I

У девушки Мышкиной было две близких подружки. И обе ее предали.

Сначала сломалась швейная машинка, безотказный «Зингер» тысяча девятьсот тринадцатого года выпуска, бывшее бабушкино приданное. Жить стало еще трудно, то есть труднее, чем раньше. Мышкина, видите ли, шила, как сумасшедшая. И очень рассчитывала, что починит свою «Зингершу» после первой же зарплаты. Но потом выяснилось, что в машинке произошел необратимый сбой по причине почти векового износа. На новую машинку денег не было, потому что денег не было ни на что.

А спустя месяц накрылась медным тазом, как говорила Мышкинская бабушка, и стиралка.

Ничего Мышкина так не любила и не ценила в доме, как свою маленькую, хорошенькую «Малютку». Она умещалась под раковиной, размером с миску, в ванной комнате, рассчитанной, скорее всего, на хомячков. В крайнем случае на морских свинок. А кошке там было бы тесно. Нормальное человеческое существо могло протиснуться между стенкой с выступающими трубами и узкой сидячей ванной, только лишь мобилизовав всю свою волю к победе. То есть предварительно укрепившись в решимости умыться или принять душ.

И вот стоит она, в очередной раз выдвинутая из-под раковины, совершенно глухая к заклинаниям и просьбам. Мышкиной казалось, что машина вот-вот опомнится, застыдится и заработает. Но чуда так и не произошло.

В субботу утром она замочила белье, перемыла оставшуюся с вечера посуду, сметала на живую нитку детский сарафанчик, погладила белье, потом «перебрала семь мешков фасоли, отделила белую от тёмной, посадила семь розовых кустов, выбелила кухню, натерла полы, намолола кофе на семь недель и познала самое себя»… Но на бал в золоченой карете после этого не поехала, а побежала в магазин за продуктами.

Потом притащила сумки домой и, посадив дочку за кухонный стол рисовать, по-быстрому приготовила обед. Мужа со вчерашнего дня дома не было, и Мышкина очень надеялась, что до понедельника он вообще не придет.

Она сварила супчик с цветной капустой, морковкой и петрушкой – все на маленьком огне, чтобы не разрушались витамины и сохранился нарядный цвет у овощей. Анютка долго водила ложкой по Чебурашке, который заискивающе улыбался ей со дна тарелки, и тяжело сопела.

– Анечка, ну скушай, заяц, хоть две ложечки.

– Не хочу.

– Ну тогда выпей киселек.

– Не хочу киселек. И супчик не хочу. Они невкусные.

– Аня, я что тебе говорю! На ребенок, а наказание.

Мышкина попыталась взять голосом и сделать строгое лицо. И напрасно. Углы детского рта поползли вниз, а в тарелку закапали частые мелкие слезки. Обед был закончен.

Нехорошую девочку отвели в комнату на продавленный диван подумать о своем поведении.

Наступал момент истины под названием «большая стирка». Надеяться было не на кого, отступать некуда. В сидячей ванне лежали детские носильные вещи и извозюканное постельное белье.

Тяжелые простыни и пододеяльники надувались пузырям и не хотели уходить под воду. Мышкина кулаками прибивала их ко дну, но они всплывали опять. Стирка толком еще не началась, а она уже устала. Стоять, согнувшись над водой, было неудобно и больно.

Когда пот стал заливать глаза, она оставила постельное белье и занялась детскими вещами. Среди колготок, пижамок и штанишек была еще крошечная юбочка – она принадлежала любимой кукле Глаше. У юбочки была длинная история. Сначала это было парадное платье Мышкиной. Когда платье стало ей мало, она сшила себе из плиссированного подола короткую юбочку в складку. Через несколько лет юбка превратилась в маленькое платье для дочки. И вот теперь это опять юбка, но уже для куклы.

– А в следующий раз это будет стеганый матрасик для хомячка Гриши, – грустно усмехнулась Мышкина. Шитье уже много раз выручало ее, хотя больше ей нравилось вязать. И пока была сломана швейная машинка, она на работе уже взяла два заказа. Во всем мире именно ручная работа ценится выше всего. Но Мышкиной говорить о деньгах было неудобно, и потому цены на свои фирменные варежки с помпончиками и пушистые ажурные свитера с высоким воротом, те самые, которые «и в пир, и в мир, и в добрые люди», она назначала совсем смешные.

Мышкина пообещала себе, что после стирки отложит все дела и займется заказом, и тут же вспомнила, что вечером приглашена на день рождения.

Метнулась к часам: времени на сборы не оставалось совсем. Вытащила с верхней полки кладовки нераспечатанный парфюмерный набор – два года назад мужчины на Восьмое марта подарили.

В комнате было тихо. Анютка, наплакавшись, успела заснуть, проснуться и теперь лежала на боку, ковыряя пальцем обои.

Мышкина подсела к ней на диван, по кругу расцеловала бледное личико и долго не могла оторваться от любимой ямки там, где подбородок граничил с нежной щечкой. «Ты мой мышоночек, ты моя любимая Анютина Глазка, ты мое ненаглядное существо», – от нежности половину гласных она пропускала, заменяя их сопением, воркованием и мурлыканьем.

Они устроились в углу дивана, голова девочки вжалась матери под подбородок. Мышкина зарывалась носом в легкие светлые волосы и вдыхала их аромат.

– Ну вот, и нос уже потек. И какие лапочки у нас холодные!

Теперь стало ясно, почему и «супчик», и «киселек» были плохими и невкусными.

Маленькие ножки в шерстяных носках грелись под пледом. Маленькие ручки прятались под свитером у Мышкиной.

– Мамочка, ты мне дашь в садик свой платочек?

– Какой платочек?

– Такой беленький, с колокольчиками.

– Носовой? Я тебе для носика побольше платочек дам.

– Мне не для носика, - голос Анютки опять задрожал, - мне для глазок.

– А почему для глазок?

– Я в садике иногда плачу.

– Анечка, маленький мой, а почему ты там плачешь? Тебя там обижают?

– Нет.

Уж лучше бы она сказала «да».

Но надо было торопиться. Она вскочила, объяснила дочке, что неудобно подводить знакомую тетю и пообещала скоро вернуться.

– Так, к плите не подходить, воду не включать, окно не открывать. Аня, ты все поняла?

Душ принимать было некогда и негде: в ванне лежало мокрое белье. Она быстро переоделась, чувствуя, как после стирки еще стекают по шее горячие капли. Девочка провожала ее молча, и Мышкина мокрой спиной ощущала тоскливый взгляд своего ребенка.

Она шла по улице, с силой отшвыривая носком сапога грязные комья снега, и задавала себе свой любимый вопрос: «Зачем?». Зачем она бросила свою больную дочку и потная, как конь, торопится сейчас в незнакомый дом? Почему она не отказалась от приглашения с самого начала или хотя бы не позвонила сейчас?

Грабли, выданные ей при рождении, – хорошо бы знать, кем, – уже давно потеряли свой товарный вид. Это был проверенный и совестливый обучающий инструмент. Они никогда еще не подводили Мышкину и каждый раз, понимая всю бесполезность своей работы, добросовестно били ее точно в лоб. После чего она начинала задавать себе разные интересные вопросы, на которые потом долго искала ответ. Как раз до тех пор, пока в очередной раз не получала тем же самым обучающим инструментом по тому же самому месту.

– Может быть, – думала она по дороге, – у нее, как у швейной машинки, тоже сбой, но не по причине почти векового износа, а врожденный. Хотя износ тоже имел место быть.

Когда-то она тоже не решилась отказать. Отказать малознакомому и не очень приятному дядьке в тяжелых очках. Чтобы не травмировать его в тяжелой жизненной ситуации.

Вскоре родители покупали кастрюли, сковородки, одеяла с подушками и все прочее «для обзаведения». Бабушка вышивала салфетки для будущего уюта в будущем Мышкинском доме.

А сама она с удивлением следила за происходящим. Под этим шелковым одеялом ей придется спать в чужом доме с чужим человеком. А как же ее узенькая кроватка с высоким изголовьем, которую она так любит, как же портрет Есенина на стенке и бюстик Лермонтова на письменном столе?

Родительские друзья, родственники и соседи были приглашены на свадьбу, которая с каждым днем становилась все ближе. События развивались стремительно и уже независимо от Мышкиной.

Будущий муж был намного старше и знал, как все должно быть. Поэтому во время свиданий у него на квартире сначала была водка, а потом все остальное. Ни водка, ни «все остальное» ей совсем не нравилось. Но она молчала, потому что ей не хотелось обижать человека.

И по утрам так ужасно стало тошнить. Нужно было жевать сырую гречку, где-то она это слышала. Мать наткнулась на бумажный кулечек с крупой, забытый Мышкиной под зеркалом в коридоре, но ничего не сказала.

За два дня до свадьбы юная Мышкина набралась смелости и объявила родителям, что замуж не хочет и что эмалированные кастрюли в горошек и оранжевое шелковое одеяло ей не нужны.

По лицу матери пошли багровые пятна. Мышкиной стало страшно, во рту собралась сладкая слюна, и она побежала в туалет. Началась рвота.

Далеко за полночь мать объявила ей свое решение. Отец тяжело вздыхал – слово матери всегда было последним. А про водку родителям она так ничего и не рассказала. Потому что боялась их расстроить.

Пожилой водитель свадебного лимузина был большой шутник. Или садист. Всю дорогу из ЗАГСа он крутил на магнитоле давно забытую песню «…Наши девичьи года были-не были, улетели в никуда гуси-лебеди…»

Мышкина по своей привычке вежливо молчала и грезила наяву о том, как сначала она колючим розовым букетом треснет по башке водителю, затем вобьет каблук в щиток магнитолы, а потом сорвет с себя идиотскую фату и с силой натянет ее на уши сидевшему рядом новобрачному.

II

После метро на улице показалось особенно холодно и одиноко. Она легко нашла нужный ей дом на Кутузовском проспекте, в котором жил отставной военный чин с говорящей фамилией Грушников, его уже не очень молодая дочь и совсем еще не старая новая жена.

Ах, как красиво и тепло оказалось за старомодной, в стеганной обивке, двустворчатой дверью. Пахло вкусной едой и еще чем-то приятным, как это бывает только в богатых, обжитых и благополучных домах.

В коридор уверенно вплыл новый аромат чего-то запеченного. Тут Мышкина вспомнила, что в последний раз поела накануне вечером. Утром было некогда, а днем, когда пыталась накормить Анечку, об этом просто забыла.

Вот если бы можно было, не заходя в комнату, сразу пройти на кухню, сбросить на пол пальто, открыть духовку, развернуть фольгу и достать из нее здоровенный кусок мяса. Она бы держала его в руках, а по ее запястьям тек бы мясной сок, и она подбирала бы его языком. Потому что у нее низкий гемоглобин, и ее организму не хватает железа. А в комнату можно было бы вообще не заходить. Тем более что она сильно опоздала, и там много народу. И все, кроме именинницы, совсем незнакомые.

Но она ошиблась. В комнате ее ожидал сюрприз. На маленьком диванчике, положив руки на колени и выпрямив спину, как египетская царица на троне, сидела еще одна ее сослуживица Тимошина. Там же, одесную и ошую, теснились два представителя многочисленной мужской популяции из тех, кто вечно разводятся, но окончательно никак не разведутся.

Тонконогий двухместный диванчик ждал избавления об непосильного бремени, но шансов на скорую победу ни у одной из сторон не было. А было то, что умные люди называют «цугцванг». Каждое последующее действие каждой из сторон добавляло трудностей каждой из этих сторон.

«Сказано некрасиво, но точно», – могла бы подумать Мышкина, потому что у нее была повышенная чувствительность к языку. Но о цугцванге она ничего не знала и, кроме детского лото, ни во что играть не умела. И поэтому просто заметила, что тело у Тимошиной в вырезе трикотажного платья заалело, а очки запотели.

Приглашение Тимошина получила еще за три недели до торжества. Несмотря на то, что у нее были печальные глаза олененка Бэмби, высокая грудь и интеллигентная улыбка.

Она носила тонкие, чуть затемненные очки без оправы, которые вечно сползали на кончик ее нежного, чуть влажного носика, не умела выговаривать шипящие звуки, так что слово «жить» у нее получалось как «выть», а слово «шить» звучало как «фыть». И фамилия у нее была, как назло, через трудную букву «ша». Наличие у нее сына «Алефы» заставляло лишний раз задуматься о возможности непорочного зачатия.

Тимошина сохранила девичью застенчивость, не слушала похабных анекдотов и не употребляла неприличных выражений. Даже когда-то на экзамене, отвечая на вопрос о природе речевого табу в различных социумах, она стояла насмерть и отказывалась приводить соответствующие примеры из практики. Напрасно профессорша Софья Теофиловна вытягивала из упрямой студентки хоть пару самых безобидных выражений.

– Милочка, да как же вы так сохранились? Ну вы что, в трамвае никогда не ездили? Неужели не слышали, как там наши граждане выражаются?

Софочка сделала брови «домиком» и сплела пальцы под подбородком.

– Я на трамвае не езжу. Я рядом с университетом живу, в Доме преподавателя.

– Ну хорошо, а по городу вы как передвигаетесь?

– Меня мама на машине возит…

– Понятно. А в магазин за хлебом домработница ходит?

– Да. Или папа.

С экзамена она ушла с четверкой и сознанием того, что даже под страхом пересдачи не опустилась бы до нецензурщины.

С тех пор прошло много времени. Папы давно нет. И куда-то плавно отъехал из ее жизни муж. Остались пожилая мама и маленький сын. С ужасом Леночка замечала, что золотоволосый мальчик с прозрачным профилем Маленького принца и печальными, как у олененка Бэмби, глазами безошибочно выхватывает из речевого потока, что бурлил вокруг, все самые гнусные слова и даже целые выражения.

Как ребенок понимал, что именно они входили в «систему речевого табу», было неясно, но Софья Теофиловна наверняка осталась бы им довольна.

Дитя подрастало, охотно впитывая в себя все худшее и, казалось, в подтверждение великого Закона компенсации наверстывая то, чего не дано было узнать его матери. Ни ее, ни бабушку он не слушал, посылал их дальше некуда, и, наконец, обессиленные женщины отдали его в детский садик на пятидневку. Вот в этот момент и застало Тимошину предложение Аллочки пожаловать на празднование тридцатой годовщины со дня ее рождения.

После третьей рюмки Леночка Тимошина сняла затуманившиеся очки, явила миру оленьи глаза, после чего почти разведенный специалист по франкоговорящей Африке решился на срочное проведение захватнической операции.

Жена Грушникова Серафима не любила колючего слова «мачеха». Не ее вина, что прежняя законная упокоилась спустя год после их знакомства. И ей совсем не хотелось быть в своем новом доме главной, но так получалось. Поэтому именно ее силами был накрыт стол на восемь персон, приглашены нужные гости и отправлен в санаторий сам глава семейства.

А по поводу этого специалиста по франкоговорящей Африке она сомневалась не зря. Но вечно голодный, как весь «Черный континент» вместе взятый, специалист несколько раз намекал ей, что его развод – дело решенное. Для убедительности он как-то даже обругал нехорошим словом почти бывшую жену, с которой на тот момент совсем, было, решил сойтись для дальнейшего совместного проживания на принадлежащей ей жилплощади. И почти получил ее согласие.

То, что на деликатную Тимошину положил глаз еще один, притащивший в подарок имениннице маленький тортик, африканиста-франкофона возмутило. Он сразу же решил бороться до конца в рамках отдельно взятого праздничного ужина и для начала выдавить соперника с двухместного дивана.

Соперник был согласен с тем, что один из них должен был уйти. И он тоже, в силу профессиональных навыков, умел мыслить масштабно и стратегически. Тимошина хранила царственный нейтралитет.

Было заметно, что гости давно собрались и успели выпить и закусить не только по первому, но и по пятому разу. Сидеть за столом уже надоело и каждый, отдыхая после ужина, выбрал себе свой маленький клуб по интересам.

Мышкина здоровалась, изо всех сил непринужденно улыбалась и повторяла свое имя.

– Слышь, какие у тебя руки холодные! Это всегда так?

– Да, – Мышкина застеснялась, – у меня гемоглобин низкий.

– Ну так тебе мясо нужно есть. Сейчас будем тебя кормить, – по-хозяйски оглядел стол человек, поднявшийся с большого стула.

– Меня Дима зовут, – не забудешь?

– Нет, что вы, – Мышкина порозовела и спрятала руки за спину.

– А фамилия ваша, кстати, какая будет? – Вежливый холодок чувствовался в голосе, во взгляде и в интонации: еще одна гостья, подобрав под себя ноги, почти лежала на диковинной штуке, названия для которой сразу найти было сложно.

– Фамилия моя Мышкина, – почему-то чувствуя, что отвечать нужно обязательно, тихо призналась она.

– Ой, как интересно!

– Что интересно? – Мышкина свою фамилию считала некрасивой и предпочла бы лучше уж называться Кошкиной.

– Фамилия интересная. Говорящая. Люблю такие…

– Что, так на мышь похожа?

– Нет, не на мышь. Классику читаете?

– Да, – послушно кивнула она.

Ледок в серых глазах на минуту оттаял, потом окреп, и взгляд, став совсем безразличным, прошел сквозь Мышкину, как будто бы она была прозрачная.

Мышкина вежливо улыбалась и старалась убедить себя, что ничего особенного сейчас не произошло.

Никого не запомнив и стараясь не обращать на себя внимания, она присела на свободное место. Ужасно хотелось положить себе на тарелку всего и побольше. Вокруг было так много вкусной и красивой еды. И крошечная вазочка с цветочком возле каждой тарелки. А дома сидел одинокий и несчастный ребенок. Она мысленно обозвала себя безответственной тварью. Тимошина своего ребенка матери в соседний подъезд подкинула. А ей оставлять свою Анютку не с кем.

– Надо уходить отсюда как можно скорее, а не жрать баранину под сливовым соусом и что-то вон там еще – на большом блюде – такое красивое и до невозможности вкусное…

Она положила себе запеченную до золотистого цвета большую куриную ногу, несколько веточек петрушки и взяла хрустящую горбушку белого хлеба. Жалко все-таки, что здесь неудобно есть руками. Потому что так было бы намного вкуснее.

В этот момент на свободное место рядом с ней подсел Дима. Мышкина кротко вздохнула, отложила вилку и стала обреченно водить тяжелым серебряным ножом по краям большой тарелки с темно-зелеными виньетками. Ей очень хотелось, чтобы новый сосед по столу поскорее вернулся на свой стул, который был больше всех остальных и напоминал, скорее, трон. Но Дима возвращаться на трон не желал и, чтобы застолбить новое место, перетащил за собой еще и свою тарелку в таких же зеленых, затканных золотом, виньетках.

Когда-то лица у Димы было мало, поэтому глаза, нос и рот помещались там с трудом и почти налезали друг на друга. Но это было давно. И Мышкина напрягаться и представлять, как это могло быть когда-то, не хотела.

Зато она заметила, что пуговица на его рубашке в замученной петле над брючным ремнем давно уже готова покинуть свое законное место.

Конечно, если бы Мышкина приехала не к Аллочке на Кутузовский проспект, а куда и положено ездить девочкам после «мешков с белой и темной фасолью», и если бы на троне сидел не Дима, а кто-то другой, у кого было бы на два подбородка меньше, она бы обязательно предложила устранить эту неприятность с пуговицей. Потому что она умела шить, вязать, готовить, чинить электропроводку и менять прокладки в водопроводных кранах. А год назад она купила новый сливной бачок, притащила его домой и сама поставила.

Дима вкусно подбирал хлебом горячую подливку с тарелки и, как бы продолжая начатый разговор, рассказывал ей о том, что, слышь, ему все завидуют, а на самом деле, если бы узнали, как ему трудно, то еще сто раз его пожалели бы. Его брови двигались в такт словам. А глаза, оставаясь неподвижными, рассматривали ее в упор.

III

Мышкиной стало неудобно: на нее давно никто не засматривался. Самая большая любовь приключилась еще в десятом классе. Всю весну по дороге в школу они целовались у каждого куста цветущей сирени, которыми был засажен длинный сквер. Она навсегда запомнила, как стучало в висках и перехватывало дыхание то ли от тревожно-сладкого запаха, то ли от чего-то еще.

Каждую весну в городских парках и дворах сирень ломали на букеты, и каждую весну Мышкиной казалось, что вот так же в самом начале сломали и ее жизнь.

Она ждала, что он придет на ее свадьбу. Но он не пришел. Через три месяца после родов Мышкина решила съездить на встречу одноклассников. Молоко перед отъездом сцедила и слила в бутылочку.

Мать после долгих объяснений осталась на хозяйстве, а на другой конец города к дому рядом со старой школой ее вез отец. Ему ничего не надо было объяснять.

Она вошла в хорошо знакомую квартиру, где обычно собирался ее бывший десятый «Б». Ее с интересом рассматривали, а хозяйка – маленькая, ласковая двоечница Оля – даже всплеснула ручками:

– Ну никогда не подумаешь, что ты родила!

Мышкина увидела свое отражение в большом зеркале прихожей, заваленной куртками. Серый свитер был длинным, а любимая бордовая юбка в складочку – совсем короткой. Дальше – ноги и сапоги. С ногами ей повезло. С сапогами – меньше.

Она столько раз представляла, как это будет: много народу, но они стоят порознь и делают вид, что не замечают друг друга.

И вот сейчас она поздоровалась и обнялась почти со всеми. А он действительно стоял в дальнем углу комнаты отвернувшись.

Вскоре приглушили свет, зазвучала музыка. Между старым пузатым шкафом и стеной места было совсем мало. Мышкина стояла в глубине проема, скрестив руки под непривычно тяжелой грудью, где в это время шла своя, очень важная для ее Анечки, работа. Она закрыла глаза, чтобы не видеть, как будут танцевать те, кто еще молод и свободен, кого не ждет дома грудной ребенок, у кого все еще впереди. Она первая из класса вышла замуж, первая родила и чувствовала себя старше всех на целую жизнь. И жалела, что приехала.

Локоть… Кто-то дотронулся до ее согнутой в локте руки. Открыть глаза так и не хватило духу. Его запах. Она его не забыла. Большие ладони, которые смыкались на спине под ее распущенными волосами. Где-то в глубине билось сердце. То ли его, то ли ее собственное. Музыку она не слышала.

Паузы они пережидали, стоя посередине комнаты. На них старались не смотреть. Она глубоко вдыхала, стараясь наполнить легкие счастьем, чувствовала его кожей и сладкой болью, которая то пульсировала, то медленно разливалась по всему телу. Он молчал. Мышкина все крепче вжималась в него.

Потом они долго целовались на лестничной площадке. О том, что подошло время кормления, напомнило прибывшее молоко, которое, пробившись сквозь свитер Мышкиной, замочило его рубашку.

Он непонимающе смотрел на темное пятно у себя на груди.

– Молоко… Мне кормить пора.

Мышкина попробовала улыбнуться. И заплакала.

Когда она уже бежала по лестнице вниз, услышала:

– Я тебе этого никогда не прощу!

Отец ждал внизу в своем драндулете, который он почему-то именовал автомобилем.

Всю дорогу в голове крутилась та песня: «Наши девичьи года были-не были, улетели в никуда гуси-лебеди».

Но это было давно. С тех пор она больше не ездила на встречи одноклассников и не видела его. Надо было учиться, растить Анечку и думать о том, что делать дальше. У мужа были неприятности на работе, где ему все завидовали и желали всяческих бед, непростые отношения с бывшей женой – самым большим несчастьем его жизни и сыном, который был конченный раздолбай, потому что пошел весь в мать. И еще было очень много долгов. Пустые бутылки приходилось выносить на помойку все чаще. Денег не было совсем.

Институт она так и не окончила. Неправильные английские глаголы воевали с ее неправильной жизнью. И, в конце концов, проиграли. А кто выиграл, Мышкина сказать не могла.

По ночам она пристраивалась к Анечке на ее большом продавленном диване. Сначала вспоминала, как пахла тогда сирень, потом думала, как ей поступить. Но придумать ничего не могла. Уйти – значит, как говорил муж, предать его в трудной ситуации, бросить камень ему в спину и оставить его, истекающего кровью, одного.

– Как же быть, – думала Мышкина, – уйти нельзя остаться. Где поставить запятую?

И что делать с Анечкой? В любом случае ребенок будет мучиться. Сейчас она мучается из-за того, что папа есть. А потом может мучиться, потому что папы нет.

Мать советовала с мужем серьезно поговорить, пристыдить его, чтобы он одумался.

Мышкина в первый раз долго готовилась, даже на бумажку записала главные вещи: и про семью, и про ребенка, и алкоголь, и про то, что жить так дальше совершенно невозможно. Что ей с Анечкой приходится спать на одном диване, потому что в другой комнате спит он, вечно пьяный. И что в те дни, когда он не приходит домой, у них с дочкой праздник.

Она очень хорошо знала, что хотела сказать. Но уже через несколько минут после начала серьезного разговора ее муж весело смеялся.

– Да я же ничего не имею против. Конечно, кроме моих прав есть еще и твои обязанности. Умница, все правильно сказала.

Мышкина лихорадочно пыталась вникнуть в смысл слов и от волнения никак не могла понять, почему он так веселится. Да, она сказала, что хочет ему напомнить, что кроме его прав есть еще и ее обязанности…

Он уже ушел, хлопнув на прощание дверью, а Мышкина все еще бессмысленно повторяла эту фразу, пока до нее не дошел ее смысл. Потом она еще делала попытки «серьезно с ним поговорить и пристыдить». Но муж каждый раз легко ее обрывал или просто уходил на несколько дней из дому.

Мышеловка захлопнулась, и как выбраться оттуда, она не знала.

– Почему так получается? Ведь она всегда старалась сделать так, чтобы всем было хорошо… Господи, как невозможно пахла тогда сирень.

Счастье закончилось неожиданно, в первую после-школьную осень. В метро на эскалаторе она увидела его рядом с белым капюшоном. Мышкина ехала вниз, а они поднимались наверх. Сначала она увидела его лицо. Оно было поднято вверх, серьезное и очень внимательное. Потом эскалатор пошел дальше, и стало видно, кто скрывался за белым капюшоном. Это было крупное, немного тяжелое и очень красивое лицо Ляльки Зверевой из параллельного класса. Ее рука лежала не на поручне. Она лежала на его руке. Мышкину они не заметили.

На звонки она не отвечала. Потом он приехал, ждал ее на улице и на ходу что-то пытался объяснить. Мышкина быстро шла к остановке. Подъехал автобус, и она впрыгнула туда, неожиданно для себя растолкав большую толпу.

Уже в метро, прислонившись к дверям с надписью «Не прислоняться», она опять увидела его: волосы, лицо, рубашка – все у него было мокрым, он задыхался.

Они стояли по разные стороны закрывшихся дверей. Поезд медленно тронулся. Только потом до нее дошло, что пока она ехала в автобусе, он бежал. Он не успел всего чуть-чуть.

Мышкина не чувствовала жалости и очень хотела, чтобы ему было плохо. Перед глазами стоял белый капюшон и четко прописанное красивое лицо Ляльки Зверевой. Ее голова была чуть опущена а нему, а его – чуть поднята к ней. Они же стояли на ступеньках эскалатора…

Потом она долго ждала, когда, наконец, умрет от горя. Но она не умерла, хотя и не выздоровела. В самый последний день марта еще лежал снег, но было солнечно. Мышкина, собираясь после занятий домой, решила пойти с открытой головой. Ветер сгонял длинные волосы ей на лицо, и она поправляла их вязаной шапкой, которую держала в свободной руке. Недалеко от института увидела взрослого мужчину в тяжелых серьезных очках. Потом уже, на другом конце Москвы, около самого дома, вдруг заметила, что он идет за ней. А потом все само закрутилось - так быстро и так непонятно.

IY

Отказываться от приглашения на танец было неудобно. Мышкина встала и, одергивая юбку, почувствовала, что Димины руки улеглись у нее на пояснице, а его живот с задумавшей побег пуговицей плотно пристроился рядом с ее грудной клеткой.

Музыка звала в любовь, и африканист с Тимошиной это услышали. Места в середине комнаты было много, но Диме его все равно не хватало, и удары от столкновений с другой парой приходились на Мышкину. Она оборачивалась, извинялась и думала о том, что умело запеченная до золотистого цвета куриная нога на ее тарелке становится все холоднее.

Около окна курила, портя дымом дорогие гардины, бывшая однокурсница Аллочки. За глаза ее давно уже называли «Десять лет без права переписки». Прозвище было длинным, и для удобства ее звали просто «Десятка». И она об этом знала. Длинные, тонкие пальцы осторожно сжимали длинную, тонкую сигарету.

«Человек-с-маленьким-тортиком», после проигранного поединка на двухместном диванчике, уже несколько раз оглядывался на нее. Они не были раньше знакомы, но он, конечно, сразу же ее узнал. Профиль, как из жести вырезан, нос чуть вниз притянут. Острые плечи, встрепанные волосы, одежда безразмерная. Совершенно некрасиво, но стильно. Жесты резкие, походка стремительная, язык ядовитый.

Серафима в тревоге поглядывала на занавески. Но «Десятка» на нее и на ее гардины внимания не обращала. Она наблюдала за именинницей Аллочкой и думала о себе.

– Интересно, кто из них все-таки вырвется вперед? Все девицы с их курса уже замужем. Хотя девиц там было – по пальцам пересчитать. На их факультет принимали только мальчиков – и не просто мальчиков, а настоящих Мальчишей-Кибальчишей из короткого списка правильных семей.

Вот и «Десятке», несмотря на гендерное несоответствие, особенно напрягаться не пришлось. Фамилия говорила сама за себя. «И кто, скажите, посмел бы ей отказать?» – удовольствие от этой мысли было привычным, но от этого не менее приятным.

Африканист мог и дальше танцевать с Тимошиной, «человек-с-маленьким-тортиком» мог по третьему разу – кто считает? – накладывать себе на тарелку салат из крабов с авокадо. Им ничего не угрожало. «Десятке» был интересен Дима. Из-за него она, собственно, и пришла. Редкий случай оказаться в непосредственной близости с человеком, которого возят в черном авто и сопровождают невнятные люди со среднестатистической внешностью. И у которого половой и семейный вопрос никак не придут к общему знаменателю.

Ясный взгляд узких серых глаз в который раз остановился на бывшей однокурснице. Аллочка. Нет, она не вариант. Поздний ребенок с ямочками на румяных щечках и ручках. Одевается исключительно дорого и бездарно: каждый день – новый ансамбль и непременно добротные драгоценности. Тяжело переваливается на крепких ножках и страдает плоскостопием. Являет собой результат продуманного семейного воспитания с участием домашних репетиторов. Любит цитировать классиков, иногда по-латыни, иногда на английском. С отличием закончила их общую Alma Mater. Всем коллегам и бывшим однокурсникам, свободным от семейных уз, рано или поздно делает предложение отужинать у нее дома, для чего Серафима заранее печет вкусные эклеры, а Аллочка для гостя играет на пианино полонезы и сонаты. Чтобы потом эти неблагодарные скоты рассказывали про нее анекдоты.

На работе ей приходится непросто. Аллочка до сих пор невинна, аки голубица белая, и за это ее презирает женская часть коллектива. А мужики не любят Аллочку за то, что она взялась за диссертацию, или – шутят коллеги – «Оперу», и дела у нее идут хорошо.

«Десятка» сидела, свободно раскинувшись на козетке, и роняла пепел на шелковую темно-золотистую обивку.

И отважных камикадзе, желающих разделить с ней это условное ложе, не наблюдалось. Да и кому была охота рисковать.

– Эта тебе, как Аллочка, древних греков цитировать не станет, эта так укусит, всю оставшуюся жизнь зеленкой будешь мазаться, – «Человек-с-маленьким- тортиком» уже по третьему разу давал себе слово не более чем от скуки подсесть на козетку.

Серафима хотела сделать замечание про курение в комнате, но потом встретилась взглядом с серыми ястребиными глазами и решила промолчать – от греха подальше.

Время шло быстро. Деликатесы под качественные напитки тоже шли исключительно хорошо.

Именинницу один раз, видимо, для «отмаза», пригласил на танец «Маленький тортик» и один раз Дима. А неблагодарный франкофон-африканист, кроме Тимошиной и глубокого выреза на ее груди, вообще, ничего видеть не хотел.

– Вот так всегда. Придут, пожрут, зад подымут и уйдут. Ну и черт с ним, с африканистом. Пусть танцует с этой очкастой, не больно-то и нужно. У него ж на морде уже признаки алкогольной зависимости обозначились.

Серафима решила простить себе этот промах. Все равно заранее никогда нельзя предугадать, кто, где, когда и как тебе за твои же деньги нагадит.

А на второго – с маленьким тортиком – она ведь серьезно рассчитывала. Как на запасного игрока. Он служил по внешнеполитическому ведомству, любил песню Френкеля на слова Зескинда в исполнении Иосифа Кобзона «Я – дипломат» о трудной жизни на чужбине и постился по средам и пятницам. Успел съездить в командировку на Ближний Восток. Но поскольку там стреляли, скоро попросился обратно в Москву, объяснив свое желание вернуться тоской по Родине.

С тех пор и начал поститься. И с тех же пор его перестали выпускать за границу.

Дипломат решил кардинально поменять свою жизнь. И начал с жены. Сказал ей, что они книги с разных полок и отправил ее к теще в Орел.

В квартире на Кутузовском проспекте его принимали хорошо. За последние полгода он успел там съесть порядочно эклеров и прослушать в Аллочкином исполнении все сонаты и полонезы.

Однажды он пришел туда в неурочное время, когда Аллочка была на консультациях в аспирантуре, и по привычке стал ждать, когда подадут чай с пирожными. Но Серафима была не готова, и потому пришлось обойтись овсяным печеньем.

– Серафима Павловна! Симочка! Вот. Решил застегнуть мундир на все пуговицы.

– Ч-е-е-го?

– Ну в том смысле, что созрел для намерения.

– Понятно объясни.

– Ну, у дипломатов тоже ведь форма есть – мундир. Вот его в ответственные моменты полагается застегивать на все пуговицы.

– А ты что, сталбыть, развелся уже?

– Это не принципиально. Развестись я давно бы мог. Жена, понимаете ли, хочет откусить жилплощадь в Москве.

– А квартиру когда покупал? До свадьбы?

– Когда женился.

– Родители помогли?

– Да… Отслюнявили на первый взнос.

– Ну так пусть они тоже в суд подают, справки из банка представят. И полетит твоя орлица в свой Орел. Будет лететь, пыхтеть и радоваться.

Серафима хотела употребить совсем другое созвучное слово, но постеснялась.

– Ага. Все правильно. Только деньги не мои родители давали. А ее.

Серафима поскучнела. Бракоразводный процесс обещал быть долгим, а ждать уже некуда. Аллочке вот-вот стукнет тридцатник.

– Ну, милый, ты пока свой мундир можешь не застегивать. Вот когда разведешься, тогда и застегнешь. А у Аллочки день рождения скоро. Приходи…

И он пришел. И принес, подлец, подарок: букет гвоздик и маленький тортик «Подарочный».

А сейчас, вообще, сидел вполоборота к шелковой козетке, уже изрядно усыпанной пеплом.

А еще один, член Совета каких-то там директоров так и не появился. Нехорошо получилось – четыре девицы и три мужика. Хотя семерка – счастливое число. Серафима верила в магию чисел, боялась сглаза, никогда не передавала ничего через порог, не клала ключи на стол и не ставила сумку на пол.

Она также знала, что никакое доброе дело безнаказанным не остается, но тем не менее твердо решила выдать Аллочку замуж. И не просто замуж, а далеко и надолго.

Серафима вдумчиво искала достойных кандидатов, устраивала кастинг и некоторых, по ходу дела, проверяла на прочность сама.

Дипломат тоже не забыл, как, деликатно подгрызая засохшее овсяное печенье, явственно ощущал в тот раз приступ острого авитаминоза. Тяжело было сидеть рядом с этой женщиной, по форме напоминающей переспелую грушу. Почему-то думалось, что и на вкус она тоже нежная и сладкая. И так хотелось попробовать, а попросту – сожрать ее вместе с косточками.

И застегивать мундир не было никакого желания. Скорее, наоборот – хотелось сбросить с себя и с этой грушевидной женщины с грушевидной фамилией абсолютно все.

«Зъизти ни зъим, дык хоть понадкусаю», – спасибо дедушке с Полтавщины. Он знал, что говорил.

И дипломат «понадкусал», делая это сначала несмело и с оглядкой на высокие двустворчатые двери спальни, а потом так разошелся, что «зъил» почти все. Больше Серафима не разрешила, потому что она никогда не забывала про своего старого Грушникова.

Y

Выбор был между «плохо» и «очень плохо». Ну впрочем, как и всегда. В спину ее толкали две танцующие пары, а с другой стороны к ней плотно прижимался Димин живот. Мышкина решила, что лучше терпеть удары и старалась отодвинуться от Димы, из-за которого, уже понимала она, так и останется нетронутой замечательным образом запеченная куриная нога. Потому что у нее, как у Золушки, давно вышло время, и ей во всю прыть нужно нестись к метро.

Любимый вопрос «Зачем», как обычно, предлагал ей множество вариантов. Зачем она здесь? Зачем танцует с этим Димой? Зачем ее толкают в спину и наступают на ноги? Зачем она вежливо улыбается этой Тете-груше?

Симочка еще в коридоре, наблюдая, как пришедшая Мышкина вынимала из сумки подарочный набор, сразу про нее все поняла:

– Вы, милочка, скажите гостям, что с дачи приехали.

– С какой дачи?

– С вашей. И что переодеться не успели. Ладненько? Или, хотите, я сама скажу? Так будет даже лучше.

И Мышкина согласилась, что так действительно будет лучше.

Она выбирала момент, чтобы тихо покинуть помещение. Наконец, ей удалось добраться до вешалки. Но Дима, заметив это, вышел за нею в коридор. Потом завел Мышкину обратно в комнату, а всех остальных взмахом ладони, попросил выйти. И почему-то все сразу его поняли. Первым вышел дипломат, который, вообще, не любил рисковать, потом франкофон с Тимошиной, которым было все равно. «Десятка» вышла исключительно из чувства брезгливости, которую она испытывала теперь и к Диме, и ко всем присутствующим. А Аллочка всегда слушала старших.

Серафима стояла в дверях кухни и пыталась понять, что же это такое происходит.

Собственно, ради этого Димы все и затевалось. И никто не узнает, чего ей это все стоило: опять пришлось поступиться самым дорогим. А потом в одиночестве тихо оплакивать свое унижение и далеко отплывшую от ее берега молодость. И даже зрелость. Уже в дверях Дима тогда сказал, чтобы она не дергалась и что, если так уж нужно, он придет. Или падлой будет.

Серафима заранее все продумала и попросила дочь-своего-Грушникова, которая осточертела ей хуже горькой редьки, привести с работы двух девиц поплоше, из тех, кого можно не опасаться.

Аллочка сказала, что приведет секретаршу, которая спит на ходу, и очкастую философиню. И что они не опасны. Бывшая однокурсница «Десятка» проходила по «ви-ай-пи» списку и не пригласить ее было нельзя.

И вот теперь за закрытой дверью гостиной этой унылой аферистке читают стихи, а Серафима вместе с гостями ждет в коридоре собственной квартиры.

Из комнаты был слышен по-пионерски звонкий Димин голос: «…И если мне на сердце тяжело, я у нее одной ищу ответа, не потому что от нее светло, а потому что с ней не надо света…»

– Прям, Decadence какой-то, прости Господи, – обиженно, с французским прононсом, пробормотал африканист. Он ведь и сам, при желании, мог бы прочитать какой-нибудь стих.

– ...Intellectuelle, – в тему и с хорошим произношением отозвалась Тимошина.

– Вот именно, – на всякий случай мрачно согласилась Серафима. – Ну вот и славно. Пригласили девушку, поужинали ее и даже потанцевали. А она легко и как бы даже нехотя главного кадра из-под носа увела… И эта, очкастая, тоже хороша. Ну какие суки!

Серафима даже не представляла, как близка она была к тому, что думала о себе Мышкина. Но к Диме это не имело никакого отношения. А Лена Тимошина ничего не подумала, потому что таких слов не употребляла.

YI

Дима закончил читать стихотворение и признался, что у него действительно «на сердце тяжело» и ему рядом нужен понимающий человек. Поэтому Мышкина должна сейчас уйти вместе с ним.

Мышкина собиралась с силами. Она хотела ему сказать, что ради Аллочки она оставила дома больную дочку, а ради него самого оставила надежду поесть. Что под музыку ей оттоптали ноги, а перед этим так же оттоптали ее самолюбие. Что сегодня она встала очень рано и успела переделать кучу дел. Что ее дожидается не только Анечка, но и невыполненный заказ на вязание, а для нее это деньги, которых в доме нет вообще. Что она очень хочет спать, потому что у нее низкий гемоглобин, а если точно, то «сорок восемь» – почти край. Что тогда, давно, она, возможно, не умерла, но так и не выздоровела. И каждую весну душа ее разрывается на маленькие сиреневые соцветия. И что до сих пор ни разу в жизни не встретился ей цветок со счастливыми пятью лепестками. А дома у нее все так плохо, что даже две самые близкие подружки от нее отказались.

Гулять по нарядному Кутузовскому проспекту, как предполагала Мышкина, им не пришлось. Во дворе Диму ждала большая черная машина. Он тоже сел на заднее сиденье, шепнул водителю: «По кольцу», – и поднял глухую перегородку за водительской спиной. Мышкина решила, что ей снова будут читать стихи. Но Дима объяснил, что ему нужно не только душевное тепло, но и тепло человеческого тела.

Мышкина даже не знала, что в машине может быть так уютно и красиво.

Шампанское в тяжелых бокалах было ледяным, а Димины руки – горячими. Мышкина хотела спать. А главное, она хотела есть. Но в маленьком баре стояло много бутылок, а еды не было никакой, одни только обертки от шоколадок.

Он целовал Мышкину в шею и спрашивал ее, почему она такая грустная. Пальцы его хорошо знали, как устроены все женские замочки, крючочки и молнии.

– Такая худенькая, такая бледненькая, такая душистенькая… Господи, ты хоть знаешь, чем ты пахнешь?

Мышкина, стараясь на провалиться в сон, вспомнила, что так и не приняла душ.

– Догадываюсь, – прошептала она.

– Да о чем ты можешь догадываться, дурочка? Ты же еще маленькая совсем. Ты сиренью пахнешь.

Мятежная пуговица над ремнем не выдержала нагрузки и рассталась с его рубашкой навсегда. Но Дима этого не заметил.

Мышкина рванулась к двери – она была заблокирована.

– Куда, глупая? Ты же голенькая! – Дима взял ее, как ребенка, под мышки и посадил к себе на колени.

– А еще говоришь, что дочку родила. Чего ты стесняешься? Все естественно…

Потом он предложил отвезти ее домой. Мышкина показала ему на большое здание с цветными фресками у Курского вокзала. Дима сказал, что дом хороший, а район – полное говно и что ей оттуда надо уезжать.

На прощание он с удовольствием ее поцеловал и прочитал еще одно небольшое стихотворение.

Как только машина скрылась, Мышкина побежала к метро. Народу в вагоне было совсем мало, и она выбрала исчерканную синим фломастером короткую секцию свободных сидений. Ее остановка была конечной.

День был такой большой, и она так устала. Гемоглобин опять рванул вниз. Голова кружилась, и сознание, как в теплый и густой Анечкин кисель, погружалось в сон. Мышкина знала, что сопротивляться бесполезно. На работе, когда так же накатывало, она пряталась в большой стенной шкаф с картотекой, где умещался еще и маленький стульчик.

Она радовалась тому, что и Тетя-груша, и Коля, и дипломат, и девушка с ястребиными глазами больше никогда не появятся в ее жизни. И тому, что скоро увидит свою маленькую, не по-детски грустную, девочку. Про мужа вспоминать не хотелось, но все равно по привычке подумалось.

Было жарко, в животе все болело, в голове еще бродило и покалывало шампанское. Там же пыталась поудобней устроиться неудобная мысль о том, что фамилия у нее, наверное, действительно, говорящая.

Ругать себя не было сил, и Мышкина стала думать о том, что все равно она большой молодец и что если бы люди были такими тактичными и отзывчивыми, как она, то всем бы было счастье.

Еще через несколько минут она уже не думала ни об Анечке, ни о муже, ни о том, как пахнет весной сирень. Мышкина спала, привалившись плечом к мягкой спинке сиденья, и ей снилась умело запеченная до золотистая цвета куриная нога на большой тарелке с темно-зелеными виньетками.