А ночью по Тверскому ходят лошади...

А ночью по Тверскому ходят лошади,
И Пушкин улыбается на площади.
И город поразительно красив!
Газон лесною кажется поляною,
фонарь – луною. И брожу я пьяною
походкой, оставляя след-курсив,

и напевая песенку чуть слышную.
Играет ветер сорванной афишею,
читая вслух четыре буквы: МХАТ!
А кони, возомнив себя Пегасами,
над клумбами, как будто над пампасами,
стремглав неудержимым вихрем мчат.

Окружена особняками старыми,
ночными пробираюсь тротуарами
туда, где радость смешана с тоской.
Бульварные скамейки да излучины
до сантиметра навсегда заучены,
и выделены жирною чертой.

Здесь памятными стелами и плитами,
подсветкой электрической залитыми,
дома гордятся. А над головой
Два скакуна из племени икарова:
по масти от гнедого до чубарого
за место в небе бьются меж собой.

На них созвездья сверху смотрят выспренне.
Они ж копытом бьют. И сыплет искрами
на мостовую мелкое стекло
дождя. И в это самое мгновение
бронзовогривый жеребёнок гения
пытается подняться на крыло.

Всевластье снегопада над Москвой...

Всевластье снегопада над Москвой.
Зима. Ажурный свет. Хрустальный воздух.
Становятся рубиновее звёзды,
обшитые тесьмою кружевной.

Не потревожен гулом городским
под снежной шубой дремлет Долгорукий…
Доносятся пленительные звуки
из-под земли. И я спускаюсь к ним

гранитными ступенями на счёт,
раскисшим снегом, переходом гулким.
Вибрацией волшебной закоулки
наполнены. И музыка влечёт

к себе и останавливает там,
где создают гармонию вселенной,
Вивальди исполняя вдохновенно,
альты, и отзываются альтам

виолончели, скрипки, контрабас…
Смычки взмывают в потолок бетонный,
неистово дробя на обертоны
мелодию, пространство, время, нас!

Всевластье снегопада над Москвой
разрушено! И всё вокруг звучало
лавинным грохотанием обвала,
а после захлебнулось тишиной!

Резервный пророк

«...Автомобили катятся по булыжной мостовой,
точно вода по рыбам Гудзона...»
И. Бродский

Тьма опустилась, город сожрал непроглядный смог.
Душно, как в банке, накрытой грязным обрывком тряпицы.
Души деревьев давно расклевали птицы.
Время ещё осталось, но
растеклось лужицей возле ног.

В этот протухший от ожиренья мирок,
в сонный Нью-Йорк не восшествовал, не ворвался,
просто запнулся-упал, а потом остался,
нет, не философ, не бог –
резервный пророк.

В серый, пустой-бесцветно, вонючий сток
раз окунулся, вышел и, преклонив колени,
буднично, как затянуться, он
оправдал перед светом тени,
спас, отмолил и прах отряхнул с сапог...

С самой высокой горы оценив результат, подведя итог,
перепроверив: светит ли солнце, вода течёт ли,
яркость, контрастность и звук –
насколько отчётлив,
руки умыл, отчёт написал: «Всё, что смог».

По стремительной реке сплав...

Марине...

Век двадцатый не давал прав,
век двадцатый отбирал жизнь.
Перед вечностью поэт прав,
не умея потакать лжи.

Ты, Марина, хорошо взвесь:
злость людскую оторви-брось –
это только клеветы взвесь,
это только для петли гвоздь.

По стремительной реке сплав –
жизнь поэта – через ток дней.
Слова, веры и любви сплав,
безысходность, боль и страх в ней.

Горечь времени одной есть,
воспевать её на весь свет.
Даже в смерти свой резон есть –
утешения, увы, нет.

Про улетающих птиц

Забурлила вода, вырываясь за край камышовой оправы.
Клич прощальный нарушил гармонию, врезался в слух.
Полетел белоснежными хлопьями по ветру пух,
опустился на землю, укрыл, точно снег, пожелтевшие травы.
Обжитые просторы когда-то зелёных долин,
покидают сегодня большие и сильные птицы.
Круг почёта над голой землёю – нельзя не проститься.
Машут крылья – и в серое небо вонзается клин.
Солнце первым лучом красит в золото белую стаю,
взявшись за руки, вслед ей мы долго, тревожно молчим...
Всё затихло, и мир этот стал совершенно иным.
Дождь ли, слёзы ли льют по щекам – я не знаю, не знаю...
Так, наверное, очень давно, под сердец перестук,
занесённый навечно в ячейки белковой спирали,
изумлённые люди с щемящей тоской провожали
в первый раз первых птиц, что впервые летели на юг...

Я устроена много проще...

Я устроена много проще –
сломит чёрт ногу, руку выломит –
зацелована – святы мощи,
по воде написана вилами.

Отрываюсь, плачу и плачу.
На погосте сквозь землю вылезти,
раздавая богатым сдачу,
да сбирая у нищих милости,

ничего мне не стоит. Мощи
хватит – тысячи солнц внутри меня.
Вот такую ты, мой хороший,
так легко на другую выменял.

Фальшивы охи, стоны, поцелуи...

Фальшивы охи, стоны, поцелуи,
Фальшивы слезы, но не все ль равно,
Когда любить не кажется грешно,
И даже городских фонтанов струи
Нас горячат сильнее, чем вино?
Как будто кто-то Сильный превратил
Их в терпкий и пьянительный напиток,
И мы, гермафродитами улиток,
Без раковин, без платьев и без крыл
Сплавляемся в один бесценный слиток!

Знаешь, я ненавижу тебя. Очень!

Знаешь, я ненавижу тебя. Очень!
"За что?" - спросят глаза твои синие.
Растопят слова мои кружево инея -
Я повторю, громко, что есть мочи:
"Знаешь, я ненавижу тебя. Очень!"

"За что?" - спросят глаза твои синие,
А в них небо, и оно вверх тормашками...
- Но у тебя нет крыльев, бедняжка, и
Для тебя закрыты авиалинии.
"За что?" - спросят глаза твои синие.

Растопят слова мои кружево инея -
Крупными каплями он по щекам стечёт, и
Какие ещё между нами остались счёты -
Потушен очаг и разрушена ветхая скиния...
Растопят слова мои кружево инея,

Я повторю, громко, что есть мочи:
"Ты, только ты есть у меня на свете!
Только с тобой у меня могли бы родиться дети..."
В середине притихшей и устоявшейся ночи
Я повторю, громко, что есть мочи:

"Знаешь, я ненавижу тебя. Очень!
Ты любишь меня, но, как старая лампочка, вполнакала.
И этой твоей любви мне чудовищно мало!
Вот за это я разорву твое сердце в клочья.
Знаешь, я ненавижу тебя. Очень!"

Й (и краткое)

Дай мне йоду замазать раны.
Да не яду, чудак, а йоду.
Эти раны ветрами рваны,
обречёнными дуть на воду.

Ну, не надо истерик. Что ты?
Уж не тронутый ты, не псих ли?
Я себя не отдам ни йоты.
Видишь, боли уже затихли.

Если что, я немного йогой
овладела. Теперь я – Будда.
Да не лезь со своей убогой
трепотнёй, всё равно забуду.

Не могу рассказать и трети
из всего, что со мною было.
Я в тайгу уходила, к йети –
эх, живут они там уныло...

И по стритавеню Нью-Йорка
я бродяжила месяц кряду...
Вспомнить сладко, а помнить – горько.
Нет, не йоду. Давай-ка яду.

Тьма придвигает горизонт все ближе...

Тьма придвигает горизонт все ближе,
И открывает двери тайников.
Ночь истину за истиною нижет
На нитку вещих черно-белых снов.

Вселенной вечность скрыта облаками.
Пространствовремя – только лишь игра.
А прах тысячелетий под ногами
Легко дробить на завтра и вчера.

Иду по кромке нового рассвета,
И как бы поступь ни была легка,
Качается и кружится планета
От каждого удара каблука.

Они

А Она уже не скрывала слёзы...
Пёс Ей вслед смотрел и дрожал всем телом –
он хотел бежать и хотел остаться,
он скулил и тявкал щенком молочным.

Подбегал к Нему и просил ответа
на немой вопрос: «Почему так вышло,
что Она уходит во тьму и морось,
а они остались стоять на месте?»

Лапы клал на плечи, в глазах пытаясь
прочитать любовь, что они таили.
Только в них теперь ни любви, ни боли –
в них теперь одна пустота слепая.

Да и как такое понять собаке
(для которой верность всего дороже),
что один простить не сумел другому,
и теперь они навсегда чужие.

И открылась дверь, как всегда со скрипом,
и они вошли – человек с собакой –
в дом, где пахнет хлебом и корвалолом,
дом, в котором раньше их было трое...

Когда я, зная власть воображенья...

Когда я, зная власть воображенья,
Творю стихи, событья и миры,
Я не приемлю страха пораженья
И постигаю правила игры.

Нелепые тревоги и сомненья
Уже не держат. Первый сделан шаг
Давно, еще до моего рожденья.
И этого не изменить никак.

Я есть. Источник жизни бесконечный
Мое переполняет существо.
Я - человек. И путь далекий млечный -
Тропинка возле дома моего.

Герберы

Я не любила герберы раньше,
теперь я их ненавижу вовсе!
Что же поделать? Такая осень:
в куртке промокшей из тонкой замши

холодно очень. Да что я тешу
глупой надеждой слепую душу?
Просто я трушу, я трушу, трушу...
Осень, как осень. Газонов плеши,

летом протоптанною дорогой,
стали чернее, зато заметней.
Падают листья на плечи? Сплетни
это всё. Просто не ждать итога

трудно, а ждать невозможно больно.
Видеть как ты на краю постели
сидя, решил: «Виноград-то зелен!»
Осенью? Милый, ты что? Ну, полно!

Спелого, сочного просто горы!
Чем же тебе, дорогой, отрада
кислая зелень? У винограда
тоже есть срок. Только ты упорно

верить не хочешь. Да кавалеры,
как сговорившись, мне шлют поклоны,
проклятый мной виноград зелёный
и пресловутые те герберы.

Clock-clock

Иду по асфальту я: цок-цок –
Часы по-английски мне: Clock-clock
С надломленной ветки течет сок –
Часы по-английски мне: Clock-clock
Не спит муравейник – жилой блок –
Часы по-английски мне: Clock-clock
Смеется с портрета поэт Блок –
Часы по-английски мне: Clock-clock
Как будто по телу идет ток –
Часы по-английски мне: Clock-clock
По темечку, вниз до ступней ног –
Часы по-английски мне: Clock-clock
Я вырвала с корнем волос клок –
Часы по-английски мне: Clock-clock
Железною шпорой в больной бок –
Часы по-английски мне: Clock-clock
Все время, как бремя, как злой рок
Часы по-английски мне: Clock-clock
Я злюсь, я зверею!.. Какой прок?
Часы по-английски мне: Clock-clock

Лилит - Адаму

Тебе не жаль потерянного рая?
Я говорила: «Не вкуси плода!»
Но, своенравно чувствами играя,
ты пренебрег запретами тогда.
Зарёванная, гордая, нагая
была я глиной под твоей ногой…
А рядом зубы скалила другая,
(«Попробуй», - соблазняла, - «дорогой!»)

и нарвала запретных яблок с древа,
не ведая, что дальше предстоит…
Так знай, что искусителя напева
не слушала бы мудрая Лилит!
А что еще содеяла бы Ева,
когда в ребре и капли мозга нет?
Но ты, Адам, виновен, а не Дева,
что стоил рая попранный обет.

Всё та же, оскорблённая, босая...
Не мать, и не сестра, и не жена
спустя тысячелетья вопрошаю:
«Ты за ошибки заплатил сполна?»
И снова ты, другую выбирая,
лишаешься блаженства навсегда.
Тебе не жаль потерянного рая?
Я говорила: «Не вкуси плода!»

Всегда

Я это знала, видимо, всегда:
Вечерний свет пурпурный и багряный,
Зеленый цвет заросшего пруда
И воздух пряный и немного пьяный
Вдыхала я, мне кажется, всегда.

Как полновесность зрелого плода
Наступит лишь в положенные сроки,
Так дни, недели, месяцы, года
Бесценные летели, но уроки
Учила я, мне кажется, всегда.

Росла, как все живое, без стыда.
Что открывала, то несла с собою.
Стать птицей, без малейшего труда,
Или любою каплей дождевою
Умела я, мне кажется, всегда.