля поддавалась с трудом, но женщина упорно копала.

- Погоди, Володькя! Будет те памятник! Как у людей, баской, с фотокарточкой. Вот найду тя токо...

Черная земля кончилась, пошла тяжелая глина, Раиса углубилась уже метра на полтора — из ямы ее почти не было видно, пришлось притащить лесенку, чтобы спускаться вниз и подниматься наверх. В глубине души она понимала, что не стали бы убийцы так глубоко прятать тело — не до того бы   им было, но ей все казалось, что копни она глубже - хоть еще на один штык, хоть на полштыка — и вот он, Володька ее горемычный, туточки...

Еще через неделю раскопок Раиса окончательно поняла, что Володьки, вернее, того, что от него могло бы остаться, здесь нет.

Она в последний раз выбралась наверх, воткнула лопату в кучу земли и сама устало опустилась рядом, уронив перпачканные глиной кисти рук в замызганный подол платья.

- Ну, и где ты, Володькя? Где таперя тя искать-то? Балабол ты эдакий! Всегда ты мне врал и во сне, выходит, соврал! И жил, как ненормальный, и помереть по-людски не мог, и чичас вредничашь... Ну, паразит, право слово, паразит ты и есть...

И Раиса заплакала, застонала надрывно. Столько лет была как кремень, слезы текли только тогда, когда лук чистила, а теперь вот, гляньте-ка! -  ручьем хлынули.

Раиса сорвала с головы платок, уткнулась лицом в ветхую ткань, словно стараясь заглушить рыдания. Всхипнула раз, другой, вытерла лицо и тяжело вздохнула.

- Ну вот, нашла время реветь. Дома работы — край непочатый, а я тут расселася, сопли на кулак мотаю.

Баба сложила инструмент в тачку и, не оглядываясь, пошла к выходу. Дома и впрямь было, чем заняться: надо было собирать вещички — Гришка настоял, чтобы мать перебиралась жить к нему, чего, мол, одной в гнилой избе куковать, пусть лучше внуков нянчит.

На сборы ушло всего полдня. Все Раисино добро уместилось в пару узлов и корзин. К вечеру приехал Гришка на тракторе, стаскал барахлишко в прицеп и стал заколачивать окна. Раиса стояла посреди избы и оглядывалась вокруг — не забыла ли чего. Пробежалась взглядом по печке, полатям, по стенам... Точно: божницу материну! Раиса встала на лавку и сняла с маленькой полочки запыленную и облепленную паутиной икону Богоматери с Младенцем. Из-за иконы посыпались пожелтевшие бумажки, упаковки от лекарств, какие-то тряпичные узелки, запрятанные туда еще Анютой-Гогой, которая лет с десять как умерла. Раиса смахнула передником с иконы пыль и паутину и положила образ на лавку. Стала перебирать скрученные временем бумажки: справки, почтовые квитанции, рецепт на Анютины очки, засиженная до черноты мухами Раисина почетная грамота за 1973 год — в печку, все в печку...

- А это что?

Сложенный вчетверо листок в клеточку, вырванный, видимо из школьной тетради. Сверху листка стояло: «Домашняя работа. Упражнение №57». Раиса развернула бумажку:

«Райка не ищи меня надоело глину месить хочу в городе жить. Ты злыдня тоже надоела найду другую...» - было накарябано на листке неровным Володькиным почерком.

Раиса упала на лавку, как громом пораженная.

Вот тебе и раз! Оказывается, муженька-то она раньше времени похоронила, раньше времени поминала! И пока она одна хозяйство волокла, пока от зари до зари на ферме спину гнула, чтобы ребятишек прокормить, одеть, обуть, выучить, на ноги поставить, он жил себе где-то в городе, в теплой квартире с газом и водопроводом, под боком у молодой фифы с губами крашеными и в ус себе не дул!

И по сей день, поди, живет.

Ну, не паразит ли?