I

Напоследок зеркало нагло хмыкнуло прямо в лицо. Ну, разве что не плюнуло. Смотреть на себя было тяжело, думать про свою жизнь – больно.

Сухова хотелось убить. Но не сразу. А так, чтобы «сначала помучился».

Увы. На сегодняшний день местоположение этого бойца было не известно, состав и численность его гарема не установлены. А впрочем, может быть, это и к лучшему.

Марго туда всё равно никогда не попасть и старшей женой тоже не стать. Не её это случай.

«Maitresse en titre» – она могла бы быть одной из них. Если бы Сухов был, к примеру, «король-солнце» Людовик Четырнадцатый. Или какой-нибудь Луи.

Но Сухов не француз и не Луи. А как раз совсем наоборот: сибиряк и акционер её компании. И от него во многом зависит не только выражение лица, аппетит и ежемесячное использование дамских гигиенических принадлежностей, но и само положение Марго в качестве генерального директора хэдхантерского, то есть по подбору персонала, агентства.

Бабушка Марго только с остервенением плевалась, когда заходила речь о месте работы внучки, и иначе как «отдел кадров» это самое агентство не называла. Но Марго было всё равно. Бабушка проработала всю жизнь кадровичкой на железной дороге, была «Почётным железнодорожником», или, как звала её Марго, «ЖД».

А Марго университет окончила, диплом социолога имеет. И генеральным её взяли после того, как десять лет «эйч-аром» отпахала.

Ну как тут бабушке объяснить, что «HR manager» – это тебе не кадровичка в депо, это специалист, на котором всё держится, поскольку проблема кадров до сих пор, ещё с бабушкиных времен, по стране не решена, а в корпоративном бизнесе – тем более.

И за Сухова ей не стыдно. Сначала она генеральным стала, а потом уже он в состав акционеров вошел.

В переполненное мусорное ведро полетела узкая картонная полоска. Ничтожная бумажка, которая обладает способностью наносить сокрушительные удары по планам на будущее обустройство служебной карьеры. Прошлая жизнь показалась Марго сказочно прекрасной. А все её прошлые проблемы – подарочным набором ко дню Святого Валентина.

Времени оставалось совсем мало. Обычное буднее утро, не успев расцвести, на глазах увядало, превращаясь в невкусную, скороспелую ягоду рабочего дня. Предстояло пережить понедельник, день если не чёрный, то уж наверняка тёмно-серый.

На волю к победе и стрессоустойчивость сегодня надежды не было никакой. Оставалась красота.

Марго считала своё имя сакральным, и королева Марго была ей достойной тёзкой.

И, вообще, ещё с детства в ней жило ощущение, что Господь Бог создал её на заказ. Кто был заказчик, она поняла после знакомства с Суховым.

Они курили одинаковые сигареты, любили чай, а не кофе, и могли пойти на должностное преступление за кусок торта «Наполеон» советского образца. Оба были собачники, оба любили такс, и оба предпочитали сук. Ну как после этого не понять, что они просто созданы друг для друга?

Казалось, её тело было заточено под его руки, а его руки созданы для того, чтобы по-хозяйски разбираться со всем, что открывает женщина любимому мужчине.

Она стояла перед шкафом, который по размеру вполне соответствовал своему названию «купе», в мрачном раздумье: как всегда, надеть было нечего.

Проблема под названием «есть во что одеться, но нет во что раздеться» осталась далеко в прошлом. И сейчас тоже она была в белье, которое больше обнажало, чем закрывало. Ходить ужасно неудобно. Всё режет, тянет и впивается, сами знаете куда. Но «готовность номер один» давно вошла в привычку. В сумке у Марго всегда лежал боекомплект, состоящий из упаковки презервативов, чистых трусов и зубной щетки.

А спала она, вообще-то, голышом, и любила по утрам надевать его рубашку. Сухов специально для этих целей подарил ей одну, уже заношенную.

Решив, наконец, неподдающуюся, как теорема Ферма, рациональному решению задачу с выбором «верх-низ», плюс обувь, плюс сумка, плюс украшения, плюс духи, Марго приступила ко второй.

Надо было сделать «лицо». Сделать так, чтобы всем было видно, что лично у неё всё в порядке. И главное – самой поверить в это. Железное правило, которое столько раз выручало: чем хуже дела, тем лучше надо выглядеть.

Гамма светлая, персиковая, веки немного выбелить и чуть-чуть лилового к вискам. Обязательно положить тон. Сегодня без него никак. Надо замазать тёмные круги под глазами и подрисовать уголки рта – чуть вздёрнуть их, на самом деле уныло опущенные.

Утром Марго проведёт совещание и всем врежет: каждому в отдельности, потом всем вместе, а потом опять каждому в персональном порядке. Вломит от души. Работать должны лучше: и на лопату брать больше, и кидать дальше. А, кроме всего прочего, ей нужно просто проораться и снять напряжение.

После совещания она уедет с концами. Отчитываться перед трудовым коллективом она не собирается, но для проформы надо будет отбрехаться. Скажет, что уехала на переговоры к японцам. Новая компания на отечественном рынке – естественно, высокие технологии. Требуются большие кадровые вливания. Марго взяла этот проект под личный контроль. «Экспатов» так охотно, как раньше, сюда уже не возят: слишком накладно получается. И сейчас у её агентства много работы, и акционерам скоро придут хорошие деньги. Хотя какое ей дело до акционеров? Она всё равно на ставке.

II

В четырёх зеркальных створках от пола до потолка отражалась неплохая фигура в жемчужного цвета белье. Все зеркала Марго делила на дружественные и нет. Например, из четырех створок её «купе» самой дружелюбной была третья. Вот туда Марго обычно и смотрела на себя. А другие отражения игнорировала.

Она знала, что в служебном лифте, который по утрам поднимал её на 17-й этаж офиса, в зеркало, если не хочешь испортить себе настроение, смотреть ни в коем случае нельзя. Оно всегда с нескрываемым удовольствием подсказывало Марго, что на шее у неё морщины идут поперечными «браслетами», а между бровей – вертикальной чертой. Носогубные складки тоже не радовали – во всяком случае, на этом настаивало зловредное стекло.

Огромное, от стены до стены, зеркало в ванной так и вовсе не оправдало ожиданий. Оно знало слишком много и потому, окончательно обнаглев, вело себя бесцеремонно, демонстрируя Марго, что «хризантемы в саду» уже немного того…

Но зато в собственном хорошеньком «Ниссанчике» зеркало заднего вида, как правило, её не подводило. И когда Марго перед светофорами, вытянув шею, докрашивала ресницы, на которые никогда не хватало времени дома, она радовалась, что ещё не всё так плохо. Она знала, что пока всё ещё можно поправить, просто отоспавшись. Но также знала, что очень скоро сон будет уже не в силах освежить и омолодить лицо. Но ничего, отступать есть куда – в кабинет к пластическому хирургу.

Третья створка, стараясь выслужиться, подхалимски подвирала не только насчет лица, но и по поводу всего остального.

Живота ещё не было. Но по центру была противная мягкая нашлёпка. Всю жизнь Марго борется с ней. Каждое утро проверяет её в надежде, что она хоть чуть-чуть уменьшилась. И только это зеркало могло сказать ей правду – удобную и приятную.

Больше всего на свете Марго боялась поправиться. Мать была толстой, бабушка была толстой, даже такса Дуся отрастила себе такие бока, что ела из своей миски лёжа.

В её случае это было совершенно исключено.

Она, по выражению «Почётного железнодорожника», носится по городу, как кошка, которой намазали скипидаром самые чувствительные места, она деловая, и у неё железная воля.

И потом, она – Марго. А это тебе не Рита и не Ритуля. Категорически запретила так себя называть кому бы то ни было.

И она до сих пор любит Сухова. Его порядковый номер в списке Марго уточнять не будем. Это только арифметическое обозначение последовательности встреч. Сухов – один, другие для неё не существуют. А она для него – Сороковая.

Никому не расскажет Марго, как она ненавидела свою фамилию. Может быть, именно из-за неё так много успела наворотить. Может быть, поэтому она и стала Марго.

Если ты носишь фамилию «Сороковая», то ничего не остаётся, как стать первой. И обзавестись сногсшибательным, роскошным именем.

Но для Сухова она – «Сороковая». И в прямом, и в переносном смысле слова. Хотя, что до точных цифр, то тут явно не хватало ещё пары нулей.

Она очень хотела за него замуж. Сухов сам эту тему не поднимал, но и предупреждений типа «ни на что рассчитывать не надо» за два года их связи не делал. Скорее всего, подозревала Марго, он об этом вообще не задумывался.

Пора было подводить черту. Но Марго всё откладывала этот последний разговор, когда она поставит перед ним вопрос: «или – или», так как что делать со вторым «или», она не знала.

Как всегда, помог случай. Сухов объявил, что на пять дней снимает её с работы и что она едет с ним в служебную командировку. Командировка будет проходить в забытой богом деревушке провинции Прованс. Возражения не принимаются.

У Марго горел синим пламенем проект года – японцы, но Сухов запретил ей даже вспоминать про дела: сам всё устроит, сам обо всём договорится. Акционер он, ядрёна вошь, или нет? А она чтобы думала не о японцах, а о нём, о Сухове. Который, между прочим, отдавал себя на целых пять дней в её полное распоряжение. В субботу он должен был вернуться в семью.

III

Дом одной стороной стоял над водяной мельницей, и шум воды наполнял игрушечные комнаты с низкими потолками.

На деревянных стенах висели засушенные веники лаванды, и её ароматом был до тошноты пропитан и воздух, и деревянная мебель, и постельное белье на высокой металлической кровати с пожелтевшим от времени вязаным покрывалом и множеством маленьких подушек.

В этом удивительном доме не было ни одной новой вещи. Но это была не бедность и не старость. Это была изысканная в своей простоте старина.

Три ночи аромат цветов будил в Марго обрывочные воспоминания о прошлой, неведомой ей жизни. Она рассказала о них Сухову.

– Ого, значит, ты в прошлой жизни жила во Франции!

– А кем я тогда была?

– Ну, не знаю, крестьянкой, наверное. Вон лаванду, может, собирала, или виноград топтала, или козочек каких разводила.

– Слушай, какие козочки? Я же – Марго.

Она требовала королевских почестей, но Сухов оставался глух и к её аристократическому прошлому, и вполне демократическому настоящему.

Жили почти что натуральным хозяйством. Что не с грядки и не из сада, то из деревенской лавки.

Марго с благоговением варила на завтрак яйца из-под курицы, удивляясь тому, что они, оказывается, пахнут.

Сухов ел её сырники из деревенского творога с нахлобученными шапками густой сметаны, и потом, прикрывая от наслаждения глаза, подбирал хлебом остатки сметаны с тарелки.

«Белки с углеводами не сочетаются», – глядя на Сухова, машинально отмечала про себя она, думая каждый раз о том, что с лёгкостью бы отдала незаконно присвоенный королевский титул и честно заработанный «генеральский» за возможность кормить Сухова каждый день.

А готовить Марго никто не учил. У матери дальше картошки в «мундире» дело так и не пошло, бабка всю жизнь питалась в деповской столовке и возню на кухне презирала.

Марго не знала рецептов, она колдовала по интуиции и никогда не могла толком объяснить, чего, сколько, когда и как нужно добавлять, чтобы у пирожков тесто было тоненькое и хрустящее, а начинки много, чтобы грибной суп светился веселыми звёздочками оранжевой морковки, зелёного укропа и тонкими полосками домашней лапши.

Его любимые сибирские пельмени она лепила один к одному, и, казалось, они сами выпрыгивали на блюдо из кипящей воды целыми и ароматными.

Ну, а уж запечь до золотистого цвета утку c яблоками и черносливом – это вообще было как два…

Бабушкино депо нет-нет, да и напоминало о себе добрыми, старыми идиомами, которые в нужный момент возникали, казалось, из небытия.

Хотелось незаметных женских подвигов. На третий день Марго втайне перестирала все его носки, трусы и футболки, хотя никакой необходимости в этом не было. Но какое было наслаждение вдыхать вместе с лавандой запах его тела и пота, и потом, рано утром, стараясь не шуметь, гладить его вещи чугунным, как когда-то у её прабабушки, утюгом, который она грела на огне.

На момент пробуждения Сухова всё было разложено на широком диване. Носки свёрнуты попарно, трусы сложены по осевой, футболки с модными знаками отличия – горловиной вверх, как на витрине магазина. Он молча взглянул на вещи и вышел курить в сад.

Завтракала Марго в одиночестве, глотая слёзы вместе с чаем и заедая очередную несправедливость его любимыми оладьями с прозрачным клубничным вареньем собственного приготовления, специально привезенным ею из Москвы.

Правила игры она приняла с самого начала. Он женат. За два с половиной года Марго узнала о ней почти всё. Она честно прошла этот путь, если в такой ситуации можно вообще быть честной по отношению к женщине, которую ты обманываешь вместе с её мужем.

Сначала душила ненависть: она, а не Марго, владела этим мужчиной. Она понимала без слов, с какой ноги он встал с утра, она знала, о чём с ним лучше никогда не заговаривать, она имела право его лечить: все ведь знают, что «тридцать семь и три» для мужчины – смертельный приговор. Она следила за тем, чтобы он не напирался на ночь, и пилила его за лишние килограммы и курение. Она делила с ним жизнь, и ему не надо было при ней вздёргивать себя, казаться моложе, легче и сильнее.

Найти жену в социальных сетях не представляло никакого труда. Марго, оставаясь одна, часами рассматривала её фотографии, пытаясь отыскать в глазах или лице тайный знак избранности, недоступного ей знания. Приятная, но ничего особенного. Наверное, могли бы даже дружить, «если бы не…». Снимки были все с детьми или с их таксой Кристой, о которой Марго так много слышала от Сухова. Его самого там не было.

Марго узнала всё не только о самой жене, она знала каждую её подругу, и при встрече с любой из них на улице не ошиблась бы. Она знала, кто где работает, у кого какая семья, где отдыхают эти женщины, которые имеют счастье дружить с женой самого Сухова. Всё, что можно было, Марго вытащила из Интернета и собрала в тугой узел памяти.

Со временем ненависть как-то пообмялась, и присутствие где-то его жены стало, как давно сломанный зуб, привычной, хотя и неудобной частью отношений с Суховым. Марго, сидя перед экраном монитора, мысленно вела с ней долгие разговоры, пытаясь доказать, что её мужу гораздо больше подходит она, Марго. Иногда жаловалась на Сухова, иногда задавала жене вопросы. Ей так хотелось узнать, какой же он дома, с ней, с детьми. Жена улыбалась с экрана, глядя на Марго чуть прищуренными от улыбки светлыми глазами. И ничего не отвечала.

Сухов о ней никогда не рассказывал и строго соблюдал конспирацию. Домой он всегда торопился попасть до десяти.

Закончился их четвёртый день. Сухов уже заснул, раскинувшись по диагонали кровати и положив тяжёлую руку ей на живот. Марго лежала на самом краю, на металлическом бортике, и смотрела на сухую лаванду у окна, которая от лунного света приняла очертания скорбного человеческого профиля. За стеной был слышен шум воды на мельнице, и заходились в любовном угаре кузнечики. Всё. Ни машин, ни голосов, ни телевизора. И рядом лежал Сухов. Жёсткие волосы слились с белой наволочкой.

Сухов был седой и, как дурак, переживал по этому поводу. Хотел как-то покраситься, потом резко передумал. Наверное, жена отговорила. И хорошо. Представить Сухова крашеным было еще хуже, чем представить его лысым. У лысых, в конце концов, тестостерон зашкаливает, их бабы любят. Марго по себе знает.

Было грустно. Не берёт её Сухов в свою жизнь, и всё тут. И в постели стало уже по-другому. Теперь Марго чаще думает о том, чтобы понравиться ему. И чем больше она старается, тем реже получается так, как раньше.

Лежать на металлическом ребре было совершенно невозможно. Но Марго терпела и думала о том, что и во всём остальном расстановка сил у них примерно такая же. Она на самом краю его жизни, зато он прочно – от края до края – занял всё её жизненное пространство, да так, что и рядом не пристроишься, и в сторону его не отодвинешь.

На столе в молчаливой истерике дробно забился о выскобленные доски стола телефон.

Наверняка ЖД трезвонит. Зараза.

Марго бесшумно, боясь разбудить Сухова, метнулась к столу и быстро нажала на кнопку. Трубка, ещё вибрируя около уха, спросила домашним голосом:

– Костик, это ты?

И Марго, ещё не успев ничего понять, честно призналась:

– Нет.

Тупо молчала Марго, в недоумении молчала и трубка.

Ну вот, она же хотела, чтобы у них всё было одинаковое. Потратила кучу денег на такой же, как у него, айфон. Посмотрела на стол – там мирно поблескивал черной спинкой её собственный телефон. Посмотрела, наконец, на высветившийся на дисплее номер. Это была жена.

IV

Крыльцо было низким, и коленки у Марго были задраны к носу. Шёл второй час ночи. Она сидела на ступеньках и думала о себе. В этом возрасте у её матери была уже взрослая дочь и двое мальчишек-близнецов. Они жили в пятиэтажке, ходили через проходную бабушкину комнату. На завтрак мать жарила на огромной сковороде яичницу с колбасой. На подоконнике в кухне всегда стояла вонючая тарелка с остатками лука и селёдки, которую так любил отец.

Мать всю жизнь проходила дома в байковых цветастых халатах. Бабушка до самой пенсии была активной общественницей и председателем товарищеского суда в своём депо. Что было ещё хуже, чем байковые халаты.

Марго принципиально варила себе на завтрак овсянку и после школы переодевалась в старые джинсы со свитером и белые носки. От общественной работы она увиливала всеми доступными средствами уже с третьего класса, и тогда же записалась в районную библиотеку, поскольку книг в доме почти не было. Читала про «Блеск и нищету куртизанок», про свою тёзку королеву Марго и всё подряд у Мопассана, Куприна и Бунина, которого тогда уже начали издавать. Начало было многообещающим.

Мать угрюмо молчала и упорно замачивала её белые носки вместе с мужскими чёрными. Бабка предлагала отдать Ритку после восьмилетки в депо, где коллектив Казанской железной дороги воспитал бы из их непутёвой девки настоящего рабочего человека. Отец смотрел на названия книг, хлопал глазами и в недоумении крутил кудлатой, как у дворняги, головой.

Первый компьютер она купила на деньги, заработанные на почте. Газеты возила по своему участку на бабушкиной тележке для продуктов. После этого стало сразу легче. Замаячили неведомые ей новые имена и названия. «Богоматерь цветов» и «Служанки» Жене, «Иллюзии» и «Чайка…» Баха, Андре Моруа и Борис Виан… Это был винегрет из названий, авторов и часто непонятных воззрений на жизнь и человека. С этим всем ещё предстояло разобраться, для того чтобы стать… ну, просто – для того, чтобы стать.

Откуда это было в ней, она и сама не знала. Может быть, имя было тому причиной.

Она не хотела ходить в байковом халате и цапаться с мужем, как мать. И не хотела быть «Почетным железнодорожником», как бабушка. И люто ненавидела селедку. Марго с третьего раза поступила в университет на вечёрку, и по окончании его ушла в корпоративный бизнес. По конкурсу поступила на инофирму. Через десять лет взяла ипотеку и купила себе квартиру. Научилась водить машину и сносно говорить по-французски. Стала генеральным директором.

И встретила Сухова.

Всё ещё сидя на крыльце, она вспомнила, что накануне вечером он долго возился с телефонными настройками. Потом, довольный, попросил перезвонить ему. В ухо ей ударили гнусавые звуки знаменитого саундтрека.

«Бонд. Джеймс Бонд». Сухов даже представлялся так же: «Сухов. Константин Сухов». Вот так. Потому и телефон, который всегда клал себе под подушку, забыл на столе – от радости, наверное.

Он проснулся поздно и тут же запросил есть. Пока он умывался и всё прочее, Марго накрывала на стол. Решила, если он сам не заметит, ни о чём не рассказывать. Сухов с аппетитом поел, попросил ещё чаю.

Впереди был последний, пятый, день. Перед отлётом собирались погулять по Марселю, зайти в магазины. Марго ни о чём не спрашивала, послушно следовала за ним. Настроение у него было отличное.

В торговом центре разбежались по разным магазинам. Договорились встретиться «у фонтана». Марго пришла раньше. Когда ждать надоело, она отправилась на поиски, хотя понимала, что лучше этого не делать. Наверняка втихаря от нее покупает сейчас какие-нибудь «цацки» для жены. А может, и не только для жены.

Дважды за эти дни, спросонья, он называл её Сашенькой. Сухов не «гамак», это точно. Значит, Сашенька не мальчик, а, скорее всего, девочка. И не исключено, что уже достаточно взрослая. А дочку его зовут Настя. Так что обмануть себя, хотя и хочется, трудно.

Он стоял в интерьерном бутике и выбирал настольную лампу. Внимательно осмотрел массивное основание, попросил найти другой абажур. Ещё раз проверил, как всё смотрится на расстоянии. Опять попросил поменять абажур.

Марго смотрела через стекло витрины на него, на лампу, и думала о том, что лично ей с ним уже точно ничего не «светит».

Уж лучше б он выбирал для жены украшения. Ничего особенного это бы не означало. Так поступают почти все мужики – просто для отмаза.

Но он выбирал лампу для своего дома. Если он любит свой дом, это автоматом означает, что он любит жену. И она, Марго, тому не помеха. И «Сашенька», вероятно, тоже. И жена, получается, тоже никому не помеха. Так они и дальше могут жить, не мешая друг другу и вместе любя седого и длиннорукого Сухова.

V

Вот как много можно вспомнить за те минуты, пока рассматриваешь себя в зеркало. «Персик» уже расцвёл на щеках, сиреневые тени соседствуют с зеленоватыми глазами, аромат за ушами и на запястьях вкрадчиво требует по отношению к даме не только уважения. Она относительно молода, почти красива и пока успешна. Она генеральный директор, у неё высокая зарплата, куча бонусов и своя квартира. И ещё – модная тачка. У неё, наконец, королевское имя. И она всем ещё покажет.

Открыла малиновый йогурт, прислушалась к своим ощущениям, быстро вернула стаканчик в холодильник. С отвращением выпила зелёного чаю. Пристроила большую чашку с Эйфелевой башней на кучу посуды в раковине.

Офис встретил её настороженной тишиной. В кабинете лежали бумаги на подпись. Пожилая секретарша, бесшумно ступая разбитыми ступнями в матерчатых туфлях, больше похожих на домашние тапочки, принесла отредактированный отчет для совета директоров.

Нет, не сегодня. Тем более что Валентине она полностью доверяет. Та сама уже сверила все цифры и вычитала ошибки.

Просмотрела ежедневник, придвинула стопку анкет. Отодвинула. Закурила и посмотрела на секретаршу. Машинально отметила, что коленки у неё огромные, как у футболиста. Валентина ответила ей внимательным, грустным взглядом.

«Всё чувствует, старая гиря», – Марго не уставала удивляться её проницательности.

Заправляя скобки в степлер, Валентина тихим голосом сказала, что все сотрудники на месте, к совещанию готовы. Обстановка спокойная, всё идет в штатном режиме. Японцы из рук кормятся и очень ждут новых предложений. И только что стало известно, что Марго вызывают «наверх».

Марго благодарно кивнула. Как она была права, когда поменяла вертлявую, блядовитую Любочку на медлительную и тяжёлую Валентину. Секретарша должна быть именно такой – незаметной, тихой, умной. И чтобы, как мать родная, всё бы видела, всё понимала без слов. И чтобы, глядя на неё, каждый раз можно было бы радоваться, что у самой на ногах ещё шпильки, а не тапочки.

В дверь просунул узкую, как у всех европейцев, голову Жан-Жак. Марго давно заметила, что в России иностранцев, помимо их деликатной предупредительности, с которой эти, часто неглупые, люди позволяют себя обманывать, от наших соотечественников отличает еще форма головы.

Она долго не понимала почему, и только недавно Валентина ей это объяснила.

Тамошних детей кладут не на спинку, как наших, а на животик, и потом перекладывают с одного бока на другой. Если делают это нечасто, то головки у них получаются сплюснутые с боков.

Жан-Жака точно забывали перекладывать с бока на бок. У него было узкое лицо, узкий лоб и выдающийся вперёд тонкий блестящий нос. Тёмные глазки ещё сонно, но уже решительно смотрели на Марго.

Этот маленький человечек был для Марго большой проблемой. Должность ему придумали французы – просто для того, чтобы в компании было своё, французское недремлющее око. Но в рабочее время «око», как правило, именно дремало, окончательно просыпаясь только ближе к вечеру, когда обозначалась возможность провести вечер в очередном злачном месте российской столицы.

Самым серьёзным недостатком Жан-Жака было периодически накатывающее желание помочь, которое посещало его, как правило, на утро после выходных. То есть именно в понедельник.

– Виват, моя королева!

Жан-Жак изучал русский на факультативе у себя во Франции, потом почему-то работал операционистом в банке, а полгода назад французы привезли его в Россию к Марго в качестве её заместителя. Главными аргументами «за» при принятии этого смелого решения были общительный характер и отважное пренебрежение Жан-Жака к любым собственным ошибкам.

– Здоро?во, Жека. Что сегодня?

– Марго, сделай это для меня. Есть один parfait кандидатюр для наших маленьких камикадзе.

– Прекрати. Мы их любить должны, а ты обзываешься.

– Нет, я серьезно. Логистик у них практически уже есть. Очень милый человек. Блондин, настоящий Есенин.

– Но нам нужен не блондин, а именно логистик. И желательно, чтобы он не тырил японскую технику с их терминалов. Понятно говорю? Или перевести на французский?

Очки задвигались на блестящих щёчках, глазки сощурились, всё остальное тоже сморщилось в улыбке:

– Не надо переводить. Ты же всё равно не сможешь. Так вкусней.

– Так где ты его нашёл?

Жан-Жак скорбно сдвинул брови домиком, а губы сложил подковой.

– Опять «Винтаж»?

Жалобной скороговоркой:

– Марго, это же лучший бар в Москве. Прекрасная «карта», сервис, вокруг исключительно благородные люди. Марго! Слово шевалье!

– И кто он, твой «кандидатюр»?

– Очень милый человек. Блондин. Настоящий Есенин.

– Ты знаешь, просто так, интереса ради – а кем трудится твой «Есенин»?

– Большой спорт, футболист. Но прекрасной души человек. И, главное, знает эту работу.

– А почему вдруг футболист? Почему не фигурист или лыжник? И вообще, какая тут связь?

– Связь есть.

– Какая?

– Забыл. Но какая-то связь была.

– Может, вспомнишь?

– Марго, ты не сердись, пожалуйста. И не расстраивайся.

– Королевы не сердятся. И никогда не расстраиваются. Когда им грустно, они просто кого-нибудь казнят.

– Понял. Но у нас есть ещё минут пять? Взгляни на него, он тут в коридоре совершенно случайно оказался. И он тебе сам всё объяснит. Я ему слово дал…

– Слово шевалье?

Жан-Жак высунулся в открытую дверь и стал мерно раскачиваться взад и вперёд, как при перетягивании каната. Потом, громко охнув то ли от неожиданности, то ли от радости одержанной победы, оказался снова в комнате, но уже не один.

«Кандидатюр» с отвращением завёл глаза под потолок и воспитанно икнул в кулак. Жан-Жак ободряюще приобнял его за плечи.

Тратить время на вводную часть Марго не хотела. Главное – соблюсти политес, чтобы Жан-Жак не наябедничал французам, и всё.

– Образование какое?

– Образование у меня самое лучшее. Практическое образование.

– Понятно. Опыт работы имеется?

– Конечно. У меня мышь не проскочит. Муха не пролетит.

– Скорее, уж мяч…

– Какой мяч? Я ж на ворота?х стоял. Ворота? охранял, короче.

– От чего?

– Дык, от покражи. Если б не я, вообще всё б расхерачили. Ой. Повыносили.

– Откуда?

– С базы, понятно.

– Что ж ты про «большой спорт» нашему сотруднику заливал? Раз он иностранец, так вроде как дурак, что ли?

Марго почувствовала почти физическое удовольствие от этого гипотетического допуска.

– Почему дурак? И не морочил. И сразу сказал. Что вратарём.

– Господи, а в «Винтаже» ты как оказался? Тебе б, милый, в пивной интересней было бы.

– Прям сразу уж и в пивной! Я, может, в винах теперь разбираюся не хуже нашего завбазой. Я ж на алкашке ворота? охранял. А у нас завбазой знаешь, какой? То ни …уя – ни …уя, а то вдруг – рраз! И …б твою мать. Ой.

А в бар пошел досуг провести. Там девчата красивые водятся, а я тоже хочу романтикой заниматься. И там ваш Женька. Мы с ним сначала на «брудершаф», а потом он как привяжется: «Хочешь, да хочешь, говорит, у камикадзе на складе работать?». Он меня сам ночевать к себе позвал, и за жопу сам ещё меня хватал. А я что. Я, если что, могу и по кумполу отоварить. Не, ну я к вам не напрашиваюсь, мне, может, шурин на хладокомбинате в охране место обещал. В общем, я того. Я пойду?

– Иди.

Марго закрыла глаза и сжала голову руками.

В кабинет уже заходили люди. Пора было начинать совещание.

И она действительно отвела душу и всем врезала. Говорила она о том, как всё плохо, как все разболтались, как всем наплевать на компанию, которая во всём идёт им навстречу и отчасти заменяет родную мать.

– Это в Вашем лице, надо полагать?

Вопрос посмел задать самый вредный из всех. Левону было на что жить и куда уйти: папа имел доступ к какой-то нефтяной пипетке, откуда регулярно капало. Самой вытурить этого типа ей не позволяло самолюбие. Именно поэтому ему прощалось то, что Марго обязательно припомнила бы другому.

Она знала, что самое безотказное и бьющее в цель средство – просто ничего не заметить. Искра, брошенная на благодатную почву застарелого взаимного раздражения между ней и «всеми остальными», не возгорелась в пламя, а тихо истлела, отлетев от тугоплавкого щита её безразличия.

Удовольствие портило присутствие Валентины.

Почему-то после каждого совещания перед ней было неудобно. И сейчас, когда она уже вернулась в кабинет, опять душила злость, и было стыдно.

Марго знала, что её не любят. И знала, что за глаза зовут её «Гильотина».

Но и сама она тоже не помнила ни одного своего начальника, о котором бы думала без отвращения.

«Да наплевать. А чего меня любить, я им, в самом деле, мамаша, что ли?»

Подумав минуту, крикнула из-за своей двери в предбанник:

– Валентина Фёдоровна, можете мне объяснить, а чего они меня так не любят?

– Кто вам сказал?

– А для этого нужно, чтобы кто-то сказал? Ещё скажите, что обожают они меня. А я им, между прочим, зарплату в прошлом году подняла, каждый раз перед акционерами выгораживаю… В офис новый переехали, питание горячее организовала. Чего им ещё не хватает? Кто ещё о них так заботиться будет? Где они ещё такую дуру найдут?

Валентина заёрзала на стуле. Потом тяжело поднялась и пошла в туалет мыть чашку.

Когда она вернулась и заглянула в кабинет, Марго молча водила бархоткой по носу. Но теперь уже Валентине хотелось сказать.

– Знаете, Маргарита Степановна, вы им, конечно, не мать родная, но и не мачеха. Посмотрите, вы же их – надо и не надо – только ругаете. И за дело, и впрок, по принципу: «Если б было за что, вообще б убил».

– Почему, я хвалю. Вон, Нестерову недавно к себе вызывала, благодарила за «Найки». Хорошего им кандидата на коммерческого директора нашла.

– Именно, что к себе вызывали. А вы бы к ним в этот чёртов «опен спейс», где они за стеклянными перегородками, как мыши лабораторные, сидят, зашли и при всех сказали бы ей всё. Я, знаете, своих детей до сих пор хвалить стараюсь. Ну, это, когда они есть, понимаешь.

– А при чём тут дети? Вы мне тут азы менеджмента преподаёте, я же это всё давным-давно по учебникам проходила.

– Тогда другое дело. Вам чай заварить?

Марго злилась на себя, на Валентину, на этот ненужный ей разговор.

Теперь быстро в головной офис, в Хамовники. Чего им приспичило, непонятно. Там будет всё руководство, а значит, и Сухов.

Уже закрывая за собой дверь, бросила: «В Хамовники. С концами». Валентина молча кивнула.

«Как хорошо, что она мало говорит…»

VI

Через час она вышла от руководства, как космонавт выходит с борта корабля в открытый космос. Впереди была мгла, которая называлась будущая жизнь. Прошлая жизнь только что закончилась.

Новую жизнь можно было начать по-разному. Варианта было два. Первый – радикальный: пойти напиться и забыть обо всём.

Второй – терапевтический. Отвести душу там, где тебя по-любому будут слушать, и всего за три тысячи в час.

Но прежде чем напиться или отдаться в руки психоаналитику, нужно было заехать ещё в одно место.

…Было, как обычно, немного холодно и стыдно. Марго уже тридцать семь, а она так и не научилась относиться к медосмотрам по-взрослому.

Он толстый, бородатый и всегда жизнерадостный дядька. Всё делает с удовольствием, включая и то, что входит в непосредственные обязанности гинеколога. Марго дорожит этим знакомством.

– Правильно вы забеспокоились. Только поздно: шесть недель уже. О чём раньше думали?

– Да ничего не должно было быть, я же следила.

– Ну, теперь что уж говорить, теперь – полный вперед. Запасайтесь памперсами.

– Это исключено. Ни в коем случае.

– Маргарита Степановна, помнится, в прошлый раз вроде тоже было «ни в коем случае». Про ваш резус вы уже всё знаете, или ещё рассказать?

– Что вы меня резусом пугаете? Я по-любому не могу рожать.

Марго за ширмой, вытянув шею, пыталась протянуть голову через узкую горловину блузки, не измазав в косметике ворот. Пуговицы впопыхах она так и не расстегнула. Она задыхалась от волнения и того, что ей навязывают невозможное решение.

 – Я вас тогда уже предупреждал. Сейчас – это ваш последний шанс, и то под большим вопросом. Вы уже даже не старородящая, вы, c учётом состояния ваших почек, извините, реликтовый экземпляр.

– Какой реликтовый! В Европе после сорока по первому разу рожают, и ничего.

– Мы не в Европе, и у вас отрицательный резус. И еще куча разных гадостей. Конечно, сейчас поздно говорить, но вашей мамаше не мешало бы побольше внимания обращать на здоровье своего собственного ребенка. Дочь у неё росла, а это очень деликатное дело. В общем, если выносите, я очень удивлюсь. Очень может быть, дело просто выкидышем кончится. Мужу говорили?

– Мужа нет. И не предвидится.

– Ну, ничего, вы уже большая девочка, справитесь. Хотя, конечно, «автору-исполнителю» можно было бы и сообщить, порадовать, так сказать.

– Да вряд ли он обрадуется. У «автора» своих уже двое.

– Ну и что? Одно другому не мешает. У меня тоже, вон, свой балбес здоровый, а сейчас маленькая Дашка появилась, и знаете, сколько радости? Пятый год уже, читает на двух языках, балетом занимается. Земляничка моя.

– Ну, так у вас жена, наверное, с ребенком возится.

– А при чём тут жена? Дашка у меня маленькой тележечкой к моему семейному вагону, так сказать, едет.

– А жена про вашу «тележечку» знает?

– Зачем? Я её берегу. Мы с ней двадцать шесть лет душа в душу прожили. У нас парень взрослый уже, сам девок домой таскает. Нам с женой поздновато второго поднимать. А тут молодая женщина, дочку растит, меня радует. Хорош-шо!

– Кому?

– Всем хорошо, уверяю вас! Жену люблю, и Милочка – так бы одна куковала, а тут я всегда помогу, Дашку нашу люблю, её обожаю.

– Так вы же жену, сказали, любите.

– Ну и что? Сказал.

– Ну, вы уж как-то определитесь, я уже запуталась.

– Да поймите, глупая вы женщина, здесь одно, а там – другое. Я и старуху свою люблю, и девчонок.

– И как? Не напрягает?

– Прекрасно тебя чувствую! Так, ну, возвращаясь к вам, Маргарита Степановна. У вас есть последний шанс. И он тоже под вопросом. Можете потом всю жизнь вспоминать наш разговор и мою Дашку. У вас в запасе неделя. Господи, да что ж вы убиваетесь так?

Маргулис с удовольствием поскрёб в бороде, оттолкнувшись от пола, крутанулся в кресле на колёсиках и выписал Марго направление на анализы.

VII

Психоаналитик, в миру София, с нетерпением ждала, когда пациентка заговорит. Через полтора часа София должна была уехать из дома.

По утрам она читала лекции в институте, по вечерам вела платный семинар по гармонии отношений в браке. К ней записывались, тратили деньги, время и не ленились приходить в группу после работы. Людям очень хотелось знать не только о гармонии, но и о том, как вообще сохранить то, что нужно потом гармонизировать.

А недавно Софии приснился сон. Он отпечатался в памяти, как кулич на мокром песке – чётко и выпукло, так что, казалось, его можно было потрогать пальцем.

Она плывёт по реке – широкой и быстрой. Прозрачные брызги разноцветным дождиком возвращаются в воду и снова поднимаются в воздух. Низкие берега выстланы кудряшками мягкой зелени.

Плыть легко, ничто не держит её, не тянет вниз, и она с лёгкостью, как дельфин в море, поднимает своё тело над водой и опять бросается в волны.

За ней плывёт муж. Он не успевает, и всё время просит плыть медленнее. «Не так быстро… не так высоко…» – слышит она за спиной.

Но вот картина меняется. Вокруг стоячая вода, пятна мазута, гнилые коряги, паутина липнет на лицо. И неба не видно от болотных мошек. И так много стрекоз, которые, дрожащей слюдой зависнув над водой, пристально рассматривают её в ожидании единственно нужного слова. Почему-то оно должно быть обязательно сказано.

София мучительно ищет это слово и не может найти.

Плыть почти невозможно, сейчас она утонет. Смерть подбирается всё ближе, тина медленно утягивает её ко дну. Так продолжается мучительно долго, пока ей не приходит в голову, что выход есть: надо прорываться вперёд. Отталкивая коряги, она беспорядочно бьёт руками по воде, и скоро её опять подхватывают чистые волны. И опять солнце, и опять разноцветные брызги воды. Но теперь она плывет одна. И понимает, что ей хорошо. И слово, наконец-то, найдено. Мутное слово: «энтропия».

София бережёт в себе это, уже подзабытое, ощущение радости. Недаром она так верит в силу подсознательного. Недаром и докторскую на эту тему писала. Но диссертация одно, а живая жизнь, да к тому же собственная, совсем другое.

Муж врёт давно. А она молча, с профессиональным интересом, наблюдает. И ночью испытывает к нему почти благодарность за то, что он, аккуратно поцеловав её в плечо, поворачивается спиной и быстро засыпает.

А он лучится признательностью, поскольку его ни о чём не расспрашивают. И потому отношения у них прекрасные. Оба давно балансируют на грани, и никто не решается сделать первый шаг.

Интересно: когда у человека не ладится с карьерой, то он чаще всего говорит, что для него главное – это семейные ценности и дети. А если ничего не получается в семье, то в этом случае оказывается, что главное в его жизни – это работа, самореализация, служение Делу, науке, искусству или родному проектному институту.

Муж побывал по обе стороны баррикад. Сначала там, где «семейные ценности», потому что ни черта не выходило с кандидатской, потом, когда вечерами стал где-то пропадать, попробовал говорить о «служении». Сейчас муж вообще молчит.

София знает, что в её положении лучший выход – не «служить Делу», а просто уйти с головой в работу. Наука – её любовь и слабость. А деньги она всегда консультациями заработает.

Вот перед ней сидит ещё одна клиентка. Был когда-то такой фильм «Девушка без адреса». А эта вот – «девушка без возраста». По годам не намного её моложе, но сильно задержалась в девичестве. Упёрлась, как кошка, которая оцепенела в своем упрямстве. И её не сдвинуть, можно только взять на руки и унести.

Но брать на руки и нести туда, где ей положено быть сообразно возрасту, некому. Знакомая аспирантка предупредила, что «из корпоративных, но не “планктон”, а руководство». Сейчас это «руководство» с надеждой смотрит на неё. Думает, что у Софии есть для неё готовый рецепт счастья.

Причины, по которым приходят к ней подобного рода дамы, две – или затравили на работе, или бросил любовник. Хотя такую не особенно затравишь. Значит, любовник.

Интересно, а у её собственного мужа какая любовница? С такой, как эта, ему тяжело бы было. Эта бы его быстро тапочки в зубах носить приучила. А может, и нет. София знает: для того чтобы в ускоренном темпе пройти путь от стервы до узамбарской фиалки, женщине иногда достаточно просто по уши втрескаться.

Как всё плохо в её собственной семье, София поняла совершенно случайно. А муж так ничего и не заметил.

В машине, в боковом кармане двери, обнаружилась начатая бутылка с водой. То, что сам муж сладкую «Колу» пить ни за что не станет, София знала наверняка. Кто пил из нее? Наверное, тот, кто ехал с ним в машине на её месте. Сиденье было отодвинуто, спинка откинута назад.

Выяснять ничего не стала, и так всё понятно. Накопленная злость дала о себе знать в том остервенении, с которым она выдернула из узкой щели кармана бутылку и размахнулась, чтобы вышвырнуть её за окно.

Муж ловко перехватил «Колу» и, продолжая о чём-то говорить, машинально допил остатки воды, которую он на дух не переносил. Брезгливый и всегда осторожный, он даже не поморщился. Он допил за Ней. И, наверное, если что, доел бы за Ней.

Знания помогали зарабатывать деньги, но совсем не помогали жить в условиях тотальной измены. Хотелось всего того же, что и всем обманутым женам: сказать ему, что она всё видит и что даже пытаться её обманывать не стоит. Хотелось застукать и убить на месте обоих. Хотелось плюнуть в их физиономии и долго бить их ногами по чему придется. Хотелось разреветься в голос и, как в детстве, «всё рассказать маме».

Но София владеет темой и знает, что правило номер один – никогда не пытаться узнать, кто та женщина, с кем спит твой муж, и ни в коем случае не пытаться увидеть её. «Она» должна оставаться абстрактным фантомом, иначе никогда уже не стереть из памяти ни сломанного ногтя на руке, которая ещё недавно трогала твоего мужа, ни родинки на шее, которую целует он, ни голоса, который смеет шёпотом произносить его имя.

Правило номер два: никому ни о чём не рассказывать. Потому что нет такой подруги, которая бы, сама об этом не подозревая, не порадовалась бы тому, что услышит.

И потому что нет такой матери, которая не сказала бы: «Ну вот, я так и знала!».

А что тогда делать? Опять же, идти к ней, к психологу. А куда идти ей самой?

София вечерами молчит. Муж тоже особенно много не разговаривает. Отношения

ровные. Полный штиль. Хорошо, что ей приснился этот сон. Теперь она знает, что нужно делать.

Девица, наконец, начала говорить. Она рассказывала, как за эти два года полностью потеряла контроль над своей жизнью, что по выходным боится пропустить звонок и носит телефон в душ и туалет. Как на работе все её ненавидят и обо всём догадываются, а секретарша тихо презирает её. Как она заискивает в постели и как её обманывают.

– Не в курсе были, что он в браке?

– Всё я в курсе. Два года уже.

– И это вас обманывают? Скорее, вы обманываете. Проблема-то в чём?

– Проблема в том, что он всё время врёт. Врёт и, мне кажется, боится.

– Боятся они все, если есть что терять. А врёте вы все вместе. В том числе и его жена, если делает вид, что не понимает.

– Может, она действительно не понимает.

– Скорее, не хочет понимать. Самая тупая женщина улавливает это очень быстро. Исходите из того, что мужчины так устроены. Считается, что они должны пройти через всё. У кого-то этот увлекательный процесс затягивается до пенсии. Или позже. Цена вопроса – то есть муки, через которые проходят и жены, и любовницы, – их, как правило, не волнует.

Но есть его ответственность, и есть ваша ответственность. И есть ответственность его жены. Каждый делает свой выбор сам. И жаловаться, в общем-то, не на что. Ну, так дальше что? Рассказывайте.

VIII

…В кафе, куда они зашли после покупок, столики были по-французски крошечные, лампу поставить было негде. Он положил огромный пакет, как ребёнка, на колени. Что там, в пакете, Марго не спрашивала. Она и так знала. А он ничего не объяснял, потому что ей это знать было не положено.

Быстро перемешивая в кофейной чашке фигурный вензель из сливок, Марго, немного подождав, сильно стиснула зубы, как капсулу с цианистым калием раздавила, потом прислушалась к своим ощущениям, удивилась, что не упала замертво, и, обреченно вздохнув, рассказала ему о том, что было ночью. Как, бывало, в детстве во всём признавалась матери ещё до того, как обнаружится разбитая ваза или порванные колготки.

А вот ЖД в таких случаях говорила, что Ритка дура, потому что не понимает простого: «Не буди лихо, пока оно тихо».

Сухов ещё улыбался, потом взял телефон и просмотрел внимательно входящие звонки. Свободной рукой он крепко держал лампу, и Марго казалось, что сейчас он этой вот самой лампой на пузатой керамической ноге даст ей по физиономии.

Кофе ещё не был выпит, ложечка ещё что-то перемешивала в чашке, а в их отношениях наконец-то наступила определенность.

Всё остальное время она видела только его спину и прижатую к уху руку. В аэропорту он с ней почти не разговаривал. В одно касание она превратилась в «персону нон грату», как говорила её политически подкованная бабушка. Всё внимание Сухова было сосредоточено на том, что он пытался сказать в трубку и что писал, с силой ударяя жёсткими пальцами по послушным буквам на дисплее телефона.

Состояние, когда ты есть, но тебя уже нет, напоминало ей клиническую смерть – как будто она смотрела на своё бездыханное тело со стороны и понимала: никто вокруг не догадывается, что она рядом и что она ещё жива.

Забыть. Забыть выражение его лица. Эта детская растерянность, которая больше напоминала детскую неожиданность. Забыть напряжённую спину, которая ожидала удара. А, может быть, просто пинка.

Почему она решила, что он особенный, штучный, козырный? Она мечтала найти мужика сильнее себя, только причём тут Сухов?

Подруга Аська замужем почти двадцать лет. И будет ещё сто. А могла бы, как разумный представитель фауны, после спаривания сразу же сожрать своего мужа за бесполезностью. Аськин муж, похоже, до сих пор не уверен в благополучном исходе дела.

Марго такого счастья не нужно. Ей нужна твёрдая рука. Она даже согласна на политически оправданные репрессии. Как рассказывала о своей молодости бабушка, которая говорила, что всю жизнь носит под сердцем красное знамя.

На заданный однажды по неосторожности вопрос своего зятя и отца Марго о том, каким образом красный стяг оказался там, зять сразу же получил свёрнутой газетой по лицу. И долго потом смеялся.

У Сухова вместо подбородка – звероподобная кость и омерзительно-кокетливая ямка посередине. Седина только прибавляет ему пикантности, а очки – изысканности.

Он мало говорит и мало курит. Но делает это так значительно, что понимаешь, что самые важные решения рождаются в этой светлой от седины голове именно в такие редкие минуты.

Нет такого подвига, которого не совершил бы Сухов.

Близ Сочи он поднимался в горы и пел там про вершину, «которую ты так и не покорил». Каждую зиму он брал отпуск на десять дней, чтобы с утра до вечера прочерчивать рваные синусоиды на почти отвесных склонах европейских горнолыжных курортов.

Сухов – охотник. В загородном доме у него по стенкам висят звериные головы со встревоженно поднятыми ушками и грустными стеклянными глазами.

Марго, увидев как-то в Интернете эту выложенную женой фотографию, почувствовала, что на той стене охотничьих трофеев есть гвоздик и для неё. И что глазки с ушками у неё уже такие же.

Он любил вытертые джинсы, пиджаки с клубными пуговицами и остроносые ковбойские сапоги. На поясе у него вечно болталась длинная цепочка с ключами от машины, мотоцикла, катера, гаражей, квартиры, дачи и, не исключено, детской коляски с полным приводом. И недавно он начал заниматься на курсах по вождению вертолётов.

Ну и как к нему после этого могли относиться коллеги? Всё зависело от коллег.

…Позапрошлой зимой: тяжело задвигала стулом и не своим голосом заговорила в своём предбаннике Валентина. Потом дверь открылась и, минуя секретаря, в кабинет к Марго ввалился мужик.

Казалось, что не он опирался на пол, а пол сдался на милость победителю и покорно прилип к подошвам. Ноги были, как у откормленного краба, с хорошо заметной кривизной по внутренней линии бедра. Руки были непропорционально длинными, лицо и шея – почти коричневые. Но, глядя на Сухова, казалось, что только так и может выглядеть мужчина, способный ввергнуть в ступор давно уже плюнувшую на всё Валентину.

У Марго тогда сразу же испортилось настроение. Оказывается, всё, что было в её жизни до этой минуты, называлось «белая полоса». А чёрная начинается сейчас, с этого момента, когда к ней вошел этот косолапый мужик с мордой китобоя.

Говорили мало и только по делу. Марго была мрачнее тучи. Он тоже особенно не веселился. Они больше переглядывались, присматривались друг к другу. Марго понимала, что всё уже произошло, и что будет дальше, зависит только от него. Она не сможет сопротивляться, не сможет даже сделать вид, что еще «думает». Впереди тихо плескалось море слез, а на его волнах бесшумно покачивалась рыхлая медуза полной, тотальной зависимости. Как во времена авторитарного режима бабушкиной юности.

Через месяц она почти поверила себе, что всё к лучшему. Не звонит – и слава Богу, может, тревога была ложной. Всё испортила Валентина, когда рассказала о том, что «тот самый Сухов», оказывается, в Альпах сломал ногу и потому лежит сейчас в гипсе.

Он, наконец, позвонил, и они встретились в ирландском пабе, где было много шума, и который совсем не располагал к романтическому свиданию.

Он приехал со своей «костяной ногой», сплошь покрытой подписями, картинками и неприличными словами. Шум перекрывал голоса, и говорить не хотелось. Она смотрела на его как будто буром прокрученную ямку на подбородке и думала – как, откуда среди особей, которые исключительно по формальным признакам могли ещё относиться к мужскому братству, мог оказаться такой экземпляр? И что теперь делать? Ей заранее было жалко себя и хотелось плакать.

На прощание в машине он поцеловал её в щеку и сказал, что пока ещё не время, но скоро он выйдет на связь. Хочет ли этого Марго, он не спрашивал.

И опять он долго не звонил, и каждое утро Марго удивлялась, что она ещё жива, что, как обычно по утрам, стоит перед своей третьей створкой в твёрдой уверенности, что ей нечего надеть. Она ездила на переговоры, заключала договоры и протоколы о намерениях, проводила совещания, успела за это время закончить старые отношения и, не раздумывая, сделать мини-аборт.

IX

Но вот «время пришло», а вернее, как догадывалась Марго, просто до неё дошла очередь. Началась новая жизнь. Он всегда знал, что нужно не только ему самому, но и ей. В ресторане меню оставалось в его руках. Он заказывал и для себя, и для неё. Марго обмирала от счастья и чувствовала себя маленькой принцессой.

Куда им ехать и что делать, решал тоже он. Марго, сидя рядом в его машине, ни о чём не спрашивала. Ей было всё равно. Главное, что она с ним и что у них ещё целых три часа.

Дома она не стирала полотенце, которым он вытирал руки и – тем более – другие части тела. Уже одна, она клала полотенце рядом с лицом на подушку и ночью дышала Суховым. И надышаться не могла.

Вольтаж был слишком высоким. Марго понимала, что долго так она не протянет. Только утром, в своём офисе, она становилась прежней. Идя по коридору, она слышала лёгкий шелест голосов и знала, что все эти люди, которые работают под её началом, предупреждают друг друга о том, что пришла «Гильотина».

И она действительно не церемонилась, часто резала по живому. Опытный кадровик, «Почётный железнодорожник» и по совместительству бабушка Марго любила говорить, что не только принимать на работу, но и вовремя увольнять людей – большое искусство и особая привилегия.

Сухов уезжал то кататься на лыжах, то на сафари. Привозил ей немецкие тарелочки на стену, ракушки, кораллы, туземные поделки. Сувениры множились и повторялись.

Поначалу обедали в городе, но он любил домашнюю еду, и потому они стали проводить время у Марго дома. Было это нечасто, поскольку он всегда был занят и нужен всем. Марго подозревала, что отчасти это было ещё и потому, что у него имелась жена и двое детей.

Толстая Дуся не понравилась ему с самого начала. И Марго срочно отправила её к ЖД, а сама решила похудеть ещё на три килограмма

К его приходу Марго начинала готовиться за два дня. Первый день убирала квартиру, второй день закупалась. Утром в день встречи вставала в пять и готовила. Салаты были порезаны, но не заправлены, чтобы не отошли водой, закуски разложены по тарелкам, всё было взято под пленку. Свежая сёмга, которую любил Сухов, лежала во льду, укрытая ломтиками лимона, готовясь в нужный момент залечь на гриль.

Приходя к ней, он, как и всегда, мало говорил, изредка курил и вздрагивал от любых звуков. Как-то в дверь позвонили. На пороге стояла зарёванная молодая женщина, которая разыскивала по подъезду сбежавшего котенка.

Марго, вернувшись в комнату, обнаружила Сухова в своей большой, совмещенной с туалетом, ванной. Из-за закрытой двери он попросил ещё пять минут для полной готовности. Потом долго шумел водой, и Марго поняла, что с ним случилась большая неприятность. Но Сухову это так не шло, что она решила: этого не было вовсе. Просто он слишком впечатлительный.

Он иногда рассказывал ей про дайвинг, сёрфинг, рафтинг и яхтинг. И о чём-то там ещё. Он всё знал, и что ещё не освоил, стояло у него в плане.

О жене – никогда и ничего. О детях с восторгом, что они есть и что они – его копия. У мальчишки уже такая же ямка на подбородке, и он мечтает стать автогонщиком. Дочка тоже похожа на него.

Дни бисером нанизывались на нитки недель и месяцев. Праздник жизни вот-вот должен был наступить, но всё никак не наступал. Марго ходила на рынок за зеленью, в «Азбуку вкуса» за сёмгой и в «Коллекцию вин» за «Кьянти».

Сухов всего не съедал, и она ещё неделю доедала свои салаты и закуски. Только с рыбой он обычно справлялся самостоятельно.

Марго каждый раз злилась на себя, но понимала, что выбросить хорошие продукты она не в состоянии. Вспоминала вечные остатки селёдки с луком на подоконнике кухни в родительской квартире и злилась ещё больше.

X

Марго перевела дух, посмотрела на Софию, на комнату, где они с ней устроились. Породистая, тяжёлая мебель, высокие потолки. Портрет старца в чёрной профессорской шапочке таблеткой – или ученый какой, или предок. А может, и то, и другое вместе. И неожиданно в углу – большая статуэтка католической Девы Марии, а рядом с ней – много живых цветов… «Неужели психоаналитики тоже в Бога верят?»

– Дальше? Да. Дальше вот что…

…Головной офис. Хамовники. Сухов приветливо ей кивнул и сел за стол по диагонали от неё. После их возвращения из Франции на связь он не выходил.

Через десять минут Марго узнала, что ей предлагают перевестись на ту же позицию в региональный офис в Екатеринбурге. Вместо нее генеральным в Москве назначают Жан-Жака.

Почему это вдруг она решила, что Сухов будет её защищать? И что он им всем скажет? Что это он уговорил её плюнуть на работу и в ответственный момент укатить в Прованс?

Но её не ругали, а, наоборот, говорили, что именно её опыт необходим для успешного открытия новой «регионалки».

Что-то случилось здесь, в головном офисе, за эти дни. Они всё сами уже решили, обо всём договорились, даже не спрашивая её. Зачем они её сдергивают?

Для Марго это было предложение об увольнении, только сделанное в вежливой форме.

Сухов, стараясь сложить на столе узор из канцелярских скрепок, молча кивал головой и чуть щурил глаза. Как его жена на фотографиях в «сети».

Ну, вот, собственно, и всё. Марго убирала теперь ненужные ей бумаги в портфель. У лифта увидела, что он уже стоял на лестнице и курил. Как всегда, с заметным интеллектуальным напряжением.

…София ждала, когда эта селёдочная ненавистница закончит. Пора было собираться на семинар. Вот там у людей проблемы, а у этой – так, на кухне с подружкой поплакать. И на работу скоро устроится, и нового Сухова себе найдёт. А не Сухова, так Неводина. Какая разница.

– София, вот вы меня послушали. Что мне делать?

– Мы не даём рекомендаций. Это ваша ответственность.

– Он не вернётся?

– А вам это надо? Подумайте.

– Всё равно я знаю, что я у него самая любимая.

– А, ну, понятно: мaitresse en titre. Ну, пусть это вас утешает. Вы ведь французский знаете?

– Мне надо понять, можно ли мне надеяться?

– Маргарита, вы тут про его жену упоминали. Вам как больше нравится: ваше положение или её?

Марго молчала.

– Ну вот, выводы делайте сами. В любом случае, думайте прежде всего о себе. Но учтите, вам ещё долго будет мешать нормально жить ваш компенсаторный механизм. В детстве унижали вас, потом, получив власть, стали унижать вы. В личной жизни опять унижают вас, и вы сами ищете именно такую модель. Теперь подумайте, что будет с вашим ребёнком?

– Каким ребёнком? У меня нет никакого ребёнка.

София посмотрела на часы. Приём был окончен. Она видела, что эта доморощенная «метресса» что-то ещё собирается ей сказать. Но с неё было на сегодня достаточно. И вообще, больше с ней София встречаться не будет. Хватит с неё и своих «метресс».

Уже на выходе Марго столкнулась с небольшим, опрятным человечком. Он открыл дверь своим ключом. Марго изобразила улыбку и поздоровалась. Человечек, не останавливаясь, молча прошёл по коридору вглубь большой, времён сталинского ампира, квартиры.

«Везде свои погремушки, и у этой Софии тоже», – от этой мысли Марго стало немного легче. А о главном она ей так и не сказала.

XI

Ну, вот и подошёл к концу этот бесконечный понедельник. Теперь домой и под душ. Смыть всё, что налипло за день, забыть про Левона, про «Гильотину», про Софию, которая так ничего ей и не сказала, за что только четыре с половиной тысячи взяла? Про Маргулиса с его дурацкими угрозами.

Ей вполне достаточно таксы Дуси – когда там детьми заниматься? На мать с бабкой надежды никакой. Мамашу близнецы ухайдакали – вымахали в здоровых, прыщавых обалдуев. Растут, судя по всему, достойные кадры для депо Казанской железной дороги.

Зато ЖД – как из рельсы отлита, ничего ей не делается. Но какая из нее бабушка, она, вон, всё свой стяг под сердцем таскает, разродиться никак не может… Да и не хочет Марго отдавать им ребёнка.

«Постой-постой, какой ребёнок?» – она затрясла головой. Анализы и аборт. Точка.

На светофоре решила заехать в офис, забрать вещи. Время позднее, народ уже разошёлся, когда ещё возможность представится. А там в кабинете одной обуви пять пар в шкафу стоит, ну и разные женские штучки. Не Жан-Жаку же оставлять.

Валентина в роговых учительских очках что-то печатала за компьютером. Марго стало неудобно: сидит бабка одна, доделывает за неё отчёт, а уже поздно, её дома ждут.

«Жаль, я ей угги домашние так и не купила. Были бы сейчас не эти дурацкие тапочки, а культурные мокасины из овчины. Натуральный продукт. Но теперь уже поздно. Видно, так и будет теперь ходить в тапках. Ничего в жизни нельзя откладывать, это точно».

– Валентина Фёдоровна, давайте я вас довезу?

Валентина благодарно кивнула и быстро засобиралась.

В машине говорили обо всём, только не о работе. Что уж тут говорить, Марго уходит, Валентина остаётся с новым начальником. А Марго чувствует, что Валентина Жан-Жака не любит. И саму её, правда, она тоже не очень-то жалует. Хотя виду не подаёт.

Дом был старый, двор тоже был старым, тихим, с большими деревьями, которые уходили вершинами под верхние этажи. Марго давно не бывала в таких местах. У неё рядом с подъездом стройка ещё идет. А у родителей пятиэтажка на проезжей части стоит, там никакого двора отродясь не бывало.

Стали прощаться. Валентина, уже выходя из машины, вдруг обернулась:

– Маргарита Степановна, зайдёте ко мне? А то на вас лица нет.

Это было первый раз за долгое время, когда её пожалели. И заметили, что ей плохо.

По квартире носились два ребёнка – маленький и ещё меньше. Они были ещё в том возрасте, когда в них радовало всё. Глядя на одинаково кудрявые, тёмные головки, Марго не сразу поняла, что это были брат и сестра.

– Какие симпатичные у вас внуки!

Раскрасневшиеся от беготни дети с ярко-карими влажными глазками были действительно хорошенькими.

Валентина молча кивнула, потом прошла на кухню. Там у плиты возилась молодая женщина с такими же карими глазами и кудрявой головой. Через несколько минут женщина расцеловалась с Валентиной, помахала на прощание Марго и ушла.

– А дочка, наверное, на мужа похожа?

Валентина ставила чайник, доставала печенье, горкой лежащее в большой старомодной сухарнице с двумя коваными ручками в виде бабочек, и не отвечала. Дети играли в догонялки и, влетая на кухню, каждый раз с разбегу утыкались ей в колени.

Вещи вокруг были не то что бы старыми, но не современными. «Как в Провансе», – вспомнила Марго. Электрический чайник «Бош» явно ощущал себя среди них аутсайдером и держался особняком.

Чашки тоже были из старого сервиза, с цветочками по стенкам и тоненькими ручками. Встретить такие можно было теперь нечасто – эти хрупкие создания давно уже уступили позиции тяжёлым, прочным и вместительным кружкам, из которых можно было пить всё – и чай, и кофе, и быстрорастворимый суп.

И – такая радость: на столе, на узорной салфетке, стоял пузатый заварной чайник. Вещь почти невозможная во времена чайных пакетиков на нитках.

Кухня была большая, там уместился даже мягкий диванчик с разнокалиберными подушками. Марго сидела, с трудом сдерживалась, чтобы не забраться на него с ногами. Валентина, видно, знала это коварное свойство дивана, и за второй чашкой, когда настроение было уже немного размочено, предложила Марго так и поступить.

Чай был настоящим, настоянным, с листом домашней малины. Печенье напоминало о детстве. У приоткрытого окна прозрачная занавеска, не зная, что предпочесть, в задумчивости то приникала к подоконнику, то тихо уходила от него к столу.

Дети скоро угомонились и, прижавшись друг к другу, как бельчата в дупле, заснули между игрушками на застланном ковром диване в гостиной.

Марго вспомнила, что такой же ковёр родители покупали, когда она была совсем маленькая. Сначала ждали очереди, потом не хватило денег, потом бабка денег одолжила и долго ещё потом пилила отца за то, что он такой «желторотец» и даже на ковёр заработать не может.

Было тихо и уходить совсем не хотелось, хотя было уже пора. Марго дала себе слово, что ещё одна чашечка – ведь они такие маленькие, и она откланяется.

– Валентина Фёдоровна, какие у вас замечательные малыши! Вы – счастливая бабушка.

Валентина, немного порозовев от чая, от тепла, что шло от плиты, от летнего вечера, молча кивнула. Потом начала рассказывать о даче, о том, как раньше старалась побольше огурцов с помидорами посадить, а теперь для неё главное – цветы.

– Как я могла красоты этой не замечать, сама удивляюсь. А теперь смотрю на траву, на листья, на кота нашего и восхищаюсь всем живым. Конечно, там, где человек не погубил всё, не испоганил. Ничего раньше не видела, балда была.

Маргарита не могла себя заставить встать и попрощаться. Как хорошо было в этой старой, давно обжитой квартире, наполненной старыми вещами.

– Да, мы как въехали сюда, так почти ничего здесь не меняли. Я, знаете ли, сильно привязываюсь к вещам. Они же становятся больше чем вещи, они с тобой жизнь проживают, всё видят, всему свидетелями бывают. Я вообще привязчивая. Вот и вас мне будет не хватать… Хотя не могу сказать, что с вами было всегда легко.

Так, это что-то новое. Значит, Валентина всё уже знает. И из деликатности молчит.

Марго дала себе слово о работе не говорить. И поскольку разговор выруливал на запретную тему, она заставила себя встать и начала прощаться. Уходить было тяжело: дома её никто не ждет, такса Дуся у родителей, холодильник пустой. Зато раковина полная.

– Валентина Фёдоровна, спасибо вам, дорогая. Мне сегодня так нужно было посидеть, поговорить с хорошим человеком. Вы простите меня за все мои штучки, я, в общем-то, не сволочь. Просто я к хорошему не очень привыкла. Не умею я по-хорошему. Придется, наверное, учиться. Дома у нас было совсем по-другому. И почему-то мне всё время по морде достается. Ну, и я сама тоже хороша …

Слёзы уже перелились через край, и вместо того чтобы медленно стекать по щекам, быстро собрались под носом. Остановить их не было никакой возможности.

Валентина вдруг вытянула сумку из рук Марго и молча отвела её из коридора назад на кухню. Через минуту они опять сидели за столом, покрытым скатертью, на которой ещё валялись крошки от печенья.

Валентина собрала крошки ладонью и стряхнула их в кормушку для птиц за окном.

– Поговорим? – Здесь, на своей территории, она чувствовала себя хозяйкой. – Тебя мама как в детстве звала?

– Ритка…

– Давай, Рита, выкладывай всё начистоту. Если уж ты сегодня у меня оказалась, идти тебе, видно, больше не к кому. Так ведь?

Марго с готовностью кивнула. То, что ей говорили «ты» и называли её просто Ритой, сделало сразу всё простым. Вот сидит умная, прожившая жизнь женщина, и она готова выслушать её. А Марго готова ей всё-всё рассказать.

И она рассказала про своё некрасивое детство, про «Почётного железнодорожника», про отца, которого бабка до сих пор «желторотец» зовет. Про то, как старалась, как сама всего добилась, и как помочь было некому.

Про Сухова, про его женщин, с которыми он не может разобраться, про то, как он испугался и влёгкую отказался от неё, и на совещании сделал вид, что вообще ни при чём. И что совсем непонятно, почему её так срочно и без объяснений решили выкинуть из компании. Неужели это Жан-Жак в её отсутствие постарался?

И вот теперь, когда рухнуло всё – и карьера, и Сухов, – выясняется, что у неё шесть недель беременности.

– Валентина Фёдоровна, ну вы подумайте, куда мне рожать. Тем более от него. Мне не то что за ребёнком, мне за собакой ухаживать некогда, вечно её родителям подбрасываю. Я весь вечер на вас смотрела, завидовала. Такие внуки чудные, вы одна никогда не останетесь... А у меня резус...

– Рита, Рита, всё ты в жизни перепутала. Зачем ты с ним связалась? Ты что, ещё не знаешь – такие, как он, на любовницах не женятся…

– Я же для него на всё была готова…

– Ты-то да, а он, видно, не очень. А потом, ты женщина одинокая, прости, свободная. А у него детей двое и жена.

– Да плевать я хотела на его жену…

Валентина лепила из пластилина, брошенного детьми тут же на круглом столе, какую-то замысловатую фигурку. Потом выпрямила спину и посмотрела на Марго:

– Слушай, Рита, а ты никогда не задумывалась о том, сколько боли ты причинила этой женщине? Вот жила она, тебя не трогала, а ты ей, может, всё поломала. И сейчас ей и уйти некуда, и остаться нельзя. И на мужа глаза не глядят, убила бы. Так ведь тоже может быть. Не думала об этом?

Марго вспомнила улыбку и прищуренные глаза его жены. Вспомнила, как ненавидела её, как хотела, чтобы она исчезла. Куда-нибудь и навсегда.

– Не думала.

Валентина помолчала, потом быстро скатала пластилиновую фигурку в колобок:

– Не хотела тебе рассказывать. Но расскажу. Ты вот моих внуков хвалила. Да, хорошие ребята, и я их люблю. И они меня любят, бабушкой зовут. Только они мне совсем не внуки. И Катя мне совсем не невестка. Она дочь. Только не моя, а мужа.

У него, пока я детей растила и огурцы в банки закатывала, тоже на стороне любовь образовалась. Сначала одна, потом другая. Так вот и жили. У нас дети болели очень, я с ног валилась. А он тогда всё мне жаловался, как ему трудно. Говорил, что я его должна во всём поддерживать и понимать.

Я всегда должна была его понимать. Как ему тяжело, как его не ценят, как ему все гадят, как он устал, как у него в поясницу «вступило», как ему всё надоело и так далее. Честно тебе скажу, хотелось уйти, но всё не до того было. То один заболеет, то другой. То денег нет, то его самого из депрессии надо вытаскивать.

И потом, конечно, что врать? Не уходила, потому что некуда было, потому что любила его, наш дом. И мальчишек было жалко.

И он ни в какую разводиться не хотел, не могу, мол, без тебя и детей. Это у них у всех вечная песня. Так и жила – ни туда, ни сюда.

Знаешь, раньше журнал такой был, «Хочу все знать». Так вот, я тогда поняла, что для нас, дур, кого обманывают, нужно специальное издание: «И знать ничего не хочу». И бесплатная пожизненная подписка для многодетных матерей.

Хорошо он меня помучил, прежде чем успокоился.

И вот мы уже и детей вырастили, и сами постарели, и Никита мой вроде перебесился. И вдруг появляется эта самая Катя. Она уже из новых, как ты. Терпеть не захотела, мужика своего в шею вытурила. Всё за то же. А самой жить не на что. Дети – погодки, а мать – та, с кем муж мой эту Катю на свет произвёл, – на том свете.

В общем, долго рассказывать, только получилось так, что больше помогать ей некому. Вот сейчас она ребят у нас оставила, в госпиталь в ночную побежала. Утром их заберёт. Вот так, Рита.

– И как же вы с её детьми? Неужели вы их любите?

– А куда денешься? Не гнать же их в шею. Я, когда не сплю, всё о нашей жизни думаю. У меня старший сын врач, ты знаешь. Так он говорит, что все наши страсти-мордасти – это сплошная химия и гормоны. Может, и так. Потому что, как постарел Никита, так его из дома экскаватором не вытащить. И такой, понимаешь, стал моралист, всё распущенность нынешних нравов кроет. А давно ли…

Тебе, наверное, трудно поверить, но знаешь, с возрастом так всё меняется. И мне когда-то камнями хотелось забить обоих. Думала, что матери Катиной своих мук никогда не забуду. Я же с мужем десять лет, целых десять лет не разговаривала. Жили, как чужие, только перед детьми вид делала, что все нормально.

А прошло время, и жалко мне теперь и себя, и Катину мать, и дурака этого старого. Он после инфаркта как ребёнок – один в доме оставаться боится, забывает всё. Тяжело. Хорошо, Катя помогает.

И теперь растут эти малявки, знают, что есть у них бабушка Валя. Ждут меня, скучают. И мне без них плохо. Наши ребята далеко, оба в Америке. Зовут к себе, а я не хочу. Не могу без этого дома. Здесь каждая дощечка помнит, как мы жили. Иногда счастливо, а иногда не очень. Но всё равно, это была наша жизнь. И она ушла, и больше уже никогда не повторится. А если бы повторилась, я, может, много чего по-другому сделала.

Занавеска по-прежнему маялась между подоконником и столом. Ходики на стене равнодушно подъедали минута за минутой время.

– Я тебе что хочу сказать – ты подумай, подумай насчёт ребёнка. Жизнь такая длинная и такая короткая. И сколько в ней такого, о чём потом плачешь, убиваешься, а изменить ничего уже не можешь. Поверь, пройдёт время, ты всё другими глазами увидишь. А Сухов… Говно мужик. И уж больно всего боится. Я точно знаю.

XII

Бабушка «Почётный железнодорожник» уже неделю требовала забрать от нее собаку. Дом без лифта, выгуливать её некому. Дочь и зять со своими спиногрызами на даче сидят, кабачки опыляют.

Марго с третьего этажа услышала визг и толчки в дверь – Дуся рвалась ей навстречу. Расцеловалась. Сначала с собакой, потом с ЖД. Сели на кухне пить чай. Кухня крошечная, столик ещё меньше.

Марго тут же въехала локтем в тарелку с селёдочной головой, которая с немым укором смотрела на бабушку. А та, с силой соединяя сложенные в щепотку пальцы, объясняла Марго, как именно зять опыляет соцветия: «И тебе пестиком в тычинки, и тебе пестиком в тычинки все тычет да тычет… Тьфу, без слёз не взглянешь…».

– Баб, поклянись, что ты матери ничего не скажешь.

– Чего ещё?

– Ну, поклянись!

– Ну, клянусь.

– Я в марте рожу.

– Тю, удивила. Тебе уже внуков скоро нянчить пора, а ты только с дитём определяешься. А мужик твой как?

– Мужик – не знаю. Без мужика обойдёмся.

– Ты чего это, замуж за него не пойдёшь?

– Ты ведь мне поможешь, баб?

– Так это что ж, опять мне на четвёртый этаж пешком шкандыбать, как с Дуськой?

– Я тебя к себе возьму. Я специально приехала тебя просить. Или мне няньку чужую брать?

– Сказала ещё – «чужую». Сами управимся. Ты кого хочешь-то? Девку?

– Мальчишку.

– Ну, вот еще, мальчишку. Я на мальчишку не согласна. Знаю я их. Насмотрелась на этих мальчишек и дома, и в нашем депо. Давай, девку рожай.

 – Баб, пусть лучше будет мальчик. Чтоб так, как мы, не мучился. Вот скажи, ты от дедушки много радости в жизни видела?

– Да какая радость, какая от него радость? То с одной бабы его сыму, то с другой. И всё депо знает. Хотела его как-то на товарищеском суде засудить. А как помер, так жалко его стало. Ведь хорошо жили. Любила я его, и он меня.

– Да ты же говоришь, что то с одной, то с другой его снимала?

– Ну, снимала. Эх, Ритка, не жила ты ещё по-настоящему, не понимаешь, что такое муж. Вот я старуха давно, а в душе до сих пор осталось, как мы с ним на электричке зимой ехали, как он руки мои себе за пазуху положил, а шапку свою на меня надел, чтоб не мёрзла. И, знаешь, только вспомню, как колёса тогда стучали, как сердце его под рукой у меня билось, так всё другое уже и неважным кажется.

– А как же «знамя» твоё дурацкое? Баб, ну что ты плачешь?