Марина была из номенклатурной семьи. Ну, почти номенклатурной. Папа был завхозом на одном из складов системы Совмина. В советские времена это означало очень многое: спецпайки, спецателье по пошиву одежды и обуви, спецсанатории и базы отдыха, спецквартиры в спецрайонах и так далее. Вся жизнь, начиная с покупки унитаза и заканчивая лечением в больнице или устройством на работу, проходила под грифом «спец».

Она привыкла к этому и плохо представляла, как другие люди обходятся без такой разумной организации быта и всей жизни.

Родителей Марина не любила. Но делать было нечего. Отец был поставщиком этих всех Совминовских благ. Мать была главным кредитором. Она уже много лет работала в Управлении драгметаллов Минфина и получала большую зарплату, не считая бесконечных взяток и просто подарков в виде золотых украшений и безделушек.

Но больше всего ее раздражала бабушка, которая не желала адаптироваться к условиям городской квартиры. Антресоли она называла полатями, балкон – террасой, холодильник – ледником, а все, что приходилось убирать за кошкой, именовала «говны». Бабушка угрюмо терпела свою дочь, презирала ее мужа и никогда не упускала случая напомнить внучке, какая та уродина, с тяжелыми, как у отца, волосатыми ногами и острыми глазками.

Марина действительно была некрасива, но в ней было много других достоинств. Она вязала, шила. Вернее, в основном, перевязывала и перешивала, давая вторую жизнь всему, что шло на выброс. Ни одно пальто из тех, что обычно сначала годами валяются в дальних угла на дачах, потом служат защитой от весенних заморозков для нежных огуречных всходов и, в итоге, обреченно ложатся на деревянных порогах в виде драных половиков, не прошло мимо ее умелых рук.

Ткань отпаривалась над кастрюлей с горячей водой, разрезалась, а потом на свет появлялись лоскутные покрывала, коврики, прихватки, половички и прочие предметы домашнего интерьера, призванные служить их обладателям напоминанием о ее доброте. У Марины был свой фонд из этих поделок специально для подарков бедным родственникам и разным просителям.

А еще она любила делать то, чего другие не делали никогда, или делали крайне неохотно. Например, она любила мыть жирные сковородки. Еще любила подбирать разные вещи. То есть, не коллекционировать антиквариат, а совсем другое. Если на дороге валялся носовой платок, то она никогда не проходила мимо, а обязательно поднимала его, дома стирала, а потом им пользовалась. Если же на помойку кто-то выносил отжившие подушечки, коробочки или что-то еще в этом роде, она тоже относила все это домой, приводила в порядок и всегда находила разумное применение любым, казалось бы, уже бесполезным вещам.

Никакая мелочь в ее хозяйстве не пропадала. Обмылки она складывала в обрезки от чулок и потом этой импровизированной мочалкой мыла посуду. Старые вещи всех членов семейства складировались и ждали своей очереди для того, чтобы обрести вторую жизнь в ее руках. Синие сатиновые трусы отца шли на половые тряпки. Бабушкины и материны разноцветные панталоны расчленялись, потом из них удалялась ластовица, которую Марина каждый раз нехотя, с тяжелым сердцем выбрасывала, а остальная часть использовалась в качестве кухонных тряпок. Получалось очень мило. Использованный тюбик с зубной пастой разрезался и выскабливался изнутри, бинты, как в полевом госпитале, кипятились и сворачивались в трубочку. Все одноразовые принадлежности у нее были многоразовыми. В служебной столовой она никогда не оставляла без внимания оставленный кем-либо порционный сахар, а аккуратно заворачивала его в салфетку и уносила домой.

Папа у Марины был бонвиван и любитель женщин. Поэтому, когда в доме появлялась ее любимая Подруга, папа расцветал, убегал в свою комнату и доставал заветные припасы из Совмина: эксклюзивный коньяк и деликатесную закуску. С трудом он выдерживал паузу, пока Подруга общалась с его дочерью. Вскоре он тихо появлялся на пороге комнаты и умоляюще просил: «Пойдем ко мне, поговорим». Это был его час, и делить его он ни с кем не хотел.

Крошечный столик сервировался по всем правилам. Все было тоже маленькое и изящное: тарелочки, почти игрушечные вилки и, главное, узкие хрустальные рюмочки.
Он резал и разливал все сам, получая удовольствие уже от самой подготовки таинства. Потом торжественно приглашал Подругу присесть и плотно закрывал дверь. Дочь до этого праздника не допускалась. Хотя, собственно, она не очень-то и стремилась слушать откровения «папашки». А ему было что рассказать. Как в войну мучился, как попал в плен на работы в Германию, как работал на хозяина-немца, который до сих пор, сволочь, жив и здоровее его самого. «А после войны…», - отец вздыхал.

Он тогда мечтал, что, если не прибьют и не посадят свои же, то после войны он женится. И жена его будет маленькой, со светлой головкой. Даже придумал, как звать ее будет: «Моя Цыпочка…», – тут он с тоской несбывшихся желаний останавливал взгляд на Подруге. Еще он мечтал о том, что по вечерам они вместе будут петь под патефон песни Утесова и Шульженко. И еще, что жена будет встречать его с работы всегда радостная, легкая, в ярком шелковом халате. А он будет носить ее на руках и баюкать, как ребенка.

А получилось так, что жену и от его песен, и от него самого тошнит, и всю жизнь ходит она по дому в женских байковых штанах до колен вместо юбки. И всегда денег ей мало. А ведь он и так дает предостаточно! А сколько он по-настоящему получает, ей все равно никогда не докопаться. Отец горестно вздыхал: «Ну, что теперь говорить, жизнь прожита, дочь уже совсем взрослая».

Конечно, сам видит, что каракатица.

«Это она в мать, – опять тяжело вздыхает он, - нет в ней того, что мужику нужно. Только тебе и могу сказать. Ты уж Маринку не бросай, она и так помоешница, а скоро просто в бабку свою превратится. (ненависть тещи к зятю была взаимной) Может... это, как его… познакомишь ее с кем?»

Маринин отец со своей женой не ладил с самого начала. Он любил покупать все вкусное, носить все модное, а она к этому была равнодушна и свои деньги складывала на сберкнижку. Он любил красивое – она полезное. Он хотел уюта в доме – она стремилась делать карьеру. Ребенка родили безо всякого желания. К тому времени он уже понимал, что ловушка захлопнулась и, если вход был рубль, выход будет два. Бывшему военнопленному, батрачившему в войну на немцев, скандал на семейно-бытовой почве был совсем ни к чему. И так, чудом, без образования и с сомнительной биографией на Совминовский склад устроился. «Конечно, не чудом, помогла одна ... карамелька …», - отец мечтательно заводил глаза.

Марина родилась вне любви и практически не понимала, что это такое. То есть, конечно, догадывалась, что за словом «любить» что-то скрывается. Но что – понять не могла. Родители ее, в общем-то, любили: отец обеспечивал спецобслуживание везде, где можно, мать - финансовое благополучие и доступ к драгметаллам. Их в доме было великое множество. Две деревянные шкатулки, скорее похожих на ящики для посылок, чем на изящные емкости для хранения украшений. Там лежали кольца, цепи, бусы и что-то еще, чему и название подобрать трудно. Все было большое, прочное, с разноцветными камнями и сделано на заводах, которые курировала мать. Марина эти драгоценности не носила. Она любила их перебирать, разглядывать пробу золота и камни на свет.

Вот, собственно, в этом и заключалась любовь родителей. Она была вещественна и конкретна. Ее можно было потратить, а можно сохранить на черный день. Впрочем, возможность потратить была абсолютно умозрительной.

Подруга же была слегка недоразвитая, поэтому Марина старалась быть на страже и ее интересов. Во-первых, вовремя предупредить о последствиях очередной возможной глупости, а во-вторых, грамотно перехватить что-либо интересное из материальных ценностей, если та опять надумает их продавать. Марина по-своему любила Подругу и желала ей счастья – материального, осязаемого, так, чтобы и потрогать можно было, и сохранить. «Сберкнижку оголять нельзя», - терпеливо втолковывала она. Но руки ее бессильно опускались, когда она узнавала, что оголять Подруге нечего, потому что сберкнижки у той никогда не было.

- Как же ты живешь без нее? - изумлялась Марина.

- Ну, примерно так же, как и ты с ней, - удивлялась в ответ Подруга.

«Ты хоть знаешь, что фронтовикам пенсию повысили? », - и Марина объясняла, что за такой информацией надо следить, что всем ветеранам пенсии повысили, а значит, и ее отцу: «Не проследишь, он обязательно заначит!». Но Подруга не следила и все делала наоборот. И Марина страдала оттого, что тощий груз неиспользованных материальных ресурсов так бездарно плывет мимо и вдаль.

Вообще-то, их жизни не должны были пересечься нигде и никогда. Но у Марины была одна тайная страсть, которой она стеснялась и которую скрывала от родителей: она любила кино. Но не просто смотреть фильмы. Она любила и знала мировой кинематограф как зримое доказательство того, что есть мир, где живут как-то по-другому. Так, как ей иногда хотелось, но было совершенно непонятно «как».

Там, в том мире, люди любили совершенно неконкретно, и их все тянуло на красивые, но глупые поступки. Там не говорили о том, что сберкнижку оголять нельзя, там мужья и жены не имели заначек или тайных вкладов на сберкнижках. Это было захватывающе и страшно. Пока Марина смотрела на экран – было захватывающе. После этого – страшно. Она любила кино и любила кинематографических красавцев. На стене ее комнаты висел самодельный, доставшийся ей задаром, портрет Жерара Филипа.

Безответная страсть разрешилась желанием писать на эту тему. Родителям говорить об этом было стыдно. Марина потихоньку записалась в Школу юного журналиста при журфаке МГУ. Там, в четырнадцать лет, она со своей будущей Подругой и встретилась.

Первый раз Марина подошла к ней в раздевалке, специально уже одевшись для выхода на улицу, в натуральной шубе и добротных сапогах, сшитых на заказ в Совминовском ателье. Будущая Подруга на семинаре раскритиковала рецензию Марины на фильм «Родная кровь». По ее словам, никакого особенного благородства со стороны героя Евгения Матвеева не было, потому как была у него любовь. Марина настаивала на том, что герой фильма совершил благородный поступок, взяв в жены практически нищую с тремя детьми. Дискуссия носила шумный и бестолковый характер. Вся аудитория подключилась, и, в финале, все переругались. После окончания занятий Марина из принципа подошла к своему оппоненту и пригласила ее домой. Оппонент, застегивая синее пальто из «Детского мира», с удивлением уставилась на диковинный мех росомахи, сугробом лежавший на голове и плечах Марины, но, помявшись, кивнула.

В знаменитом доме архитекторов, стоящем подковой на Ростовской набережной, в чудесной квартире с окнами на Москву-реку Марина показывала будущей Подруге свои сокровища: коллекцию открыток с юга, слайды с мест закрытого отдыха, а главное – заветные шкатулки. Скоро Марина убедилась, что мечет бисер перед свиньями, вернее, перед свиньей. Открытки будущую Подругу не заинтересовали, за просмотром слайдов она ерзала и глубоко, по-коровьи, вздыхала, а шкатулки вызвали у нее совсем непонятную реакцию: она, как диковинных зверей, рассматривала кольца в мощной оправе и даже не пыталась их примерить.

Единственное, что ее заинтересовало, – это портрет Жерара Филипа. Марина рассказала, что нарисовала его одноклассница, способная к этому делу девчонка. Подруга опять по-коровьи, вздохнула, но теперь уже от зависти.

Марине все же хотелось поразить свою гостью чем-то более существенным. Та жила на окраине Москвы в девятиэтажке, и Маринина мама называла таких «срань». Пришел с работы отец. Принес большой пакет. В пакете были свертки из тоненькой, полупрозрачной бумаги с проступающими нежными, жирными пятнами: по четвергам выдавали продуктовый спецпаек. Марина осторожно разворачивала бумагу и произносила неведомые названия, показывая на розовато-бежевые куски мяса: «Это шейка, а это карбонад. Некоторые думают, что это одно и то же. А на самом деле – они разные. А это, – Марина торжественно открыла узкий сверток, – «Кремлевская колбаса». Только Кремлю на стол идет, вкусная невероятно. А как пахнет! Хочешь понюхать?». Будущая Подруга скоро засобиралась домой.

Но Марине хотелось дружить и говорить о глупых, не имеющих отношения к реальной жизни вещах, о том мире, где все так непонятно и где можно добровольно жениться на голодранке с тремя детьми. Она звонила Подруге домой, ждала ее после занятий в Школе журналиста, приезжала к ней в гости на ее окраину. Привозила с собой буханку хлеба и банку горчицы. Объясняла, что с пустыми руками приходить неприлично, а в магазинах, кроме этого, ничего нет. Будущая Подруга от дружбы увиливала. Все ее время уходило на большую, настоящую любовь и уроки. Хорошо еще, что статьи для Школы в МГУ писались как-то сами собой.

Однажды слушателям Школы было дано задание написать репортаж о выставке Матисса на Волхонке. Это была первая выставка его картин из Парижа, и очереди стояли от метро. Марина отнеслась к заданию исключительно ответственно. Отец за неделю заказал билеты, и в выходной она уже ходила по залам, внимательно разглядывая яркие, диковинные картины с густыми, упругими мазками. С выставки она пришла в плохом настроении. Что-то было, но в руки не давалось. Как назвать, как передать? Да и что, собственно говоря, передавать?

В положенный срок состоялось обсуждение работ юных дарований. Подруга начала издалека: как она стояла в очереди. «Ну, конечно, таким дурам только и стоять в очередях», - в этот момент Марина презирала и Подругу, и себя за дружбу с ней.
А та нудела, что она такие вот очереди любит. Что люди в таких очередях совсем другие. Или, может быть, становятся совсем другими, потому торчат на морозе и ждут, когда можно будет увидеть красоту. Что она любит смотреть на их лица и угадывать, что это за тип и чего он тут мерзнет. Так она размазывала долго, а другие сидели, развесив уши, и слушали. Получилось у нее совсем не о выставке, а о том, как все ходят и смотрят. В общем, как сказала бы бабушка, - говны. Только на бумаге.

Но, несмотря ни на что, Марина продолжала дружить из всех сил. Помогала, доставала, советовала. Дарила на праздники прихватки и половички.

Прошло три года. Подруга подала документы на филфак МГУ. Марина, вопреки родительской воле, собиралась на киноведческий факультет ВГИКа. Не поступили обе. Недобрали по баллу. Началась рабочая жизнь: вместо Школы журналиста – Школа жизни.
Через год Подруга опять поступала на филфак. И поступила. Марина поступала в Институт стали и сплавов, где преподавали знакомые ее мамы. Она опять не прошла по конкурсу. Но тоже поступила.

Потом было много чего, в основном, у Подруги. Ранний брак, ребенок, пеленки с конспектами. И сама она была бестолковой, и жизнь ее складывалась тоже по-дурацки. Но Марину эту ободряло. Не то что бы она радовалась ее проблемам, просто появилась реальная возможность дружить. То есть делать полезные и добрые дела Подруге и рассчитывать на ее готовность общаться, говорить о жизни и о том непонятном, что в доме Подруги просто висело в воздухе.

Там все дружно тряслись друг над другом. Старорежимная бабка обожала своего старорежимного деда и по старой памяти называла его «мой Светоч». Оба родителя носились со своим выводком: бестолковой дочерью, сыном-дураком и внуком, который так некстати появился на свет, несмотря на все предупреждения и советы Марины не делать этого.

Отец этого блаженного семейства все время безответственно «оголял сберкнижку», а деньги в их доме вообще хранились в шкатулке под зеркалом, вероятно, в ожидании того дня, когда их просто обчистят. Как бы сами намекали, что, гости дорогие, можно брать, сколько хочется. Правда, денег-то там было грош с копейкой. Непонятно, как только им хватало. Марина вспоминала тяжелые разговоры своих родителей о ценах и о том, на что дальше жить. А эти довольны и даже бедными себя не чувствуют. Хотя так жить, как они, в этой конуре да на подножном корму, денег действительно будет хватать.

Побывала она у них на даче. Конечно, как и следовало ожидать, дачей именовался курятник на шести сотках. Только и радости, что наелась она там ягод на всю оставшуюся жизнь. Еще никогда в жизни не собирала, не запихивала в рот, не жевала и не глотала она с такой скоростью. Смородина была в самой поре и упускать такой шанс было бы преступлением.

Обеденная трапеза в тот летний день надолго запомнилась Марине ощущением явного перебора по части вареников и чувством глухого раздражения. Из лучших побуждений захватила она с собой, кроме традиционного хлеба с горчицей, банку своих любимых «рижских» шпрот – выкроила из отцовского пайка.

Напрасно Марина придвигала нарядную баночку поближе к себе и с тоской провожала взглядом каждую потерянную для нее рыбку: хозяева наперебой угощали ее своими плебейскими разносолами и, не смущаясь, нахваливали Совминовский деликатес. «Нечуткие и прожорливые люди», - решила она.

Что Марине у них сначала нравились, так это их поездки за грибами. Пару раз она с ними съездила в лес, но так собирать, как они, ей совсем не хотелось. Трудно было смириться с тем, как охотно рассказывает их папаша всем встречным-поперечным о самых грибных тропинках.

Она стала ездить на Совминовскую базу отдыха на Истре и собирать грибы с матерью. Дело пошло. Они собирали много и быстро. На обратном пути прикрывали грибы листьями, а всех прохожих с их вопросами посылали по направлению, где стоял мертвый хвойный лес. Там не росло ничего, и можно было быть спокойными.

Наступили непонятные перестроечные времена: денег Подруге, как и многим, сильно не хватало. После работы она вязала на заказ шапки с варежками, по выходным строчила статьи для издательства «Художественная литература» - тоже на заказ. Когда Подруга пошла «сдаваться» в комиссионный магазин, Марина поняла: пробил ее час и сейчас она покажет, что такое дружба.

Она начала скупать у Подруги все: даже то, что ей и не очень было нужно. Скупала по хорошим ценам, в комиссионке дали бы не больше. Старинное шитье, прабабушкин гранатовый браслет, антикварный двухтомник Мопассана, бронзовый бюст Наполеона. Подруга тоскливо провожала глазами семейные реликвии и чувствовала себя предательницей. Но делать было нечего.

Но все же это была еще не дружба. Настоящая дружба началась, когда семейная лодка Подруги, по выражению Марины, окончательно затонула. Развод, возвращение с ребенком в родительский дом, вернее в их малогабаритную квартиру, где и без того все жили друг на друге. Пока Марина обдумывала наиболее грамотные пути ухода Подруги, та успела с ребенком и его школьным портфелем самостоятельно эвакуироваться из заваленной бутылками квартиры в очень даже приличном доме.

Марина была вне себя. Она разрабатывала имущественные и жилищные варианты раздела, а Подруга все испортила, добровольно покинула законно принадлежащую ей жилплощадь, оставив совместно нажитое имущество, на половину которого имела полное право. «Он бы у меня сам с портфелем ушел», – негодовала Марина.

Но уходить из ее дома было некому. После Школы МГУ растаял в прошлом и институт. Пусть ненавистный и нудный, но там какие-никакие ребята в группе были. Взять бы одного такого – отец обязательно бы помог, человеком сделал, в Совмин пристроил. Взять никого не получилось. Марина после института стала работать в закрытом элитном НИИ, где женщины ходили в тапочках, пили чай по восемь раз в день и говорили о ревматизме.

Время то бежало, то спотыкалось. Умерла зловредная бабушка Марины. Умерла одна, в больнице, куда ее отвезли, чтобы не портить новую квартиру.

Ее отцу опять улучшили жилищные условия и дали квартиру теперь уже в огромном Совминовском доме на Таганке. Марина водила Подругу по комнатам, открывала одиннадцать стенных шкафов, демонстрировала диковинную принадлежность изысканного быта – биде, а также старинный, весь в завитушках, барометр, который занимал почетное место на стене гостиной.

Эту ценность ее мать отвоевала у родственников, когда умер какой-то седьмая вода на киселе бездетный дядюшка. Пока другие метались, не зная, за что хвататься, она сразу поняла, что нужно делать. Положила барометр в сумку и быстро ушла, чтобы не видеть, как они там глотки друг другу будут грызть, твари ненасытные.

Марине и Подруге было уже под тридцать. Обе были, в общем-то, «не очень». Но у каждой – своё. Подруга так и не поумнела. Живет с родителями в тесноте, работает за копейки, замуж не берут. Так ей и надо.

У Марины - своё. Зарплата хорошая, квартира - в теннис можно играть. И не только в настольный, но и в большой. Марина покупает в комиссионных Кузнецовский фарфор и серебряные ложки. Ей хочется иметь свой богатый дом, где не будет ни отца с его мемуарами, ни матери в байковых штанах. Но годы, как и килограммы, прибавляются, а на горизонте никого.

Но ей было чем заняться: она делала добро и крепила дружбу. Иногда она от всей души желала Подруге всех мыслимых и немыслимых несчастий, чтобы оказать ей свое посильное содействие.

Марина возила Подругу с ребенком на Совминовскую лыжную базу в Жуковке – пусть хоть спецбуфет раз в жизни увидят. В буфете внимательно следила, не оставил ли кто на столе после себя какой-нибудь дефицитный бутерброд. Если таковой находился («Публика-то избалованная, заелась совсем», – сокрушалась Марина), то не ленилась, быстро подхватывала тарелку со стола и предлагала воспользоваться удачей своим гостям. Те отказывались. Марина обижалась: «Тоже зажрались…», - и заворачивала бутерброд с собой для родителей.

После тяжких раздумий подарила ее ребенку свой старый магнитофон: все равно он еле тянет, а новый, из Японии, - такой хорошенький!

Стала брать с собой Подругу в спецбаню. Подруга с удивлением обнаружила, что существует некое банное братство со своим уставом и иерархией: мутное пространство, полное горячего пара, пропитанное запахами хлорки и трав, где коротко командуют «поддай-ка еще!» разнообразно уродливые, простецкие тетки.

После благоговейного и многократного посещения святилища - парной - эти бандерши усаживались в простынях на скамейки, пили чай и пиво с красивыми закусками, что-то рассказывали и громко ржали, а потом медленно и неохотно одевались. По мере готовности они превращались из голых, рыхлых баб в модных и холеных дам, что давало пищу для размышлений о великой преобразующей силе качественной косметики и дорогой одежды.

Перед Мариной же эта магия превращения отступала в бессилии. Она – Марина - оставалась одинаково добротно и щедро скроенной и в голом виде, и в одетом. Рассматривая с некоторой робостью ее огромные темно-лиловые соски, Подруга каждый раз испытывала желание ткнуть тихонько пальцем в могучую, в синих прожилках грудь и проверить наощупь тугую плотность этой части тела Марины. «Вот бы отпились ей башку, а на это место поставить другую, чтобы ямочки на щеках и мягкий носик… Какая бы купчиха вкусная получилась! Или, наоборот, сделать из нее Родину-мать с патриотическим выражением всего... », - негуманные фантазии опережали одна другую. Но, увы, голова оставалась на месте, а вместе с ней внушительный, пористый нос и бородавка под ним.

Марина терпеливо учила Подругу премудростям поведения в пыточной камере под названием «парная». Малодушная Подруга напряжения не выдерживала и каждый раз неблагодарно рвалась на свободу, поближе к душевой и раздевалке.

«Заметь, в этой шапке я сначала ходила в баню, а теперь хожу в бане. Чувствуешь разницу? Ничего не пропадает! - Марина с гордостью показывала вытертую до ниток когда-то пуховую шапку. - Тебе тоже такой надо обзавестись. Платочками тут не спасешься».

Но раньше, чем правильная шапка нашлась, банный ликбез был безвременно прерван, с тем чтобы уже никогда больше не возобновляться. Подругу стало тошнить при одном упоминании о скором и обязательном посещении храма чистоты и здоровья. Заручившись справкой от терапевта, она в боях местного значения отвоевала-таки у Марины право на добровольный выход из «банного ордена» навсегда.

Вскоре и сама Марина забросила свою шапку-универсал вместе с любимым тазиком в один из своих многочисленных шкафов. Подаренный магнитофон был востребован назад. И в Жуковку Подругу больше не приглашали.

Жизнь сделала крутой вираж: Марина вышла замуж. Из запасников был вытащен «неликвид» - тоже задержавшийся в девичестве бывший однокурсник. Был он узеньким, в очках и с детским чубчиком. При желании Марина могла бы взять его на руки и так вот внести его в свою жизнь. Но делать этого она не хотела и называла его серьезно и уважительно «Евгений Иванович».

На бракосочетании Подруга, как и положено, была свидетелем. Когда раздался негодующий голос церемонемейстерши: «Молодые, да поцелуйтесь же!», Евгений Иванович, оставаясь недвижимым, с готовностью откликнулся: «Целую!». Больше тетка из ЗАГСа не просила молодых ни о чем.

Прошло еще несколько лет. Умерла мать Марины. Умерла одна, в больнице, куда ее отвезли, чтобы не оттягивала на себя внимание домашних. У Марины уже двое детей - девочка и мальчик, и она уже не очень хочет дружить со своей Подругой. Своя жизнь, свой дом, свои заботы. Муж – одно название. Денег практически не приносит. Отец только раздражает: старый, бесполезный дед. Денег тоже не дает. Все держится на ней. А сколько она в условиях рыночной экономики может заработать, развозя старперам продукты от Собеса?

Отец ее действительно совсем старый, он часто перебирает свои шикарные когда-то костюмы и плачет. Но по-прежнему ждет, когда приедет к дочери ее Подруга, по-прежнему хранит для этих встреч совсем уже недефицитные коньяк и деликатесы.

Так хочется рассказать о том, что никому-то он не нужен. Пока была Советская власть, все к нему шли. Все искали и обои импортные, и кирпич, и вагонку. А теперь – пенсия. Только одна радость и осталась: уйти из дому на дежурство. В бывшем Совмине даже вахтером работать хорошо. Там и поговоришь, и выпьешь.

Но вот свершилось: сидит Подруга в его комнате за крошечным столиком, руку его гладит, утешает: «У вас дочь есть, внуки замечательные... Это же такое счастье!». Отец Марины не отвечает. Он как-то по-куриному тянет вверх жилистую шею и тоскливо упирает взгляд в стену. Пауза затягивается. Наконец, он тяжело встает и уходит на кухню.

Подруга возвращается к хозяйке. Марина жалуется, что устает, что вокруг все хамы, в метро даже место уступить никто не хочет. А в сорок лет свои девяносто килограмм на ногах удерживать непросто.

Маринины дети еще небольшие, но многое уже понимают. Дети врываются в комнату и с возмущением, перебивая друг друга, выпаливают матери: «Мам, а дедушка на кухне самый лучший помидор взял! Скажи ему!».