Она была безнадежна. Это мой муж так сказал. Кратко, но выразительно. Помню, я тут же представила ее: неуклюжую, очкастую, в нелепых гольфах на коротких ногах. И при этом жизнерадостная улыбка на один бок.

Рядом с ней я чувствовала себя гибким и опасным зверем: пантерой, или, по крайней мере, кошкой. Дикой, конечно.  Наверное, именно за это ощущение я и любила ее больше всего. Стоило мне оказаться рядом с ней, - и я тут же становилась центром притяжения, понятно, что не женского, а мужского внимания. А ей жизнь в который раз предлагала обычно вакантную позицию летописца чужих побед.   

Мы были одиноки. То есть, одинока была она, а я  до жуткого холодка  свободна. Познакомились мы десять лет назад. И чего, и кого только за это время в моей жизни не произошло! Я объездила мир, пережила тысячу и одно романтическое приключение, сделала  убедительную карьеру.  Не буду из скромности уточнять, какую именно.
Жизнь удивляла и иногда радовала.

Как-то вдруг выросла моя девочка, которую я любила до обморока, как и всякая вполне сумасшедшая мать...
Я видела, что детка моя некрасива, но это ничуть меня не расстраивало.  Самое главное: она уже полностью ориентировалась в том особом мире, где не нужно знать  законы физики, чтобы  создавать вокруг себя электрическое поле под высоким напряжением. И совсем необязательно помнить правила валентности и молекулярной диффузии, чтобы управлять некоторыми химическими реакциями.

За своего котенка я могла быть спокойной. В сочетании с умной головкой ее внешность будет ей прекрасным помощником в будущей жизни. Моей дочери не придется со стороны наблюдать за чужими состоявшимися судьбами.  Свои победы она организует сама, и моя помощь ей вряд ли понадобится. Да, забыла: "Симону де Бовуар" я, на всякий случай, запихнула подальше на верхнюю полку: нам с ней не по пути.  

Но было у меня и еще кое-что.  На финишной прямой, когда личная свобода начала  перерастать  в обыкновенное женское  одиночество, я, как в последний вагон уходящего поезда, как в последнюю шлюпку с тонущего «Титаника», просто впрыгнула в удачное замужество. Е-е-сть! Да, теперь у меня есть все, чтобы считать, что жизнь удалась.

… И когда мы  встречались, я даже стеснялась  своих очевидных  преимуществ – того, что называется «успехами  в работе и счастьем в личной жизни».

А у нее  жизнь стекала по каплям изо дня в день, из года в год, собираясь в мелкую стоячую лужицу прожитых лет. И в этом покое было действительно что-то безнадежное.
Тихая работа за копейки в серьезной закрытой организации, тихая, навечно прибранная квартира, где скорбно шуршит тихая мамаша, которая всегда имеет вескую причину чувствовать себя самой  несчастной. В этой тишине, нищете  и безнадежности она жила и умудрялась сохранять чувство этой самой жизни.

Когда она, попыхивая сигареткой и поблескивая очочками, жизнерадостно улыбалась на один бок и небрежно спрашивала меня, как там мои «делишки»,  мне хотелось  дать ей медаль “За личное мужество”:  в ее жизни не менялось ничего.

Ну вот, личный паровоз на всех парах приближался к верстовой отметке  с роковой цифрой «сорок», а  управляться со своей жизнью она еще так и  не научилась.  Все, что когда-либо происходило в ее жизни, было задумано и осуществлено ее матерью.

Когда она была маленькой, мать решила, что надо учить языки, и отдала дочь во французскую спецшколу, что была неподалеку от их коммунальной квартиры на Кропоткинской.

Потом мать  выплакала на работе отдельную квартиру, и из центра они переехали в Бутырское  захолустье, где старый механический завод, парфюмерная фабрика «Свобода» и знаменитая тюрьма врезались Бермудским треугольником  в унылые жилые застройки. Мать оставила дочери ее французскую школу. Начались поездки на автобусе и чтение учебников в метро.

Вопрос с выбором института не стоял. Мать уже много лет работала секретарем у самого главного начальника той самой серьезной закрытой организации.  Не то что бы начальник так уж дорожил своим бестолковым и не очень грамотным секретарем, но удалить от себя женщину, которая претендовала на абсолютное первенство по несчастьям, просто рука не поднималась. И как можно отказать, когда это крошечное создание, жалобно сложив на отсутствующей груди свои лапки, опять начинает просить, нет, не за себя, а за любимую и единственную дочь.

С университетом  помогли не сразу. Сначала год пришлось поучиться  на вечерке, потом ее легонько подтолкнули - для придания ускорения - на дневное отделение. Мать могла устроить экономический   факультет, хотя  сама дочка предпочла бы что-нибудь менее нудное, ну, например, исторический.  

После окончания университета работа нарисовалась по той же схеме  все в той же маминой  организации. Планы на рабочий коллектив мать возлагала большие. Солидные все  люди, в основном,  мужики при дорогих галстуках  и разных там «лонжинах» и «брайтлингах»,  на собственных автомобилях и с  выездами  в престижную - не какую-нибудь -  заграницу по работе и просто на отдых.

Но мужики продолжали ездить на своих авто и не торопились  предлагать подвезти ее дочь. И вообще ничего не торопились ей предлагать. Дочь  вместе с матерью  возвращалась на маршрутке с работы домой, вместе ужинали. Потом мать смотрела телевизор, а дочь читала у себя в комнате.  В одиннадцать укладывались спать.
Надежды на замужество тихо хирели, как ничьи столетники и традесканции на подоконниках  серьезной закрытой организации.

Но вот жизнь расправила уныло сдвинутые бровки и сменила кислую гримасу на сочувствующую улыбку. Улыбнулась чуть-чуть, краешком губ. Но и этого было достаточно.

Уезжала в командировку  пожилая тетя. Уезжала за границу на несколько лет. Потому что была хорошим специалистом и была  уже одинокая. Но - не сложилось. Потому что жизнь улыбнулась не ей, а совсем наоборот. И тете достался неожиданный инсульт и инвалидность, а матери достался шанс отправить свою дочь в загранкомандировку.

И опять надежды. Овдовевший дипломат. Разведенный завхоз в посольстве  или где там еще, неважно. Приехавший на практику молодой специалист. Он ведь, в конце концов, мог просто не успеть жениться. Ну, хоть кто-нибудь, черт их дери. А тут ее дочь. 

Но традесканции все так же тихо вяли и хирели на подоконниках все два года командировки, и дочь, благополучно отработав в Латинской Америке положенный срок, вернулась в свою тихую квартиру к матери.
Заграница, как и накопленные деньги,  быстро превратилась в видение. Как будто и вовсе не было далекой, экзотической страны, где людей тянет на любовь, как будто не было вокруг завхозов и дипломатов. И даже молодых специалистов, приехавших на практику, черт их дери.

Жизнь опять начала вывязывать крючком одинаковые петельки  дней, недель и лет, не задерживаясь на  пустых, тягучих  пропусках выходных и праздников.

Наши разговоры чаще всего были о  том, как все сложно: я   разрывалась между мужем, ребенком от первого брака и работой.
О том,  какой ценой достается мне  этот жизненный  успех, как давит ответственность на работе  и о том,  какие все мужики, в сущности, скоты.
Я старалась быть максимально деликатной по отношению к ней и не особенно влезала в ее жизнь. Но она все равно улыбалась,  щуря свои глазки, - то ли от дыма   "вечной своей папиросы" (так, кажется, Цветаева писала, не помню точно), то ли еще почему.

Как-то я застала ее за сборами в отпуск: на диване были разложены какие-то допотопные лыжные штаны, ковбойки и  лифчик чуть ли не московского производственного объединения  «Черемушки».  И кто меня дернул за язык сказать, что  здесь для комплекта не хватает только гитары и бороды: понятно ведь, что либо борода, либо лифчик.

Ну, сложно мне понять, зачем взрослой тетке надо тратить своей отпуск на конно-пеший переход  по  Алтайским каким-то там горам или плоскогорьям. Собственно, об этом я ее и спросила. Только и всего.

Напрасно я это сделала. Она перестала щуриться и пристально, с ненавистью посмотрела на меня. Потом сказала:
- Я не могу больше придумывать себе чем занять свои выходные. И не могу  каждый год придумывать чем заполнить свой отпуск. А также, вообще, всю жизнь. И я не знаю, что мне с ней дальше делать.
- С кем, с жизнью?
- И с ней, и с матерью. Она всегда все решала, она все сама делала. За меня. А где я сама, где все мое?  А все мое  живет своей отдельной содержательной жизнью в малогабаритной  квартире в Чертаново. А меня  как бы  нет. Ни там, ни здесь. Но никто об этом не знает. И тебе я больше ничего не скажу. Ты все прыгаешь с пестика на пестик («Ого!», – удивилась я), а я-то хорошо знаю, что такое настоящее …

Грубая она все-таки девица. Действительно, бороды ей не хватает.
Хотя мое  хорошенькое  рыльце  действительно было в пуху. И, если уж называть вещи своими именами, пробы на мне ставить негде.

После этого мы долго не виделись. Я по-прежнему на предельных скоростях носилась  по городу и всему миру и при этом еще   умудрялась не бросать  свое увлекательное занятие  (как же неприлично она тогда выразилась!), а в ее жизни по-прежнему не менялось ничего.

Но вот однажды весной, в те недолгие дни, когда жизнь воспринимается  исключительно через  забытые за зиму запахи и  неясное томление в теле, она позвонила мне. Панической скороговоркой  выпалила, что  грядет  встреча ее одноклассников, что там будет Он - ну, тот, который в Чертаново. Что ей нужна отличная стрижка, и поэтому  отдаться она может лишь в мои непрофессиональные, но умелые руки.  

Ах, кто бы знал, как мы обе волновались! В каждой пряди ее слабеньких волос пряталось мое  желание сделать ее  неотразимой. Мне казалось, что на эту дурацкую встречу одноклассников идем мы вместе и ее поражение станет, несомненно, и моим.

Он действительно был Адам. Родители приехали в Москву из Польши, сына отдали в спецшколу учить французский язык. Все-таки, какие-никакие, а иностранцы. Сын был способным, и на него возлагались большие надежды.
Со второго класса они стали учиться вместе и сидеть за одной партой, пока в шестом он не нашел себе другую соседку.

Представляя свой собственный огромный  и такой вкусный кусок жизни - со второго класса и до сегодняшнего дня, - отданный  на съедение какому-то  пусть даже Адаму,   мне становилось не по себе.

А она, как обычно, попыхивала сигареткой, поблескивала очками, улыбалась набок и застенчиво признавалась:
- Просто, я сделана из его ребра. Ну, как Еву сделали из ребра Адама... Понимаешь?

Для меня это звучало даже не упреком. Это был приговор... Потому что я не понимала. 
И вообще, на мой взгляд, она была даже не ребро, а просто какая-то запчасть.

...И на этот раз тоже  ничего особенного не произошло. Ну, снова встретились бывшие одноклассники у нее дома. Адам  облысел, растолстел, с работы ушел, а с женой развелся. Весь вечер он скучал. А  она тихо впитывала в себя ощущение законченного совершенства  сюжета: вот он, Адам, и вот рядом,  в углу на диване, – она. Его ребро.
Она была почти счастлива, к тому же все сказали, что стрижка у нее просто классная.

***

Как-то, вернувшись из очередного прекрасного далека,  я вспомнила о ней и   позвонила. Я подробно рассказывала о своих впечатлениях, ну, и про пестики – не удержалась - тоже немножко рассказала, а она, как всегда, слушала. Да и что могла она мне сказать?
А когда я уже попрощалась, то услышала ее небрежное:
- Кстати, я тоже хочу кое-что тебе сообщить. Мне есть теперь чем занять свои дни. И даже ночи. У меня родилась девочка. И кто ее отец - моя мать никогда  не узнает.

... Он больше никогда не появился  и ни разу не увидел  свою дочь. Правда, однажды, когда  бывшая одноклассница  показала ему фотографию веселой, кудрявой девочки - своей крестницы, он с одобрением отозвался: 
- Хороший ребенок...