Моя сестра Галка опять обустраивала по-новой свою квартиру.

– Галя, что случилось, что ты с мамой сделала, мерзавка? Ты знаешь, что она рыдает у меня на кухне?

– Ой, подожди, не клади трубку, я с подоконника спрыгну. Я такие шторки веселенькие забабахала, увидишь – обзавидуешься. Да ничего я с ней не сделала. Все нормально, не знаю, чего она плачет.

– А поподробнее можно? Нет, лучше дуй ко мне, мирить вас буду. И вообще, ты ко мне могла бы почаще ездить.

– В смысле пожрать чего – везти?

– «В смысле пожрать» ничего не надо, у нас тут стратегические запасы образовались на пять лет вперед. Ты что, нашу мать не знаешь? Лучше привези что-нибудь к чаю. Купи зефир в шоколаде, как она любит. Будет хоть какое-то утешение от тебя. Понятно говорю?

– Нет.

В нашей семье есть ярко выраженный центр управления нашими полетами. Это наша мать. И ярко выраженный центр проблем и неприятностей – это моя сестра Галка.

Я не знаю, каким указом и от какого числа было установлено, но мы всегда исходили из того, что любит или не любит прежде всего наша мама. И свои вкусы подстраивали под нее. У нас с отцом, пока он был жив, это получалось. Мы знали, что зефир должна быть в шоколаде, борщ должен быть густым, так, чтобы ложка стояла, и что самая лучшая песня – это «Зачем тогда снятся сны» в исполнении Эдиты Пьехи.

У матери хранилась затертая пластинка, брать которую нам не разрешалось. Доставала эту пластинку она нечасто, и в такие дни наш отец обычно ходил на цыпочках и старался не попадаться ей под руку.

Вообще, я достаточно рано заметила, что отец, такой большой и сильный, дома старался быть «хорошим мальчиком». Ах, зачем при посторонних он был таким строгим, зачем у него были такие синие глаза и темные брови, зачем подбородок выдавался немного вперед и зачем он, услышав что-то смешное, так неожиданно и самозабвенно начинал смеяться, откидывая свою крупную породистую голову назад?

Его любила не только наша мать, я поняла это еще когда была маленькой. Отцом я гордилась, а мать в ту пору, помню, ходила с большим животом, и я ее стеснялась. Сказать ей, что это некрасиво, я не могла, а она разбухала на глазах, пока не выяснилось, что у меня вот-вот появится маленький братик.

С братиком ничего не получилось. Кто-то там наверху решил по-своему, и на Землю был спущен белокурый ангел женского рода. В память о повторно несбывшейся мечте мать хотела назвать ангела Сашенькой. Но назвали его, в смысле ее, Галей.

Дома у нас стало все кувырком, мать бегала по квартире с озабоченным лицом и все грела под струей воды разные противные бутылочки, заткнутые ваткой. За ними каждое утро мне нужно было тащиться в молочную кухню, стоять в очереди и потом вприпрыжку нестись домой, потому что белокурый ангел ждать не хотел и орал, исторгая из своего растянутого розового ротика неправдоподобно мощные вопли.

Грустное это было время. Папа по вечерам уже не разыгрывал шахматные партии с «Вечерней Москвой» в руках и часто задерживался на работе. Мама ходила мрачнее тучи, эта противная белобрысая Галька день и ночь надрывалась, а я видела, что никому не нужна.

Однажды осенним вечером мама сказала мне, чтобы я одевалась. Запеленала сестру в тугой кулек, положила в коляску, и мы пошли к какому-то незнакомому бульвару. Шли мы долго. Я, чтобы не было скучно, вынула из кармана скакалку и стала прыгать на ходу. Скакалка била по лужам, светлый мамин плащ и коляска оказались забрызганными. А одна капля даже попала белокурому ангелу на щеку. Мама вырвала у меня скакалки и с силой стеганула ими меня по заднице. Пальто был толстым, и удара я почти не почувствовала. Вернее я почувствовала его совсем в другом месте.

Дойдя до бульвара, мы остановились около большого куста. Впереди виднелись деревянные бульварные лавки с чугунными завитушками. Так мы долго стояли и чего-то ждали. Я молча переживала свою обиду, а мама что-то высматривала сквозь ветки. Потом она схватилась за голову и застонала, как от боли, как будто это ее, а не меня отхлестали скакалками.

Домой мы шли еще дольше. Дорога оказалась совершенно непосильной для нас обеих. Мама на ходу плакала и просила у меня прощения.

– Девочка моя, прости меня, пожалуйста. Господи, ну какая я дура! Да гори он синим пламенем, этот плащ. Манечка, тебе больно? Ты слышишь меня, ты простишь?

Про скакалку я уже совсем забыла и даже обижаться совсем расхотела. Но все равно мне было очень больно, потому что рядом, вытирая глаза, шла она – такая взрослая и такая несчастная.

Что-то ужасное происходило с нашей мамой, что-то страшное вползало в наш дом. Отец стал спать на диване в большой комнате, вечерами все молчали, и только Галькины вопли нарушали эту нехорошую тишину.

Тогда и появилась эта пластинка. На футляре была изображена немыслимой красоты Эдита Пьеха с сильно подведенными глазами и перчатками до локтя. Я тогда же решила, что когда-нибудь у меня тоже будут такие перчатки и я тоже научусь петь таким же низким голосом, противно коверкая букву Л.

“Это было началом и приближеньем конца. Я где-то ее встречала — жаль, не помню лица. Я даже тебя не помню, Помню, что это — ты... Медленно и не больно падал снег с высоты…” – вслед за Пьехой пела я и представляла, как метель наметает сугробы, как на той самой скамейке, которую мы видели на бульваре, сидят двое и снег падает им на непокрытые головы.

“Мне снилась твоя усмешка. Снились слезы мои... Другая сидела рядом. Были щеки бледны... Зачем мне — скажи на милость — знать запах ее волос?.. А мне ничего не снилось. Мне просто не спалось”…

С тех пор прошло много лет. Потом отец еще несколько раз переезжал из спальни на диван. И в нашем доме надолго становилось тихо и тревожно. Песню ту мать слушала уже не так часто, но слова ее прочно, как чернила в ковер, въелись в мою память. Я помню их до сих пор.

А потом наш папа умер. Большой, серьезный, строгий, он умер на том диване, куда его отправляла мама из их общей спальни.

На похоронах она все шептала: «Дорогой мой, дорогой…» и пыталась поцеловать его в лоб, но гроб стоял слишком высоко. Несколько раз она пробовала дотянуться до его лица, вставала на цыпочки, потом страшным голосом закричала, чтобы сделали что угодно, но дали бы ей проститься с мужем.

А потом забилась в руках мужиков, которые подставляли ей под ноги какую-то скамейку. Началась суматоха, кто-то капал валидол на сахар, а она все кричала. Потом обессиленно сникла и затихла, и я поняла, что никогда наша мать уже не будет прежней и вряд ли сможет это пережить. Я ошиблась наполовину. Она выжила. Но прежней не стала.

– Манечка, а помнишь, как мы тогда на бульвар ходили? Помнишь, как я тебя скакалкой отлупила? Я ведь тогда отца выслеживала. Он на лавочке с ней встречался. Знаешь, что самое ужасное? Это он имя Галке придумал. Мы же ждали мальчишку. А тут вдруг – девочка. Я только потом догадалась, почему Галя. Это ее так звали. Видишь, уже и Галя та, может, давно не помнит, как отца нашего звать, а у нас память о ней останется навсегда. Вот выросла у нас своя Галя, и сколько я с ней горя хлебнула, кто бы знал…

Галка вкусов матери не признавала и все делала по-своему. Поэтому борщ терпеть не могла, заезженную песню на дух не переносила, а грибы, которые каждую осень истово собирала, солила и мариновала мать, ненавидела всей душой.

Осенью объявлялся большой аврал. В коридоре у родителей стояли поставленные друг на друга здоровенные деревенские корзины. На плите в громадном тазу варились в черной пене грибные шляпки.

– Пойми, ну ладно бы они белые и подосиновики собирали, а то радуются каким-то, можно сказать, валуям, прости господи, и этим, засранкам.

– Серушкам.

– Да какая разница, ты же знаешь, что они засранки! Вонь по всей квартире, на площадке аж слышно. Как мне эти грибы осточертели! Тебе хорошо, ты уже взрослая была, а меня они каждый выходной тягали с собой. У нас все девчонки из класса гулять идут, а я с родителями в тренировочных штанах за грибами еду. У-у-у! Никогда я им этого не прощу! Они мне, может, всю личную жизнь поломали! Я, может, после этих грибов и пошла вразнос. Да что тебе рассказывать, ты же тоже, как родители, сейчас мораль мне начнешь читать!

***

Моя сестра привезла две коробки зефира в шоколаде. Наверное, взрослеет понемногу. Сунулась было к матери с поцелуем, но та быстро ушла из прихожей на кухню. Зефир остался лежать в коридоре на столике. Я наблюдала, как Галка сопела и пыталась скинуть с ноги высоченный сапог на шпильке.

– Галя, что там у тебя творится, говори немедленно, ты видишь, что с матерью происходит?

– Да ничего особенного. Я, понимаешь, серьезно занялась эзотерикой. Хожу на семинары и посещаю практические занятия. Оказывается, столько есть интересных практик! Вот например, для того, чтобы в твоей жизни появилось новое, надо избавиться от старого. Здорово, правда? А еще я учусь формировать события. И знаешь, у меня получается!

Галка оглянулась на дверь и шепотом сказала:

– Я даже чакры уже открывать научилась. Хочешь тебе открою? У нас у всех они просто в ужасном состоянии, а за этим нужно следить!

– Спасибо, как-нибудь в другой раз. Галя, объясни толком, что ты там еще наформировала и почему мама плачет?

– Ну я же тебе говорила: чтобы появилось новое, надо освободиться от старого. Я решила обновить свою жизнь. Полностью.

Самые худшие подозрения зашевелились у меня в душе.

– Что значит «полностью»?

– Это значит и на уровне взаимодействия биополей, и на уровне влияния на нас материального мира.

– На русский перевести попробуешь?

– Ну я Ромку домой, к свекрови отослала. Пусть живет там. У меня на него аллергия.

– О господи, несчастная, что ты наделала? И это у тебя взаимодействие биополей, что ли, называется?

– Да. Я сама сформировала это событие. И у меня получилось! Мне даже объяснять ему особенно ничего не пришлось, он все сразу понял. И я тут же решила очистить свое жизненное пространство – чтобы моим светлым энергиям ничего не мешало. И чтобы привлечь к себе новое благополучие.

– А старое тебе чем не нравилось? Короче, мужа ты свекрови, редкой души, кстати, женщина, отправила, а с квартирой что сделала? Продала? Отдала бедным? Сожгла в религиозном экстазе?

– Ничего я с квартирой не сделала. Я просто вещи старые выбросила. Знаешь, как Александр Иванов поет: «Боже, какой пустяк, Сделать хоть раз что-нибудь не так, Выкинуть хлам из дома И старых позвать друзей...”

– Ну здесь ты явно преуменьшаешь. «Сделать хоть раз что-нибудь не так» ¬ – это не про тебя. Ты у нас по этой части идешь с большим опережением.

– Это кого же я опережаю?

– Всех. В особенности твоего Александра Иванова. Признавайся, что ты выбросила? Мебель в доме осталась?

– Тряпки я выбросила. Они же впитывают отрицательную энергию. Шторы старые в наш эзотерический центр отнесла. Вот сейчас Алик новые помог мне купить, повешу, будет красиво!

– Господи, ну за что тебя твои бывшие мужья любят? И как еще Алик видеть тебя может, он же за два года жизни с тобой поседел, кажется.

– Не поседел, а полысел. Так ему даже лучше. И у нас остались отличные отношения. А шторки замечательные, тебе понравятся!

– Что ты еще выбросила или, там, в центр свой поганый отнесла?

– Да так, кое-что еще, по мелочи.

Видно было, что Галка и сама уже немного испугана масштабами разрушений, которые она учинила в своей жизни и доме.

– Галя, ну когда ты станешь взрослой? Когда ты перестанешь терзать мать? Посмотри, у меня отек меньше не стал?

– Где?

– На левой скуле. Боже мой, как больно, а тут еще ты. Бери зефир, пошли на кухню. Говори там, что хочешь, только не рассказывай про то, что ты теперь у нас еще и «события формируешь».