Я люблю ездить в поезде. Люблю рокот колес, люблю специфический вагонный запах, люблю смотреть, как бегут мимо пыльного окна города, деревеньки, поля, луга, речушки; как сбочь дороги поднимаются, тянутся вверх, изгибаясь пологой параболой, провода, достигают апогея — опоры — и падают вниз, вновь поднимаются и вновь падают, поднимаются и падают... Люблю открывать окно в тамбуре и слушать, как диспетчер на станции что-то говорит кому-то по громкой связи — всегда оглушительно громко и совершенно непонятно. И просто стоять и ловить встречный поток воздуха, несущего запахи — такие разные, такие трогательно-знакомые...

***
Пассажиры поездов — особая категория граждан. Я бы даже сказала: партия. В ней свой устав: быстро входить в контакт с соседом; свои взносы: бутылка спиртного, вареная курица, обложенная крутыми яйцами и красномордыми помидорами, и соль в спичечном коробке.

Я в этой партии представляю некую фракцию молчаливых наблюдателей. Как правило, вместо курицы я запасаюсь яблоками, а разгадку сканвордов предпочитаю общению с однопартийцами. Я занимаю верхнюю боковую полку (классическое место фракционера!) и смотрю с высоты своего положения на то, как кипит внизу бурная пассажирская жизнь.

Пассажиры, хоть они объединены в одну партию общими целями и задачами, тоже бывают всякие. Сказывается территориальная принадлежность. Представьте на минуту, что в одном купе оказались мастеровой мужичок-архангелогородец, москвич-интеллектуал при шляпе и галстуке и дородная кубанская казачка. Воображаю, какая беседа могла бы между ними завязаться — прелесть! Но особенно, на мой взгляд, колоритны пассажиры-вятичи — мои милые земляки.

***
Это было в сентябре 2002 года. Фирменный поезд «Вятка» был готов отвезти меня из Москвы на родину, на последнюю, как выяснилось потом, встречу с моими мамой и братом. Минут за десять до отправления я заняла свое боковое место и сидела тихо, стараясь не мешать пассажирам, продирающимся по узкому проходу.

Эту колоритную пару я заметила еще издалека.

Кругленькая розовощекая бабка, прижимая к груди, как ребенка, серую сумку, шустро продвигалась между пассажиров, близоруко разглядывая номера мест на перегородках. За женщиной невозмутимо следовал высокий мужчина лет семидесяти с кладью, состоящей преимущественно из разноцветных пластиковых пакетов, в обеих руках. На его загорелом лице резко выделаялись белоснежные кустики бровей, такие густые и пышные, что глаз почти не было видно. Другой растительности на голове мужины не было — он был абсолютно лыс и чисто, до блеска выбрит.

— Анатолий, вот наши-те места! Слава те, Хосподи, не возля уборной! — воскликнула женщина радостно, добравшись до «моего» купе.

Бабка с Анатолием, который по всей видимости был ее мужем, уложили пакеты и серую дерматиновую сумку со сломанным замком-молнией и поэтому перетянутую веревочкой в багажные отсеки и расположились на двух нижних полках, друг напротив друга.

Женщина глянула в окно, покрутила головой:

— В каку сторону поедем-то?

Анатолий молча указал рукой направление.

— Туды? Тогды давай местам меняться. Сам ить знаш: не могу я вверьх-то ногами ехать, укачиват!

Мужчина молча встал и пересел на место жены.

Поезд медленно тронулся.

Пересев, бабка сняла с себя черную вязаную кофту, аккуратно сложила, стряхнула с нее невидимые пылинки и сощипнула только ей замеченные соринки, критически осмотрела результаты своего труда, недовольно скривилась, расправила кофту, встряхнула ее, вновь сложила, вновь удалила пылинки-соринки и скомандовала:

— Положи-ка на место!

Муж открыл багажник и вынул оттуда пластиковый пакет.

— Не этот! – буркнула бабулька. — С красным буквам!

Муж достал пакет с красными буквами и небрежно запихнул туда тщательно сложенную кофту.

— Ты че так суешь-то! Потом мне че, в жеваной ходити?

Анатолий не отреагировал, поставил пакет с торчащей как попало кофтой обратно в багажник, опустил полку и сел.

— Дак тапки-то че не достал? Тапки достань и халат мой!

Анатолий встал, открыл отсек, достал пакет с красными буквами.

— Не тут! В черной котомке!

Мужчина вновь нагнулся над раскрытым багажником и зашуршал пакетами.

— Дак здеся она! — женщина ткнула пальцем в полку, на которой сидела.

Анатолий недоуменно пожал плечами — мол, так бы сразу и сказала, закрыл свою полку и открыл бабкину, достал искомый черный пакет и стал вынимать из него вещи: платки, рубашки, нижнее белье, какие-то свертки. Бабка высунулась из-за его спины.

— Дак ты че, не видишь? Нету тут тапок! В желтом мешке они!

Желтый пакет, к счастью, оказался в этом же отделении, что и черный. Тапки и халат были извлечены на свет божий, вынутые тряпки были небрежной Анатолиевой рукой под причитания супруги запихнуты обратно в черный пакет, который отправился в багажник.

Жена, поджав обиженно губы, сняла туфли, обула тапочки и пошла в туалет переодеваться. Мужчина молча смотрел в окно, облокотившись на столик и подперев голову рукой.

Бабка вернулась минут через пять, облаченная в байковый халат веселенькой расцветки, и принялась с невероятной тщательностью складывать, сощипывать соринки, встряхивать и снова складывать свое шерстяное платье.

Анатолий оторвался от окна, за которым запутывались в деревьях синеватые сумерки, и сказал первую, за прошедший с начала путешествия час, фразу:

— Пойду покурю.

— Ну-ну! — отозвалась его жена, неодобрительно поджав губы.

Мужчина вынул из внутреннего кармана пиджака пачку папирос, с аккуратным прямоугольным отверстием на углу и коробок спичек и пошел в тамбур, зацепив по пути стоящие возле его полки тапки, предназначенные заботливой супругой для своего молчаливого мужа. Тапки разлетелись в разные стороны.

— Поправь тапки-то! — мгновенно отреагировала бабулька.

Муж, не оглянувшись, удалился.

— Ох, уж эти мужики! — бабка, демонстративно заохав, наклонилась и поставила тапки ровно — пятками к полке. — Имя что в лоб, то и по лбу! Всю жись за имя убирай! Всю жи-ись!

Я проводила мужчину глазами: он прошел в тамбур и скрылся за дверью туалета.

***
Езда в поезде почему-то нравится не всем, многие находят ее напрасной тратой времени. И действительно: что толку попусту таращиться в окно или наблюдать за соседями, когда еще кучу дел надо провернуть! Может быть, это действительно так и, может быть, я — фракционер не только в партии пассажиров, но и в партии ценителей жизни, если скромные виды из вагонного окна для меня подчас дороже самых дорогих картин.

Вагонное окно, а особенно окно в тамбуре, имеет странную особенность сближать людей. Однажды, будучи студенткой первого курса, я ехала от матери, которая жила тогда на севере Кировской области, в Киров. Была весна, начало мая, повсюду еще лежал сырой, набрякший талой водой, снег, в котором, завязнув по щиколотки, стояли продрогшие деревья, розовея готовыми взорваться почками. И никакой паровозный дух не мог перешибить умопомрачительный аромат весенней свежести, бьющий в окно тамбура. Я стояла, вцепившись в поручень и дрожа от холода, но желания уйти в душный переполненный вагон не было.

Дверь за моей спиной отошла в сторону и в тамбур вошел белобрысый парнишка, встал рядом со мной и тоже потянулся лицом к струе ветра. Мы обменялись какими-то фразами, как будто были давным-давно знакомы и через пару минут уже пели что-то на пару. Потом болтали и снова пели. И не было роднее и ближе нас никого на свете!

Так мы простояли все четыре часа пути до города и расстались на вокзале навсегда. Почему-то так получилось, хотя мы и обменялись адресами.

Прошел не один десяток лет, а я вспоминаю эту случайную встречу, как какое-то знаковое событие в моей жизни. И сколько бы раз я ни ездила поездом, мне всегда казалось, что стоит только выйти в тамбур, опустить вниз окно, как откроется дверь и войдет худенький студент Сережа, лица которого я уже не помню, а помню только восторг в его светлых глазах от летящей навстречу весны, и мы снова будем стоять рядом, насквозь продуваемые сумасшедшим ветром стремительной жизни.

***
Наведя порядок, моя соседка принялась выкладывать из серой дерматиновой сумки на застеленный газетой стол дорожную снедь: вареную курицу, яйца, помидоры. И то верно: пора перекусить, проводница уже разносила чай.

— Ну, дак че, накурился? — этими словами встретила она вернувшегося мужа. — Тапки-то че за собой не поправил?

Он молча сел к столику и придвинул к себе курицу.

Бабка намазала маслом кусочек хлеба и, часто, по-кроличьи двигая челюстями, начала жевать. Несколько минут в купе царило умиротворение, которое неожиданно было прервано воплем:

— Анатолий! Таблетки-то я забыла выпить! Перед едой надоть! Достань-ко мне таблетки-то!

Муж вопросительно взглянул на жену.

— Они в синем мешке с оторванной ручкой!

Мужчина отложил куриную ногу, вытер руки полотенцем и открыл свою полку. Синего пакета с оторванной ручкой в его отделении не оказалось. Он опустил свою полку, поднял полку жены. Пакета не было и там.

Женщина схватилась за сердце.

— Хосподи, Боже ты мой, Исусе-Христе! Потерял! Ирод! Где? В руки ить тебе было дадено! В руки-и! Иши-свишши чичас! А куды я без лекарства-то? Хоть ложись и помирай! Ой, Хо-осподи-и! — запричитала она, всплескивая руками.

Анатолий не слушал: он обгладывал куриную ножку.

— Ой, нет! Погоди-ко: ручка-то в метро оторвалась, дак мы на вокзале синий мешок-от выбросили, — радостно спохватилась паникерша. — Таблетки-то таперя в красном!

После уже традиционного открывания-закрывания полок таблетки были найдены и торжественно выпиты. Радостная бабка цапнула куриное крылышко и снова мелко-мелко, часто-часто стала жевать.

После ужина женщина принялась убирать остатки еды, по десять раз перепаковывая все в мятые газеты и бормоча себе под нос:

— Попередавится ить все! Выбрасывай потом, скоко денег уплочено было — все коту под хвост!

Мужчина разложил постель и, не раздеваясь, лег.

— Анатолий, дак ты бы переоделся, помнешь штаны-то! — встревожено задергалась жена, но муж не реагировал — он уже сладко похрапывал.

— О, Хосподи-и! — только и смогла сказать супруга-аккуратистка.

***
Народ в вагоне укладывался на ночлег, умолкли разговоры, погас яркий свет. Стало почти тихо, лишь ровно шелестели колеса, летящие по рельсам без стыков, сопели спящие пассажиры, да брякала ложечка в стакане на чьем-то столике.

Мне не спалось. Я вышла в тамбур, встала у окна, прижалась лбом к стеклу и закрылась от тусклого света лампочки ладонями. За окном черным сатином струилась сентябрьская ночь, кое-где, как булавками, проколотая точечками огней.

Сколько раз, вот так как сейчас, я вглядывалась в летящую за стеклом темноту, ловя взглядом редкие цветные пятна: фонарь над полустанком, под которым в круге света стоит сонная тетенька в черной униформе, держа в руке свернутый желтый флажок, красная лампочка шлагбаума на переезде, молочное лицо луны, бегущей через лес вслед за поездом...

В щелочку рамы тянуло запахами картофельной ботвы и дыма. Я опустила веки: и вот я снова дома, на голом приусадебном участке, с которого только что убрана картошка. Рядом со мной на куче еще не увядшей ботвы сидит мой брат. Мы смотрим, как постепенно тускнеет ясное сентябрьское небо, как медленно тянутся к нашим ногам длинные тени. «Пойдем печь картошку?» — спрашивает он меня и я радостно киваю в ответ. Что может быть ярче и теплее костра в осенней ночи! Костра, который мы всегда разводили на нашем любимом месте — маленькой косе на излучине речки. Там мы пекли картошку и жарили на ивовых прутиках только что пойманных пескарей.

Как хорошо бы и сейчас посидеть у живого огня, перекидывая из ладони в ладонь обугленную картофелину! И искры падали бы в бездну черного неба, и нам было бы весело, и у брата были бы такие же восторженные глаза, как у мальчика Сережи из весеннего поезда...

Не размыкая век, я потянула оконную ручку вниз.

Закрыто!

Окно в прошлое было закрыто.

***
Утром меня разбудило ритмичное клацанье челюстей: мои попутчики завтракали, уничтожая остатки ужина. Я хмыкнула про себя: и стоило все это так тщательно запаковывать? Я встала, собрала постель, умылась и стала пить чай, исподтишка поглядывая на соседей.

После еды мужчина сказал свою вторую и последнюю, услышанную мной от него, фразу:

— Пойду покурю.

— Ну-ну! — привычно скривилась в ответ его жена.

Муж вышел из купе, запнувшись по пути о тапки. Реакция бабки была предсказуема:

— Поправь тапки-то!

Он, разумеется, даже не оглянулся, а она, кряхтя и причитая, поставила ненужные мужу тапки на место.

— Ну, дак че, накурился? — стандартный, по все видимости, вопрос удостоился и стандартного ответа возвратившегося после десятиминутной отлучки Анатолия — молчания.

Проводница стала собирать постельное белье, через час мы должны были прибыть в Киров. Бабка побежала в туалет переодеваться, а вернувшись, начала руководить процессом упаковки и перепаковки пакетов. К счастью, к прибытию поезда все вещи были уложены, серая сумка перевязана веревочкой и бабка даже успела надеть свою черную кофту, совершенно не помявшуюся.

Поезд тихонько крался по пригороду. Нетерпеливые пассажиры, навьюченные чемоданами, сумками и пакетами стояли в проходе. Бабка с Анатолием тоже встали.

Вагон плавно сравнялся с платформой.

— Дак Сашке-то ты позвонил ле? — опять забеспокоилась бабуля. — Встретит ле? Забудет ведь, как пить дать, забудет! Такой же ить, как и ты, безалаберный — ниче-то ему доверить нельзя!

Мужчина молча кивнул в сторону окна: на перроне, крутя головой по сторонам, маячил высокий молодой мужчина — вылитый Анатолий. Бабка пошмыгала носом и стала тревожно перетаптываться на месте, вытягивая шею и пытаясь что-то разглядеть впереди:

— Дак че дверь-то она не открыват? Спит, ле че ле?

Проводница брякнула в замке ключом, в проходе потянуло свежим воздухом, народ зашевелился, зашаркал ногами, зашуршал пакетами, медленно двинулся к выходу. Поднялась и я со своего места: пора!

На перроне отыскала глазами своих попутчиков: Анатолий с сыном, оба высокие, плечом к плечу, как солдаты на плацу, уже шагали в сторону привокзальной площади, женщина суетливым колобком катилась следом, что-то тараторя и хватая мужчин кого за рукав, кого за полу куртки.

Я стояла на быстро пустеющем перроне и смотрела вокруг. Здание вокзала было все того же бледно-зеленого цвета, в который его покрасили перед тем, как через Киров проезжал на БАМ Брежнев — лет 30 прошло с той поры, наверное. И двери те же самые, и фонари, и лестница перехода — все осталось таким же, как тогда, в годы моей студенческой юности. Как будто я приехала сюда не в плацкартном вагоне, а примчалась из будущего на машине времени.

Все было как тогда.

Вдруг мне показалось, что дохнул на меня сырой весенний ветер, пропахший терпкими ольховыми почками, и кто-то далеко-далеко запел старую, давно забытую всеми, песню...

Сердце тревожно вздрогнуло от острого ощущения реальности невозможного.

Это ты, мальчик мой Сережа?..