Действующие лица, они же исполнители:

- Он
- Она
- Жена
- Нари Сингапурка
- Йоркширский терьер Моника
________
Примечания:

1) «МО» - некая Международная Организация. Cтарается, чтобы «было как лучше». Штаб-квартира в Европе.

2) «Международный чиновник» (пер. с англ. яз.) - сотрудник МО.

Нейтральное словосочетание.

3) «Отсутствие возражений» - обычная процедура согласования, принятая в различных МО.

I

Он проснулся на рассвете от стрекота маленьких патрульных вертолетов, которые суетились над городом, то приземляясь на посадочную площадку где-то за рекой, то вертикально поднимаясь в воздух.

Приподнявшись на локте, посмотрел на небо - оно было чистое, но еще синюшного цвета.

Откинулся на подушку, быстро прокрутил новости на iPad, или как там его называют: «Почему шум? Неужели и здесь рвануло?».

Слава тебе, господи, нет. Но биржи, как климактерические дамы, истерируют, Индекс Доу Джонса, вообще, ведет себя кое-как, а Уолл-стрит, говорят, опять забросали помидорами. «Весь мир бурлит», - так когда-то говорила то ли его теща, то ли кто еще. Он не помнит.

Мировая экономика опять в кризисе. Но главное - это все-таки политическое равновесие. И пока все более или менее под контролем.

Через полчаса он окончательно решил, что полетит в Москву.

Когда начнется Конференция и пойдут круглосуточные заседания, его уже никто не отпустит. Поэтому придется лететь в пятницу. Два дня на дорогу, а между ними - сутки, ради которых все и затевается. В понедельник утром, к открытию главного мероприятия года, он будет на работе.

II

В этот раз Она не скрылась, как всегда, под водой. Но это было еще мучительнее.

-Ты уходишь? - уже предчувствуя ответ и готовясь к боли, спросил он.

- Да. Ухожу, - она прижала его ладонь к своей щеке, - но ненадолго. Пойми, мне надо побыть там - на той звезде.

- Это далеко?

- Да.

- Это парсеки?

Она ласково улыбнулась ему, как маленькому.

- Для этого у людей еще не придумано названия. Просто далеко.

Слава богу, это повторялось не часто. Вот он догоняет ее, вот хватает ее за плечи. Теперь главное - не упустить.

Во сне он понимает, что это сон и помнит, что в прошлый раз он ее потерял. И дает себе слово, что в этот раз все будет по-другому. Ее лицо почти прозрачное, как переводная картинка. Вот вертикальная морщина между бровями. Он знает, что это черта носит его имя. Она появилась, когда их жизни по объективным, независящим от него причинам, разъехались в разные стороны. Между ними три тысячи километров. Но это немного. Потому что во сне их отделяют парсеки.

В том мире, во сне, это его не пугает. Там, когда ему нужно, он отталкивается от земли, сильно машет руками и поднимается вверх, хотя на самом деле он не должен видеть таких снов, потому что давно перестал расти. Он «растет» теперь вниз и уже потерял два сантиметра. С высоты он удивляется, что другие не следуют его примеру. И это хорошо. Он летит над ними, а идущие по земле даже не догадываются поднять голову.

Кто сказал, что нет ничего скучнее чужих снов? Кто-то сказал. Он не помнит. Слишком много нужно удерживать в памяти. Но ночью это не имеет никакого значения. И, потом, это же его собственный сон.

Он знает, что сейчас приземлится и, на всякий случай не выпуская ее рук из своих, расскажет, как спешил к ней, как радовался тому, что наверху никто не мешает, потому что там нет этих вечных пробок и дурацких велосипедов.

Плохо то, что махать руками нужно непрерывно. Чтобы отдыхать, приходится присаживаться на вершины деревьев или карнизы домов.

Чаще всего Она выскальзывала из его рук и ныряла в воду. Через минуту на поверхности появлялись три маленьких дельфина. Они были одинаковые, и все трое были - Она. И нельзя было, как в детской сказке, выбрать правильно, чтобы два ненастоящих исчезли, а остался бы один, то есть одна. Которая настоящая. Все трое были Она...

Все трое смотрели на него умными, грустными глазами, и он понимал, что это уже за пределами возможного. То, что Она была дельфинами, его не очень смущало. «В конце концов, они же не рыбы, а млекопитающие», - это соображение успокаивало. Отчаяние он испытывал от того, что ее было три.

Он садился на краешек моря, свешивал ноги вниз и начинал подкармливать тройняшек кусочками пирожных. И радовался тому, что дельфины осторожно брали эти кусочки из его рук, а потом играли, подбрасывая их вверх своими носами.

«Ну, пусть хоть в воде поест сладкого, в человечьей жизни Она же всегда худеет -и не худеет». А ему не нужно, чтобы Она худела, ему нужно, чтобы Она просто была.

«А может, так даже и лучше, - утешал он потом себя, глядя на играющих дельфинов, - во-первых, они никуда от него не денутся, потому что любят сладкое. Во-вторых, их трое. Как-то спокойнее. Он всегда боялся, что с ней что-нибудь случится. А сейчас ее все-таки целых три. Она, то есть они, ныряют и кувыркаются в воде, носятся наперегонки по волнам. Они рядом, и им хорошо. А он всегда будет сидеть на этом берегу, болтать ногами и кормить ее, то есть их, пирожными».

Но наступало утро, и он просыпался. Потом, больше по привычке, удивлялся: «Господи, да как же это слезы в уши затекают?». Он знал, что ночью опять плакал, и краем глаза проверял, не видела ли этого жена.

«Интересно, а кто бы в его положении поступил по-другому? Нет, вы не виляйте, а скажите, кто бы порушил свою жизнь, все, что есть дорогого и важного, ради нескольких судорог на потной простыне?» - сердито спрашивал он свое небритое отражение в зеркале и после таких вопросов ходил с порезами на лице, которые затирал древними квасцами. Так поступал его отец, так делает и он. Может, отца в свое время тоже терзали подобные мысли, после которых у него на коже тоже появлялись темно-красные прорези с запекшейся кровью?

III

После этих снов болела голова, и ассистентка каждые полчаса тихо ставила перед ним новую чашку кофе. Он называл ее «Сингапурка», потому что она была оттуда и потому что походила на кошечку той породы: маленькая, на тонких, длинных ножках, с гладкой головкой. Сингапурка мало что понимала, но по-кошачьи его чувствовала: как приближающееся землетрясение или другое стихийное бедствие.

Она почти всегда молчала и только внимательно смотрела на него, стараясь угадать еще не оформившиеся в слова поручение или просьбу. Или пожелание. Или перемену в настроении. И он бы не удивился, если бы обнаружилось, что под столом у нее находится сверхчувствительный датчик, считывающий всю эту секретную информацию.

«Господи, ну чего они все влюбляются? Мало им молодых, мало значкистов ГТО и прочих Ворошиловских стрелков?» - женское внимание и звериное ясновидение иногда утомляли.

А дома имеется еще один сканер. Жена не сингапурка, она своя, родная. И она все понимает. Но это, как раз, очень тяжело - когда тебя понимают. И когда ты этого хочешь и когда ты этого совершенно не хочешь. Жена давно не задает никаких вопросов.

Для себя он сформулировал, что такое знание в ее случае: это интуиция, помноженная на уверенность, подтвержденную жизненным опытом. И то, и другое, и третье присутствует.

Ну, ничего не поделаешь, таковы его условия игры.

Дома, как в какой-нибудь МО, давно уже негласно запущена процедура «Отсутствие возражений». Он хороший дипломат. Он умеет договариваться. Даже с женой.

Он может говорить с ней обо всем. А о том, о чем не может, ему говорить и не хочется. И жена это понимает. Она, вообще, молодец. Что ему в ней по-человечески нравится, так это отсутствие обычной бабьей заполошной дури. Больше молчит и больше думает. И все держит в себе. Редко когда с ним откровенничает. А ему это не больно-то и надо. Ему хочется говорить с ней о себе. И обычно она дает ему эту возможность.

IV

И Сингапурка тоже молчит и всегда по-кошачьи пристально, не мигая, наблюдает за ним. И в тот раз она тоже все угадала еще до того, как он сам осознал, что делает. Хотя, может быть, ему это просто показалось.

Ее было так мало, что казалось то, ради чего он одной рукой поддерживал ее под спину, а второй медленно опускал на стол, сделать было просто невозможно по причине несовпадения исходных физических величин.

Но все получилось. Тягуче-медленно, по-восточному изысканно и церемонно. После того, как все закончилось, она своими немигающими сингапурскими глазами посмотрела на него, потом опустила голову и прошептала: «It is so nice, isn't it?».
Она стояла, уткнув лицо ему в грудь, и он видел сверху ее тонкий пробор в гладких волосах. Ее слова вместе с теплым дыханием пробивались к нему сквозь тонкую рубашку.

Вопрос прозвучал в настоящем времени. Это означало, что ей было хорошо и после того, как он поднял ее с крышки рабочего стола и начал приводить себя в порядок. Он не успел ответить. Забытое ощущение, как в детстве, когда кружишься на спор вокруг своей оси, а потом не можешь понять, то ли сам продолжаешь кружиться, то ли это мир вокруг тебя плывет в разные стороны.

Вместо политически-корректного коитуса высокопоставленного международного чиновника с приставленной к нему ассистенткой, возможность которого по-любому, несмотря ни на какие «харассменты», бессознательно закладывается в потенциальные служебные риски, на этот раз получился безобразный, животный, по-мужицки взахлеб даже не секс, а то, чему название есть только в вокабуляре ненормативной лексики. Которую он, когда не говорил по-английски или по-французски, по старой дипломатической привычке только и использовал в своих внутренних монологах.

Потом она с осторожной настойчивостью повторила свой вопрос. Он кивнул. Больше они никогда об этом не говорили.

Тягучая, сладкая монотонность, которой, казалось, нет конца. И каждый раз он удивлялся своей выносливости, от которой почти терял сознание.

«Вот почему азиатки так хороши. Они умеют вывести тебя на орбиту Бесконечности. Боже, храни умных женщин! Пусть все беды обойдут их стороной, пусть никогда в жизни им не встретится такая скотина, как я», - он истово молил того, кто главнее даже Генерального директора МО. И нравился себе еще больше.

Откуда эта крошечная Сингапурская кошечка каждый раз знала, когда именно нужно задержаться в офисе? Но она всегда угадывала. Ему казалось, что и здесь, как в течение рабочего дня, руководит он: ее рукой и губами, ритмом и темпом, который задавал о сам. А она чутко, как в танце, только лишь отзывается и идет следом.

Женщина-эхо. Женщина-раковина. Внутри которой жемчужиной прорастала тихая страсть к нему.

V

Если разобраться, то вокруг него существует настоящий заговор молчания. Молчит жена, молчит Сингапурка. Молчит та, которая заставляет его плакать по ночам.

«Почему ее три? Господи, какой глупый вопрос. Он настолько глупый, что его даже невозможно грамотно сформулировать».

Той, которая плавает, молчать проще. Она далеко. И до нее так просто не дотянешься. И он плачет по ночам, и кормит во сне свою троицу сладостями.

А когда они не приплывают к нему во сне, он тоскует и встает совершенно разбитый. И жена по его просьбе делает ему стимулирующий массаж. Впереди у него большой рабочий день. Он не имеет права ошибаться, потому что отвечает за судьбы мира.

Жена - опытный врач. И она знает все его слабые места. Она нажимает именно там, где нужно, чтобы боль прошла, а жизненные силы бы появились. Ах, если бы можно было так нажимать на потаенные точки в его душе, чтобы унять ту боль, с которой начинается его утро, если снится тот сон. Или если не снится.

Массаж наполняет жизнью тело, в котором до этого ныло лишь тоскливое ожидание вечера. И это ощущение жизни требует немедленного подтверждения.

Рядом с ним, на их циклопической кровати, жена тоже молчит. Не потому, что нечего сказать. Потому что это не нужно. Они так хорошо чувствуют друг друга. И она всегда ему помогает.

«Как хорошо с ней, как хорошо, что только он. Как хорошо, что они вместе», - он благодарен. Самый близкий его друг, удивительная женщина: никакого снобизма, никакой фанаберии. Несмотря на то, что его жена. Никакого «Noblesse oblige». Двадцать лет отпахала в Склифе, теперь здесь работает. И так же бы работала где-нибудь в областной больнице. Просто врачиха. На Западе травматологию с нашим дипломом ей не доверили, так она переучилась на физиотерапевта, теперь с бабками и дедами возится. «Репетирует», - говорит.

Жене тоже нужно спешить в госпиталь, но она всегда сама кормит его завтраком. Последние его приготовления перед зеркалом: шелковый платок в карман пиджака. Ни в коем случае не в тон. Сейчас это не модно.

А на работе опять приходится спасать мир. Он забывает о жене, о Сингапурке и даже о своей троице, которая по ночам просящими грустными глазами смотрит на него из воды. Он хороший профессионал. И привык все делать по-настоящему.
Ему нужно понять и правильно сформулировать задачу, а потом найти решение. Такое, чтобы, как в математике, которую он любил когда-то, удовлетворяло бы сразу нескольким условиям. И чтобы самому не сгореть, выжить в условиях, приближающихся к боевым.

Он не был трусом. Но не выносил ситуации, которые контролировать не мог.

...То, что их джип под смутно белеющими флагами МО идет по минному полю, им стало понятно где-то на полпути к лагерю беженцев. Он всегда будет помнить, как в туго замешанной тьме выезжали они задним ходом по собственным следам. И как потом все фотографировались с водителем. Но он тогда делать этого не стал, потому что хотел поскорее забыть свое состояние беспомощности и полной зависимости от того, кто сидел за рулем. Та самая «потеря контроля».

Самолеты он не переносит по той же причине. Особенно не любит летать в Америку. Бесконечные часы, когда от тебя не зависит ничего. И не надо рассказывать про возможность аварийной посадки в водах Атлантики.

VI

Он прилетал в Москву на два-три дня четыре раза в год. А остальное время общался с Ней по видеосвязи. У Нее не было причин быть недовольной. Он знал ее размеры, любимые цвета, и к каждому празднику Она получала цветочные композиции, которые он заранее выбирал в службе доставки по интернету. «Гуманитарная помощь» поступала на ее счет в день его собственной зарплаты. Он делал все, чтобы жизнь ее была комфортной. О том, что у Нее могут быть еще какие-то мужчины, думать себе запрещал. Ему не нужны лишние волнения: возраст уже не тот. Но бегать с ним наперегонки тем не менее очень трудно. Правда, как известно, жизнь это не беговая дорожка, и к финишу лучше не торопиться. Но он разберется сам - и без этих дурацких намеков.

Ему понятно, что именно женщинам так нравится в нем: он любит любить. И он никогда не успокоится. Длинный, худой и до сих пор легкий на подъем. Волосы никогда не ложатся на пробор, а тут же сваливаются тяжелым бандитским козырьком на глаза. Раньше «козырек» был темный, сейчас - непонятного сивого цвета. И еще у него короткое, подсушенное лицо, с которого, как обычно думают, круглый год не сходит загар. И ошибаются. На самом деле он просто желтокожий. Прабабка-татарка сделала свое дело. А татарский ген напрочь перешибает славянскую масть. И зверь в нем сидит тоже откуда-то из Золотой Орды. Большой рот капризно изогнут и, как у капитана дальнего плавания, всегда немного заветрен. И когда эти колючие губы накрывают женский рот, те, кто понимают, могут почувствовать разницу между тем, что снаружи, и горячим, изнывающим от нетерпения глянцем внутри.

Он оформил отгул на пятницу за счет отпуска. Плюс выходные. Да еще по Европе минус два часа разницы. Они ему так нужны, эти часы. Потому что у него всего три дня, два из которых практически уйдут на дорогу.

Сингапурке насчет Москвы соврал, как обычно, что-то серьезное и скучное, чтобы не очень переживала.

В четверг вечером ассистентка не ушла домой вместе со всеми. Когда на этаже почти никого не осталось, он повернул ключ в двери, выключил свет и проверил жалюзи на окнах. С ней было очень удобно. Острые коленки прижимались к его подмышкам, голые ступни обнимали его спину, голова была откинута на его рабочий стол. Он придерживал ногой офисное кресло на колесах, не давая ему гасить амплитуду колебаний.

В Москве он уже не сможет сделать то же. Там будет другая женщина, и все будет по-другому.

Предвкушение того, что будет в Москве, перекрывало наслаждение от того, что есть. Потом он открывал глаза, видел запрокинутый вверх четко очерченный маленький подбородок, и предвкушение уступало место наслаждению. Этому не было начала. И не предвиделось конца. Наверное, специально для того, чтобы той, в Москве, ничего не досталось.

VII

Он всегда собирался сам и всегда перед самым отъездом в аэропорт. Чемодан он, как диверсант перед заданием, укладывал за десять минут. В аэропорту разволновался, долго целовал жену в висок и чуть не забыл отдать ей ключи от машины.

«…Она сказала, что ненадолго. Что побудет на той звезде. Наверняка, просто утешает. И больше не придет. И не будет этой троицы с грустными глазами. И уже никому не будут нужны сладости, которые он приберегал для Нее во сне...». Стюардессы предлагали ознакомиться с ассортиментом магазина беспошлинной торговли. Он заставил себя проснуться и посмотрел в иллюминатор. В своих снах он летал значительно ниже.

Последний раз в скайпе Она ему очень не понравилась. Такая бледненькая и усталая. И что-то все подвирает.

«Гнусный район, гнусные дома. Все гнусное», - «Ленинградка» отзывалась болезненно-сладкими воспоминаниями. Больше всего раздражало то, что по этим улицам, между этих домов Она смеет ходить независимо от него и жить своей, совершенно отдельной от него жизнью.

Уже перед самым домом, из такси, набрал по мобильному ее номер. Она тихо охнула, и он услышал в трубке какой-то звон и лязганье.

«Видно, посуду мыла, может, грохнула что-нибудь. От радости», - это было приятно.

Когда дверь открылась, он, как всегда, удивился, какой высокой Она была. Почти вровень с ним. И самой высокой из его женщин. Ее нельзя было целовать в пробор, как Сингапурку. И не нужно было наклоняться, чтобы, поцеловать в висок, как жену. Их глаза были на одном уровне, и он хорошо видел между Ее бровями вертикальную черту. Черта носила его имя.

У окна стоял мольберт, рядом на полу - два больших зеркала, развернутых под углом друг к другу.

На Ней был короткий, как детское платье, пушистый халатик. Он сам привез его два года назад.

Ее глаза в упор смотрели на него.

- Ты мне не рада?

- А ты знаешь, что задаешь этот вопрос каждый раз?

- И все-таки?

- Конечно, рада. Просто, неожиданно.

На низком столике, заваленном красками, картонками и мелками, сильно огорчала глаз пепельница с незнакомыми окурками. Ах, еще и чужие сигареты. К той же недружественной компании тяготела чумазая тарелка с засохшими разводами кетчупа плюс два бокала. В одном темнело недопитое вино. Пустая бутылка с воткнутой пробкой, зная свое место, смущенно замерла у плинтуса.

Все это он схватывал с ходу, и тут же рассерженный мозг выдавал картинки, которые были одна отвратительней другой.
Собственно, под стать той картинке на мольберте, что выделялась на фоне окна светло-сливочным пятном.

На холсте была изображена Она в летящей лиловой рубашечке в пол-оборота к окну. Ниже не было ничего. Там, где должна быть ткань, прикрывающая тело, был голый зад. Мягкая, теплого оттенка, женская попа.

«Потом, все потом. Для чего я добирался в Москву, на эту чертову «Ленинградку», в этот гребаный дом. Пока еще есть время, пока никто не позвонил и не уволок ее на вернисаж, антикварный салон или какой-нибудь параноидальный Розовый перформанс».

Халатик снимался легко: «Дерни за веревочку, дверь и откроется». И вот он пушистым зверем упадает к ногам, и под ним оказывается только лифчик. И все. Она, видите ли, в зеркало смотрится и саму себя с натуры пишет. Вернее, собственную жопу. Такую нежную и немножко пухлую.

Ему не нужна была тахта, где, свернувшись, лежала привыкшая ко всему йоркширочка Моника. И даже кресло было для него лишним. Он хотел вот так -сейчас и немедленно, не сходя с места, около этого мольберта, глядя через Ее плечо на Ее же задницу на холсте.

У него подкашивались ноги, а Она стояла в лифчике и без трусов, с чисто выбритым пионерским лобком, спокойно ожидая его и даже не помогая ему скинуть одежду. Он задыхался от возмущения, он ненавидел ее в эту минуту всей душой и ломал ногти о заевшую молнию.

- Ой, я же помыться не успела...

- Потом, потом помоешься...

VIII

Хотелось удавить, сжать ее в руках так, чтобы дыхание у Нее перехватило бы и голова беспомощно, как у ощипанной на суп курицы, запрокинулась бы назад. Он еще что-то бормотал, требовал от Нее обещаний и зароков и, не слушая, клялся сам...

- Прости, я, как нагретое шампанское. Слишком долго ждал.

Она понимающе кивнула и пошла в ванную. Потом вышла, загнала туда же его; потом они лежали на тахте и курили.

Он, облокотившись на локоть, внимательно разглядывал ее белый, гладкий лобок.

- Это что еще такое? Ты же знаешь, я этого не люблю. Где джунгли?

- А ты что, Тарзан, что ли? Мне так удобней писАть.

- ПисАть или пИсать?

- Пошел к черту. У меня картины хорошо идут. Как пирожки продаются. Знаешь, как я эту серию назвала? «Les derriиres...».

- Зачем?

- Просто для благозвучия. Не могу же я ее «Жопки» назвать.

- Ты одна?

- В смысле? Я всегда одна. Мы с Моникой такие. Нам никто не нужен.

- А я? - ему опять захотелось придушить ее. Хотя бы немножко.

- Ты уже часть меня. А я имею в виду разных посторонних лиц.

- Угу. А с кем ты вчера бухала? С Моникой?

- Арт дилер приходил. Ты же мне в Европе выставку устроить не можешь. Вернее, не хочешь. Вот и приходится самой крутиться. Зимой в Самару поеду, на биеннале.

- Та шо ж вы, мадам, себя так низко ставите? У Траяна сюжет сперла... Это у него цыганка без штанов есть. Да еще в синей кофте. Кстати, сейчас у кого-то из наших в Нью-Йорке висит.

- Тут энергетика совсем другая. Там задница, которую мужской глаз увидел. А тут написано, как вижу я. Ты помнишь картины Серебряковой? Ну скажи, кто из мужиков может так изобразить женщину? У нее же такой заряд эротизма, что я сама готова в ЛГБТ заявление написать и членские взносы всю жизнь платить. Я, когда на ее картины смотрю, чувствую себя натуральной лесбиянкой. Хочу обладать женщиной.

- Но-но, смотри у меня!

- Ну что «смотри», я же говорю о воздействии искусства на человеческую психику. Или что, Набокова, например, Гумбертом теперь называть? Мои картины - это мое ноу-хау. Никто еще не догадался по отражению свою жопу писать. На ксерокс садились, это дело в офисах любят. А так, чтобы сделать это произведением искусства...

- Слушай, а помнишь, как однажды на четырнадцатое февраля ты мне написала: «На день святого Валентина прорвалась нежных чувств плотина...»?

- Ты когда меня с Траяном познакомишь?

Его рука почувствовала бархатистую шкурку киви и нежную сердцевину этого весьма полезного для здоровья плода.

Под пальцем захлюпало. И опять захотелось снасильничать, а потом придушить.

«Господи, как бы действительно чего не случилось. Я уже не молод, я не переживу, если Она меня бросит... Вот была бы Она, как Сингупурка, тоже «кошечкой», как славно было бы. Так нет, уродилась на мою беду. Антикошка какая-то...»

IX

Он экономил силы, тянул время и хотел запомнить все на полгода вперед. Он знал, что теперь, глядя на лиловые «анютки» в больших напольных горшках у своего дома, будет вспоминать ее рубаху на картине, а беря в руку киви, будет заново переживать ощущения этих минут.

Запомнить, впечатать в память. Нажраться этого так, чтобы тошнило при одной мысли о Ней. Никогда он не станет помогать ей с выставкой. Пусть едет хоть в Самару, хоть в Саратов. Куда угодно. Только не к Траяну в Мюнхен. Знает он, как они там будут культурным опытом обмениваться. Хотя Траян старый и уже не опасен. Но такая же заведет кого угодно. У нее же стыда на три копейки. Да и теми уже с нищими на паперти расплатилась.

Нет, не получилось. Эта тебе не «Сингапурка». С этой он не может уходить на орбиту Бесконечности. Слишком хочется ее всю. Если бы можно было, носил бы ее всегда с собой, как кенгуру носит детёныша в своей сумке на животе. Чтоб сидела бы Она там и не высовывалась.

Вспомнил свой сон.

- Кстати, ты как к дельфинам относишься?

Она приподнялась с его плеча, черта между бровями стала заметнее.

- А ты откуда о них знаешь?

- Ничего я не знаю. Просто спрашиваю. Ты как их воспринимаешь?

- Я воспринимаю их как своих ближайших родственников. Я их обожаю. Знаешь, есть такой фильм для детей, «Девочка и дельфин» называется. Я его могу смотреть снова и снова. И каждый раз плачу.

Он с недоверием покосился на Нее. Представить ее с сигаретой, с бокалом вина или с голой задницей можно было запросто. Дальше фантазировать он опасался. Но представить ее плачущей - практически невозможно.

Она не плакала. Даже тогда. Накануне своего отъезда по месту нового назначения в хорошую европейскую страну он объявил ей, что алгоритм их встреч меняется, но суть отношений остается прежней. Она - его женщина. Просто видеться они будут реже. Ну, то есть совсем редко. Зато будут часто разговаривать по видеосвязи. Потом он замолчал и мысленно стал готовиться к своей собственной казни.

Она тоже не заговорила. Встала, подошла к недописанной картине, выдавила на нее тюбик омерзительной коричневой краски и рукой размазала ее по холсту. Натюрморт с его любимыми «анютками» был безнадежно испорчен.

Помолчала еще, потом дала дельный совет: «Ты, главное, так не расстраивайся». То есть он мучился, не знал, как все объяснить, чтобы ее не травмировать. А Она сама же стала его утешать.

Кислый привкус той старой обиды наполнил рот слюной. Он с усилием сглотнул.

- А ты их хоть раз вблизи видела?

- Кого? Дельфинов? Я с ними целовалась, если хочешь знать.

- Как это «целовалась»?

- Очень просто. На Мальте. Я же тебе рассказывала. Редкая, кстати, дыра, не езди туда. Купила билет на аттракцион и поплавала с ними в обнимку.

- Так, а сколько их было?

- Трое.

- Кормила чем-нибудь?

- Не разрешают. Но я все равно потихоньку дала кусочек одному - у меня круассан с собой был. Так хорошо его слопал. Даже носиком сначала поиграл.

Он опять почувствовал ту же беспомощность, что и во сне. Потеря контроля. Три дельфина и Она. Нырнет - и нет ее, только эта троица на волнах плавает.

- Не уходи. Ладно?

- Не поняла.

- Вообще не уходи. В планетарном масштабе.

- Че-е-го?

- Долго объяснять. Все равно не поймешь. Короче, никуда не ходи, не шляйся по ночам и, вообще, сиди лучше дома. Тихо, как мышка. Вон, рисуй себе задницы перед зеркалом, лучше будет.

Он так и не заехал к себе домой в Крылатское. В воскресенье Она отвезла его в аэропорт. Она всегда сама его провожала.

- Я, как прилечу, тебе по скайпу позвоню. И видео отключать не вздумай. Встань у картины и покажи, как ты себе позируешь. А потом тряпочки новые еще раз надень. Те, что я тебе сейчас привез. Теперь так. Если с тобой что-нибудь случится, если ты исчезнешь или мужика себе найдешь, я приеду и поубиваю вас всех. И тебя, и дельфинов твоих, и мужиков. И Монику заодно. А картины твои с молотка пущу. И буду потом на эти деньги баб снимать.

Он не знал, что еще сказать, чтобы она услышала его и согласилась бы сидеть дома тихо, как мышка.

Она опять ускользала. И опять полная беспомощность и потеря контроля, как в самолете. И ночью по минному полю задним ходом по собственным следам.

Он тряхнул ее за плечи:

- Не уходи! Я сдохну без тебя.

Она молча смотрела на него. Как и всегда - на одном уровне, глаза в глаза. И прямо перед ним вертикальная черта между ее бровями. Его имени.

Он еще несколько раз оглянулся, зная, что Она уже не может видеть его. И перед коридором на паспортный контроль зачем-то высоко поднял сжатую в кулак руку. Это было не приветствие команданте. Это была угроза.

X

… «У меня все получится. Я получу повышение, и мы возьмем кредит». Даже в темноте можно было рассмотреть коробки по углам комнаты и стол, всегда заваленный бумагами. За ним они и обедают, и работают. Всегда в тесноте.

Нари повернулась лицом к мужу. Он спал на животе, обняв подушку, как еще полчаса назад обнимал ее.

Запах его тела смешивался со сладким ароматом сухих цветов, привезенных ею из Сингапура, которые в маленьких мешочках лежали у них в изголовье.

Как хорошо, что у нее было целых три дня. В пятницу, когда босс еще летел в свою дурацкую Москву, ее праздник уже начался.

«Дам ему неделю, а потом опять задержусь. И пусть идет, выбивает повышение». Зря она старается, что ли? Посмотрела на изображение Будды над телевизором и, прерывисто всхлипнув, в который раз мысленно попросила у него прощения. И за босса, который теперь просто обязан помочь, и за то, что приходится обманывать мужа, и за то, что до сих пор не продвинулась по службе.

Потом она закрыла глаза и, чтобы поскорее заснуть, стала считать цветки лотоса на воде. Утром начинается трудная рабочая неделя. И нужно будет выглядеть, как всегда, женщиной-загадкой, женщиной-раковиной, внутри которой жемчужиной зреет молчаливая страсть к своему боссу.

XI

Жена заранее дала себе страшную клятву в эти дни не делать ничего: ни кровать застилать, ни посуду мыть, ни готовить. Ходить будет по дому как захочется: непричесанная и неодетая. Хоть в ночной рубашке до самого вечера. Есть будет все, что нельзя. А в постели можно будет просто спать, ну, еще книжку перед сном почитать и все. Почти три восхитительных дня личной свободы.

Но, конечно, не выдержала. Успела разобрать кладовку, постирать его рубашки и пересадить цветы у калитки. Но субботу все-таки посвятила себе. Утром сходила в салон, покрасилась, сделала педикюр и маникюр. Потом, уже красивая, встретилась с приятельницей в маленьком кафе и позволила себе съесть пирожное с капучино. А вечером устроила для себя «именины сердца».

Позади дома была маленькая лужайка. Вдоль забора по периметру шла живая изгородь. Забор низенький и старый, а кустарник разросся под два метра сплошной зеленой стеной. На упругой короткой траве стояли цветочные горшки с анютками. Посередине под зонтиком - большой стол. Она поставила туда бутылку хорошего «Розе», свой любимый миндаль и каменно-твердый сыр. И целый вечер слушала музыку.

От вина и старых любимых песен она вскоре расплакалась и долго вспоминала время, когда дети были еще маленькими и жили они все вместе в Москве, когда ей было еще не все равно и когда внутри еще так все болело. Когда ее пугали слова: «Как тревожен этот путь, не уснуть мне, не уснуть. Вот и кончился мой день, чтоб спасти меня от бедствий, больно так сжимает сердце безопасности ремень, ну не вздохнуть...».

И она действительно тогда чувствовала тот тугой ремень у себя на груди и часто делала глубокий вдох, чтобы ослабить его натяжение.

А сейчас на сердце не давит уже ничего. Дети давно выросли и живут своей жизнью. А муж так и не изменился.

В молодости она звала его Инфант Инфантович Инфантов. Ну да бог с ним. Годы уходят, впереди - старость, если называть вещи своими именами. Пусть напоследок еще глотнет своего «Розе», пока его бокал окончательно не опустел.

«Господи, только бы этот дурак Виагры на радостях не нажрался. Пусть у него и так все получится».

Она готова «войти в положение», и от этого тоже очень грустно.

Когда-то он решил от них уйти. Собрал чемодан и переехал к той - у него Аня тогда была. А потом через три дня вернулся. «Быстро поднятое упавшим не считается», - с детской запальчивостью объяснил ей, раскладывая вещи по полкам. Как будто никакой Ани не было вовсе. Тогда она страшным голосом кричала, что проклинает его и тот день и час... Потом в слезах начала греть детское питание младшему. Бутылочка разбилась, и она порезала палец так, что снесенную верхушку мизинца пришлось пришивать.

Она посмотрела на шрам. На коже остался. А на душе - только воспоминание. Душа не отзывается.

На лужайке стало прохладно, слезы высохли. Жена вздохнула и стала собирать со стола посуду. Суббота заканчивалась. И это было самое грустное.

XII

… Она злилась и шепотом ругалась матом. Картина не получалась. Моника нервничала. Вдруг стало ужасно жалко себя и захотелось поговорить по душам с кем-нибудь, хотя бы с собакой.

«Вот так и живу. Сама себе задницу показываю», - голос прозвучал неожиданно тоненько и уже срывался на слезы.

Моника быстро спрыгнула с дивана, подошла к ее ногам и села, наклонив голову набок.

- Девочка моя, ну почему я еще не послала этого козла куда подальше?

Собака виновато заерзала по полу и улеглась бородатой мордой на лапы.

- По всему миру носится, вечно кого-то спасает, что-то там разгребает. В общем, из говна конфетку делает. Ну почему тогда со мной все наоборот? Из такой конфетки, как я, сделал натуральное говно. Я же художником настоящим хотела стать. Его любила: «Я у твоих ног, спасибо не говори. В этом тебе помог Бог, его и благодари...». Всю жизнь испоганил, гнус. И вообще, обещал «Вюитон» привезти, а припер, как всегда, “Made in China”. И где он только это барахло берет?

Моника окончательно расстроилась и запросилась на улицу.

XIII

… В самолете он заказал себе двойной «cкотч». Настроение было хорошее: эту свою болячку он почти залечил. Никуда Она пока от него не денется. На работе и дома его тоже ждут. «Девчонки мои дорогие», - растроганно подумал он сразу обо всех и быстро заснул - первый раз за третьи сутки. Спал он крепко. Ни дельфины, ни непонятная звезда, откуда Она обещала скоро вернуться, ему в этот раз не снились.

Впереди была Генеральная Конференция. И он летел спасать мир.