ГЛАВА 1
«Выхода нет»

Сегодняшний день ещё не начался, а я уже на него обиделась. В нашем большом доме я живу сейчас одна, не считая, как у Джерома Джерома, нашей собаки.
Центр притяжения нашей семьи ушёл от меня куда-то хорошо в сторону. А может, я никогда и не была этим центром? Я хожу по пустому дому в пижаме и изо всех сил стараюсь забыть свой сон.

Всю ночь я искала выход и пыталась вырваться из замкнутого пространства, но везде натыкалась на таблички «Выхода нет», «Выхода нет».
Говорят, психологи настоятельно рекомендуют заменить эту формулировку на другую, с позитивным смыслом, где бы говорилось о том, что выход, конечно, есть. Просто он в другом месте – хорошо бы ещё понять где.
Я бегала по нашему дому, в моём сне он был почему-то бесконечно огромным. В конце каждой комнаты оказывалась следующая. И везде таблички: «Выхода нет»…
Потом я упала и поползла, подтягиваясь на руках, а ноги мои, как у тяжелораненого, беспомощно волочились по полу…

На рассвете я проснулась и, как всегда, стала думать о своей жизни. Подруг у меня давно уже нет. И не потому, что я, как Людмила Прокофьевна Калугина, их «извела», а потому что не нужны мне они. Есть приятельницы, с кем можно поболтать или сходить куда-либо, куда мужчины ходить не любят: театры-музеи-выставки-концерты. Они любят ходить на презентации и юбилеи.

Когда-то в моей жизни было по-другому, но это было давно. «Всё проходит», – сейчас, когда, оглядываясь назад, видишь там бо?льшую часть отмеренного тебе, эти слова меня всё чаще радуют.
Но… чтобы жизнь была выносимой, нужно видеть её перспективу. Это как необходимый навык водителя – уметь смотреть вдаль и широко по сторонам одновременно. Я, кстати, люблю такую вещь, как боковое зрение, оно мне часто помогает. Ну, например, боковым зрением я иногда замечала, как мой муж открывал сообщение у себя в телефоне, потом незаметно клал телефон в карман своего шерстяного халата, который я как-то подарила ему на Новый год, и шёл в туалет. Правильно, это – единственное место, где он может закрыться на законном основании. Но сейчас всё это меня уже не касается. Мы разъехались – вернее, Игорь ушёл от меня.

Странно: моя выстраданная профессия – сценарист, мой удел – неуспешный сценарист. Я окончила высшие сценарные курсы, но по моим сценариям фильмы не ставят.
В своём воображении я пропустила через себя сотни чужих судеб, поднимала людей с пепелища их порушенной жизни, сводила их вместе после предательств, разлучала как бы навсегда, а на самом деле на год, бросала их друг к другу в самый неподходящий для этого момент.
Иногда я и сама уставала от тех многочисленных несчастий, которые обрушивала на головы придуманных мной персонажей, но зрителей не интересует чужая хорошая жизнь. Им интересна чужая плохая жизнь – проверено на себе, ни одно животное не пострадало. Конфликт – альфа и омега человеческого внимания к себе подобным.

Мои сценарии заворачивали многократно и по-разному. Скорее всего, их даже не читали. Как-то меня свели с одним очень известным человеком, это был почти блат. Продюсер, как мне сказали, – ещё и талантливый режиссёр, да и человек хороший. Для своих «Волчок», а для меня – Иннокентий Модестович.
Я отвезла рукопись и оставила её у секретарши. Мне казалось, что если почти блат, то выйти на связь он должен скоро. Но это случилось через три месяца, когда я уже перестала ждать. Позвонила, как обычно, какая-то девица и сказала, что Иннокентий Модестович хотел бы со мной увидеться.

«Придёт серенький Волчок и укусит за бочок»… Говорят, что его так зовут не потому, что фамилия, а потому что кусает больно.
Он худой, почти седой и весь в морщинах. Я видела его несколько раз на канале «Культура», который только и смотрю, и в фотохронике. Матёрой волчьей стати нет, он не волк, а волчок. Впрочем, это не мешало ему пользоваться успехом. Правда, бабы у него, как я слышала, были все мусорные – из профессионального окружения. А какое там окружение, мне хорошо было известно: за роль или даже за озвучку… Что? Сами знаете что. Не говоря уже о сценарии, принятом в работу.

Мне очень хотелось сделать так, чтобы ему сразу стало ясно, что я тоже могу, если захочу, но я не из тех. Свой внешний вид я продумывала так тщательно, что даже забыла, зачем, собственно, я встречаюсь с этим Модестовичем.
Строгость и ненавязчивый сексапил, холодноватая отстранённость настоящей леди и свобода творческой натуры – это были главные краски, которых я решила придерживаться. Одно должно пробиваться сквозь другое, провоцируя интерес и желание задавать вопросы. На которые я буду давать ответ только по собственному выбору.
Брючный костюм отменяется, потому что «остообрыдл». Люблю этот качественный эвфемизм. Мини тоже не хочу: не в тему, и коленки уже не те. У меня будет удлинённая юбка и светлая рубаха навыпуск. Воротник будет расстёгнут, но безо всяких там намёков и «дорожек между грудями» – просто чтобы подчеркнуть небрежность общего облика. Погоду сделают, как и всегда в моём случае, аксессуары: коньячного цвета сумка и такой же ремень со здоровенной золотистой пряжкой, который должен свободно болтаться у меня на бёдрах, ни в коем случае не затягивая талию, или, вернее, то, что от неё осталось.

Встреча была назначена на пять часов пополудни. В тот день я встала в шесть утра, проводила мужа на работу и только после этого начала готовиться, потому что не хотела, чтобы он знал о предстоящей мне встрече. Если получится – будет сюрприз, когда я небрежно сообщу о том, что мой будущий фильмец оторвали с руками. А если не получится, то будет меньше соболезнований.
Итак: утренний душ, шампуни, лосьоны, фен. Маска на лицо, полежать, расслабиться, смыть. Основа под тон, сам тон, тени двух цветов (почему не трёх?) и – растушёвываем, господа, растушёвываем, как говорит один известный визажист. Растушевали. А теперь всё, к чертовой матери, смываем: с такой мордой только на углу двух улиц с профессионально оголённой коленкой стоять.
Начинаем всё сначала, только на этот раз уже очень умеренно. Светлый тональный крем, прозрачные серебристые тени, на губах – только блеск. Волосы на макушке демонстрируют дурной нрав: они не стоят, не лежат, они беспомощно опадают. Я старая жопа, и ничто мне уже не поможет. На пластику лица, омоложение шеи, силиконовый бюст и липосакцию всего, включая пятки, можно даже не тратиться.

Выходя из дому, я, как предписывает примета, посмотрела на себя в зеркало. Только распоследний подлец и женоненавистник не заметил бы, как я была хороша.

ГЛАВА 2
Волчок

Когда-то Иннокентий, наверное, тоже был хорош. Но это было давно. На сегодняшний день в активе оставались морщины, как у любимого Бродским Одена, в которые можно было засыпа?ть пыль времён, немного тёмных и много седых волос и длинные, тощие конечности, которые ему явно мешали. Он поминутно то скрещивал свои острые коленки, то крупными ладонями с неестественно худыми, как на рисунках Шиле, пальцами обнимал себя за предплечья, или что там находится выше локтя. Поза была выразительная: его было много и мало одновременно. В ширину он уверенно стремился к нулю, вся энергия была сосредоточена на освоении новых высот. Может быть, не только в прямом, но и в переносном смысле тоже. Так за что же его так бабы любят? Я должна это понять.

Наш разговор ещё не начался, а он уже попробовал меня укусить:

– Знаете, лучше ведь выпить кофея, чем не делать ничего, правда? А ещё лучше чаю. Хотя это и не в рифму. Олеся! Без сахара, но с лимоном. И не клади его в чашки, лапа, мы сами управимся. Резать не как в «Аэрофлоте», а нормальными толстыми кружками, как себе дома делаешь. Понял, цыплёнок?

Ну, на мой взгляд, это был вполне оформившийся бройлер. Впрочем, какое мне дело? Стол был типично канцелярским, но с претензией. Чернильницы (а зачем они ему, хотелось бы знать?) – в виде двух женских торсов с соответствующими подробностями. Он перехватил мой взгляд и ловко ухватил одну из дам за бюст. Это оказалась крышка. Ниже было неинтересно – всё заканчивалось талией.

Он сидел в большом, почти что тронном кресле с высокой спинкой (к бабке не ходи – комплексы свои лечит), далеко отодвинувшись от стола, перебрасывая ногу на ногу и скрестив длинные руки. Было тихо. Я решила, что ни за что не заговорю первой. Хорошо, что на мне был большой мягкий кардиган. Он, как броня, прикрывал меня, так что мне было почти комфортно.

– А давайте мы вон в тот уголок пересядем? А то, знаете ли, утверждают, через стол с посетителями говорить – последнее дело.

Да… Обидно, когда тебя называют «посетитель». А я так готовилась…

«Уголок» состоял из диванчика, двух кресел и журнального столика. Там действительно было лучше. Бройлер Олеся (я остановилась на этой версии) принесла поднос с двумя здоровенными кружками, лимоном, нарезанным в соответствии с указаниями («Аэрофлот» бы точно этого не пережил), и конфетами «Коровка», которые в этом кабинете, наполненном портретами каких-то актрис, фотографиями самого Волчка в бейсболке и за операторской камерой, чернильницами с сиськами, смотрелись неуместно по-домашнему.

– Конфетку берите. «Коровка». Помните: «Вкус, знакомый с детства» ? Знают, подлецы, как до сердечной мышцы добраться.
– Вы о чём?
– О конкурирующей фирме. Этот слоган дорогого стоит. Как они нас опередили, до сих пор простить себе не могу. Это должна была сделать моя компания. Я ведь ещё и рекламой занимаюсь. Может, слышали про мои проекты?
Перечисление брендов первого ряда объяснило мне многое. Ну, конечно, это прежде всего реклама. Креатив, за который платят сотни тысяч долларов.
– Спасибо. Я действительно этот вкус практически только по детству и помню.
– Что ж вы так себя не любите?
– Напротив, очень люблю. Потому и не ем.

Можно было подумать, что я к нему приехала чаю попить. Вот сейчас лимон в чашку положу, конфетку съем и откланяюсь.
Волчков посматривал на часы. Меня просили не опаздывать, потому что день у него расписан по минутам. Это я, как Пятачок, до пятницы была совершенно свободна.

– Давно пишете?
– Давно. А десять лет назад я высшие сценарные курсы окончила.
– А что так припозднились?
– Это моё второе образование.
– Да, а первое какое?
– Филфак.
– Это что – философский?
– Филологический.
– А я уже удивился, как это вас угораздило, – деликатно хмыкнул в кулак. – Конечно, девочкам нужно поступать именно на филологический: прекрасное образование. Супруга-филолог – это красиво. «Жена – реклама мужа», – как утверждает моя вторая бывшая. Что-то я на сценарном вас не припомню. Я там долгое время почасовиком подрабатывал.
– Я проходила дистанционное обучение. Питерский институт кино и телевидения.
– Заочка? Ха, ну, так бы сразу и сказали! Помните Зельду? Нет, ну, вы не можете этого не помнить!
– Какая Зельда?
– Ну, Зельда! Фицджеральд! Это же она сказала, что до сих пор верит, что можно научиться играть на пианино по почте! Ха!

Это была первая фраза, произнесённая им по-настоящему, а не для вежливости. Он с довольным видом скалился, и я начинала понимать, за что его бабы любят.
А мне после этой фразы можно было уже ехать домой. Даже не допив чаю с правильно нарезанным лимоном и конфетой «Коровка».
– Марина Павловна, это… что хочу сказать… Писательство – это такое, понимаешь, дело… Эх, как бы вам объяснить… Короче, здесь или голый бизнес, или страсть. Причём и то, и другое для здоровья неполезно. Кстати, и для фигуры тоже. Крайне тяжёлый разрушительный процесс. Кто идёт в бизнес, потом оплакивает свой запроданный талант. Кто отдаётся губительной страсти, подсаживается на наркотик: хочет славы, признания, а здесь, знаете ли, «ищущим» совсем необязательно «обрящется». Чаще нищета, запои и тяжёлая форма мизантропии. А вот так, чтобы приятно проживать свою жизнь и писать между делом, – не очень получается. И не получится, голубушка, матушка, не знаю, как ещё сказать, чтобы вы меня услышали.
– «И никакая я вам не матушка!» – я начитанно улыбнулась, давая понять, что даже в такой момент сохраняю чувство юмора.
– Ну, умница! Я же вижу, что мы с вами на одном языке говорим. Так вот, «матушка», вы всё о сильных потрясениях пишете, людей «лицом об стол» прикладываете, а страсти-мордасти у вас, заметьте, ненастоящие, вымученные какие-то. И знаете почему? Cмотрите: вы девочка из хорошей семьи – семья ведь хорошая, правда? Университет, удачный брак, муж устроен, денег немножко больше, чем у других, а если и проблемы, то это «недвижимость подорожала», куда поехать отдыхать или супруг немножко пошалил на стороне. В общем, проблемы все серьёзные, но из серии «жемчуг мелок». Не обижайтесь, пожалуйста, но я ведь угадал?
– Хочется попросить у вас за это прощения.
– Ничего-ничего, по-хорошему вам завидую. Это же прекрасно!
– Вам виднее.
– Марина Павловна, не хочу повторять пошлятину насчёт того, что «художник должен быть голодным». Ну, разве что, если он не бережёт, как вы, свою фигуру. Но чтобы описывать чужие страдания, надо самому через многое пройти. С чужого голоса или по нотам тут ничего не споёшь. Это не сольфеджио. И простите опять за банальность, но за всё надо платить. В том числе и за благополучную, удавшуюся жизнь. Милочка, голубушка моя, не обижайтесь. Не мучайте вы себя и близких. Мужу-то, поди, по полной достаётся, когда вы в творческом поиске? Сам знаю, что это такое. Потому давно и прочно один. Формально, конечно. Ну, это же невозможно без слёз читать: у вас если героиня, то с грустными выразительными глазами и тонким запястьем, на котором бьётся голубая жилка. И если герой, то обязательно с брутальной мордой и перебитым в детстве носом. Кругом – сплошные руины, и все плачут на плече друг у друга. И вы плачете вместе с ними. А ведь самые ужасные трагедии – они из будничной жизни, и самые безысходные слёзы – это те, что «невидимые миру». Кто это сказал? Правильно, Чехов. Да и вообще, что тут говорить? Надо просто читать классиков. Всё уже написано до нас, вы же это лучше меня знаете.
– А что тогда делать нам, несчастным?
– А нам сочинять рекламные слоганы. Например, как этот шедевр: «Вкус, знакомый с детства». Ну здорово, правда? Ах, ну почему это не я?

Перед тем как распрощаться с Волчковым, я всё-таки задала вопрос о нём самом. Уж больно хотелось узнать, как же ему удаётся пробегать между струйками.
– Иннокентий Модестович, спасибо за ваше время. Я, наверное, откланяюсь и пойду.
Волчков с готовностью закивал седой головой.
– Только вот хотела спросить на прощание: а как же вы сами занимаетесь всем этим? Вы успешный продюсер, а это значит – деньги, но вы и как режиссёр успели отметиться. А это – какое-никакое, даже произносить неудобно, но всё-таки творчество. Поделитесь, пожалуйста, опытом, как это у вас получается. Где вы? Там, где высокое искусство, или там, где рекламные слоганы? Про мою рукопись забудем. Я про неё уже всё поняла.

Волчков опять перекинул ногу за ногу и приобнял себя за плечи. Мелькнул «Брайтлинг» на костистой руке, длинные узловатые пальцы легли на тёмно-синий кашемир свитера. В таких пальцах хорошо смотрелась бы сигарета, а ещё лучше – сигара. Он молчал и смотрел мимо меня на стену. Я обернулась и увидела большую фотографию: он на каких-то самодельных подмостках, как судья на теннисном корте, сидит в заснеженном меховом треухе с «матюгальником» в руках. Изо рта идёт пар, морда усталая, но нет ещё этих оденовских морщин, а есть какая-то щенячья доверчивость во взгляде. Такими мужчины бывают, когда сильно влюблены. Я не раз видела такой взгляд у тех, с кем имела дело моя сестра. И это одно из обстоятельств, которые сильно осложняют мои отношения с ней.

– Марина Павловна, вы извините меня.
– За что?
– Я не знаю, что вам ответить: это всё так сложно, так больно, что мне не справиться. Чёрт его поймёт, что лучше и как надо жить. Открою вам страшный секрет: я давно понял, что этого не знает никто. Все знают, как не надо, помните, как Евгений Онегин? Вот с тех пор ничего не изменилось. Я тоже знаю, как не надо, но сам живу именно так. И плачу? за всё по полной программе. И вот когда понимаю, что уже ничего не понимаю, что жизнь проходит, а выхлоп – ноль, что всё лучшее, на что я был способен, в панике брошено и предано и что «поле битвы давно принадлежит мародёрам», когда я вспоминаю вкус жизни, тот, который «знакомый с детства», я ухожу в запой. Господи, зачем я вам всё это рассказываю?

Он потянулся к дверце в стене и достал бутылку французского коньяка.
– Хотите выпить?
– Я не пью, – соврала я.
– А я пью. И лимончик тут очень кстати. Не обижаетесь на меня? Вы – милая женщина и выглядите исключительно привлекательно. Но я вас очень прошу, не пишите вы эти свои сценарии. Ну их! И никому не рассказывайте про дистанционное обучение. Говорите про МГУ, этого больше чем достаточно. Занимайтесь домом, семьёй, мужем. Это счастье, когда есть рядом человек. Знаете, бывают ведь такие суки… Пока ты душу свою рвёшь, на горло собственной песне наступаешь, друзей предаёшь и с врагами водку пьёшь, она, эта тварь, за твоей же спиной такое делает, такое… Всё. Всё! Марина Павловна, Мариночка, вы мой наказ поняли? Ни-ни, не разрушайте свою жизнь, не занимайтесь вы больше этой тягомотиной, мягко выражаясь. Ну, хотите, я вас к себе в агентство креативным менеджером возьму? Нет? Тогда просто живите себе и радуйтесь…
Морщины его расправились, глаза подобрели, и что-то в нём появилось от того, с фотографии за его спиной, в развалившемся треухе с завязками, смешно висящими по сторонам.
Он не заметил, как я ушла.

***
Дома я с наслаждением рвала бумагу: брала каждый листок, смотрела ему в лицо, а лицо, по моему убеждению, было у каждой моей страницы, и разрывала её пополам. Это была казнь. Потом я сложила останки рукописи в камин и подвергла их кремации. И даже возложила цветочки. Церемония прощания была окончена.

Больше мы не встречались, но я часто видела его в светской хронике и иногда – в каких-то дурацких передачах, под которые мой муж засыпал на диване. Кажется, после нашей встречи он ещё больше похудел. Зато у него были загребущие руки и умные глаза, которые, я знала, когда-то могли смотреть по-щенячьи доверчиво. Мерзавец. Матушкой обзывал, жить учил, а потом вообще напился. Слава тебе, Господи, что мы с ним раньше не встретились. Это тебе не Дворецкий, такой жгутом тебя скрутит и узлом завяжет. А ты ему ещё за всё «спасибо» будешь всю жизнь говорить.

Вскоре появилась моя первая тетрадь. «Это не творчество, – утешала я себя, – я же ничего не придумываю», просто говорю там сама с собой о своей жизни. Господи, как ты щедр. Кому бы жаловаться, но не мне. Правда, как-то незаметно истаял вкус жизни, тот, который «знакомый с детства». Остался её привкус.