(Валерий Былинский «Риф: повесть и рассказы», Издательство «Дикси-пресс», Москва, 2014)

Передо мной книга, что называется, «с трудной судьбой» – создавалась она с перерывами в течение двадцати лет (в промежутке у автора успел выйти объёмный роман «Адаптация» – разными людьми и с полным на то основанием объявленный выдающимся и стилистически неумелым, любимым и непонятым, скандальным и переворачивающим душу). В итоге, в состав сборника «Риф» были отобраны повесть и двенадцать рассказов, объединённые темой взросления, непрерывного пути и постоянного, внешне порой схожего с бегством, поиска.

Должен признаться: моё внимание с детства привлекали писатели, способные осваивать, делать близким и осязаемым удалённые пространства, места и страны, где я ещё не побывал; рассказать, познакомить и заочно «свести» с живущими там людьми. Валерий Былинский – из такой породы. Кажется, потребность перемещаться с места на место, из страны в страну у его героев в крови. Для них это даже не какой-либо сформулированный признак свободы, а самое естественное состояние – как для рыбы плыть, а для птицы лететь.

В связи с этим, и география в книге у Былинского непривычно широка: не считая вымышленного города и сказочного снежного дома, здесь представлены и Куба, и только что распавшаяся воюющая Югославия, и бастующая Болгария, и Турция, и Украина, и гостиница «Беларусь» в Бресте, а также Питер, Москва и «маленький город на берегу Тихого океана». Такой разброс мест действия обусловлен и подкреплён отнюдь не верхоглядными впечатлениями скучающего туриста – каждое названное место, где перед нами разворачиваются события, ощущается тревожащим и по-особому прекрасным.

Открывает книгу «Июльское утро» – большая многоплановая повесть (некоторыми критиками она зачислена в романы), созвучная и названная по одноимённой песне группы Uriah Heep. «Было время, когда мы жили все вместе: отец, мать, Вадим и я», - такой идиллической фразой открывается первая глава. В начале повести автор исследует окружающий мир взглядом ребёнка; и мир этот неповторим и первозданен, как и во всяком детстве. При этом наблюдательность рассказчика проявляется в точных, как уверенные карандашные штрихи, деталях: «к отцу приходили друзья – такие же, как и он, горные мастера, с въевшейся угольной пылью под глазами», «я <…> наблюдал за превращением цвета его ушей в естественный. Вскоре он обернулся, и я увидел румяное, важное лицо повидавшего кое-что храбреца», «мне казалось, что я совершенно, даже как-то чрезмерно, как бывает после приступа сильной болезни, выздоровел».

Сюжет развивается неспешно, побуждая к неторопливому чтению и постепенному осознанию того, что основной глубинный смысл этой истории находится отнюдь не во внешнем измерении, а во внутреннем – рефлексивном:

«Может быть, меня и вправду задумали, как надежду рода. Когда родился Вадим, на его необычность никто не обратил внимания, и шесть лет ждали меня - ведь в младшем часто воплощается золотая мечта какой-нибудь крови. Мое рождение послужило тихим взрывом, повредившим почву, на которой нам с братом предстояло вместе жить. Едва меня привезли из роддома, как Вадим, войдя в свою комнату и увидев меня на своей кровати, злобно ухмыльнулся и ткнул указательным пальцем в окно. "Я отнесу его в будку к собаке",- сказал он и, повернувшись, вышел из комнаты».

И эта изначальная ревность в отношениях между братьями сохранится вплоть до смерти одного из них.

Однако даже упомянутая собачья будка, благодаря эпизоду со старым ослепшим псом Пиратом, оказывается не знаком презрения, а моментом не понятой до конца искренности.

Семья для ребёнка – начало его личностного мира, система координат, с которой в будущем предстоит сверяться; и вначале она представляется ему дружной, любящей и крепкой. Нужно только постараться, чтобы проявить себя, оправдать возложенные надежды.

«Родителей соединяла общая любовь к застольям, дом и мы – сыновья», - как бы между делом сообщает рассказчик. Но в итоге этих привычных связей оказывается недостаточно. Медленный и неотвратимый распад конкретной семьи Ромеевых происходит на фоне распада всей страны. При этом сходство всеобщего и частного автор не педалирует; явно небезразличный по натуре, здесь он крайне далёк от страстных публицистических порывов. Он занимается тем делом, для которого, главным образом, и предназначена литература: изображая как будто бы только частную жизнь, улавливать внутренний пульс эпохи, добираться до самых сокровенных человеческих страхов и побуждений. Он пишет летопись, одну из книг Ветхого Завета, действие которого пришлось на последнюю треть ХХ века. И Каин здесь оказывается способен на жертвенность, в то время как Авель получит возможность остаться в живых.

В 1997 году повесть «Июльское утро» выиграла первую премию «Новое имя в литературе» на российско-итальянском конкурсе «Москва-Пенне». Это могло бы стать счастливейшим началом творческой судьбы. «Но успех свой он превратил в долгое молчание. Скитался чужаком по Европе. Просто потому, что хотел жить в огромном настоящем живом мире. Как ему не было страшно? Потерять себя, оказаться забытым. Но он этим не дорожил, потому что понимал свой путь как настоящий писатель», - с искренним удивлением отмечает в предисловии к книге известный прозаик Олег Павлов.

От кого Былинский ведёт творческую родословную? Задумавшись, понимаешь, что близких ему по духу художников в русской литературе немного. По глубине, серьёзности и силе поставленных вопросов таким был Достоевский в XIX веке; затем спустя полвека вспыхнули на литературном небосклоне эмигранты-одиночки М. Агеев (в описании характера и поведения Вадима Ромеева ощущается сходство и постепенное расхождение с образом Вадима Масленникова из короткого «Романа с кокаином») и Гайто Газданов (со всей его неотвратимостью и завораживающим ретроспективным взглядом) в веке XX-м.

При этом «Валерий Былинский стоит в стороне от ядра закрытой, во многом московской литературной тусовки последних лет. От этого - трудность пробивания каждой книги, поиск своего читателя. Хотя, кажется, именно книга "Риф" - то, что отечественный читатель, уставший об вычурности, ориентальности внешнего литературного стиля многих модных писателей, захочет перечесть не однажды. Сложный, не слишком популярный жанр рассказа здесь воплощен блестяще, в них всегда есть история, мораль или просто - отблеск какой-то красоты этой жизни» - так, не слишком умело, но верно по существу высказался о сборнике анонимный читатель на интернет-форуме.

В открывающем второй раздел заглавном рассказе «Риф», об удивительном острове Куба и о русском мальчике, который на наших глазах становится мужчиной, каждая фраза настолько зрима и выпукла, что кажется – будь по нему снят фильм, он легко мог бы проиграть тексту в наглядности такой покадровой прорисовки образов.

Если Джек Лондон, Хемингуэй и наш Иван Ефремов чаще всего меряют землю уверенными победительными шагами, то в прозе Былинского (особенно в упомянутом рассказе «Риф») остро ощущается, как хрупко, зыбко и раняще невозвратимо уходящее от нас время. Но оказывается, что время наступающее, по-своему прекрасно и неповторимо.

«Малко и Христина» – история-видение, на несколько страниц всплывшая перед нами, как вершина айсберга огромной трагедии, называемой «междоусобная война». Именно пограничье сна и яви точнее всего отражает естественность происходящего сумасшествия:

«- Христина, - сказал он, словно пробуя на вкус её имя, как снег, - ты… Что у тебя случилось?

- Ничего.

- А отец, мать…

- Их убили позавчера.

- А потом?

- Что – потом?

- У тебя… - ему в глаза опять сверкнула белизна её ног – ты уже спала с кем-нибудь? – спросил он неожиданно, как человек, который заговорил во сне.

- Да, вчера, три раза.

- Это были солдаты?

- Солдаты…»

«Без героя», «Зал ожидания», «В дороге» – рассказы, объединённые впечатлениями пути, как в прямом, так и бытийном смысле. Внешний кажущийся алогизм их развязок заставляет сначала удивиться и всерьёз усомниться, чтобы затем с наибольшей отчётливостью ощутить честность и глубину показанных нам сторон жизни.

«Чёрные человечки» – притча о жажде любви, живущей внутри даже самой никчемной и несостоятельной личности. Даже если его фамилия Грязев, и для всех окружающих он «был каким-то тихим, пустым, неоскорбительным явлением».

«Я с тобой» – рассказ-катастрофа, яркий пример умелого использования и преодоления шаблонов массовой культуры. Здесь изначально не затрагиваются глобальные этические вопросы (вернее, затрагиваются, но весьма условно), однако способности создать по-настоящему увлекательную жанровую историю проявляют лишь немногие современные российские авторы.

Наименее удачными мне видятся рассказы из числа самых коротких: «Двое в весне», «Два дня до смерти», «Рождение». Кажется, автору в них не хватает «разбега». Сюжет и особенно финалы каждого из них выглядят скомкано, а важные идеи так и остаются на уровне набросков.

Но вот что интересно – чаще всего от обнаруженного ляпа или стилистического промаха какого-нибудь автора N надолго остаётся осадок. У Валерия Былинского есть такие промахи, они видны, однако каждый из них удивительным образом почти сразу забывается, потому что рядом неизменно присутствуют более важные вещи. «Потому что это – тот самый высший, как у наших классиков, уровень прозы: когда читаешь, наслаждаешься чтением и прощаешь всё» - так объяснил причину этого эффекта писатель, доцент Литинститута Сергей Федякин.

Сам процесс чтения книги Былинского вызывает редкое в современной русской литературе наслаждение. При этом внутренняя цельность и определённая самодостаточность его творческого высказывания сильно усложняет любой предпринятый критический разбор.

Закрывая книгу, долго смотрю на её тёмно-зеленоватую обложку (фрагмент картины «Риф», кисти автора), постепенно осознавая, что это вглядывание отнюдь не в бездну пустоты, а в манящую глубину, наполненную тайной притягательной жизнью.