Знойный оранжевый свет торшера изменил комнату до неузнаваемости. Рядом с Фёдором лежала самая красивая девушка с режиссёрского, а он не мог оторвать взгляд от репродукции:

— Ей Богу, что-то с ней не так. С картиной.

Людмила шумно сглотнула, но промолчала.

— Что-то мешает, хрень какая-то. То ли самолёт лубочный, то ли деваха слишком статична. У нас в Валуйске старый Изя таких на афишах рисовал. У него все бабы получались железобетонные. Даже балерины.

Фёдор вынырнул из-под леопардового пододеяльника и, не пытаясь прикрыться, направился к репродукции.

— Прикинь, Изя как-то Гурченко в «Карнавальной ночи» запечатлел, — заржал точёный красавец, запустив пятерню в вихры. – Так и она как свая из земли торчала.

— Феллини, какого хрена? – возмутилась раскрасневшаяся Людка.

— А эту не Изя рисовал! – заключил Фёдор, клюнув в картину носом. – Другой мазила.

Парень повернулся к подружке и по-детски спросил:

— Людка, а ты веришь, что мы прославимся?

Девушка поджала губы и не ответила.

— Вот! А Изя верил. Всю жизнь думал, что гений и каждую каракулю подписывал. Каждую! Всё ждал — приедут «знающие люди», восхитятся и скажут: «Собирайтесь, уважаемый! Наконец-то вы нашлись!»

Феллини грустно улыбнулся.

— А что, может, и правильно, что верил?

Вопрос повис в оранжевом мареве — там, где уже раскачивалась Людкина обида.

— Пацаны рассказывали: Изя, когда старые афиши грунтовкой замалёвывал — плакал. Правда, к тому времени совсем из ума выжил.

Известный на весь курс ловелас Феллини хотел ещё рассказать про седого еврея из «Ударника», но, напоровшись на ледяной взгляд Людмилы, стушевался и замолчал.

Всякий раз, когда сквозь столичные лоск и пафос пробивалась провинциальная сентиментальность, Фёдор густо смущался и спешно прятался в скорлупу непробиваемого цинизма.

— Слушай! — встрепенулся он, едва глянув на картину. — А ты заметила, какие у этой чувихи икры?!

Парень отошёл и замер.

— Определённо классные! Я бы даже сказал – секси.

Словно дорогой натурщик, позирующий в образе Аполлона, Феллини стоял перед картиной и не замечал готовую сорваться в истерику подружку.

– Людка, только посмотри: титек не видно, жопа никакая, а икры... Аж встаёт!

Парень сложил пальцы в рамку-прямоугольник и стал, точно камерой, медленно наезжать на репродукцию.

— А если ещё и стерео?! Сначала общий план сверху: самолёт, авто. Всё в густой охре. Теперь девушку... крупнее. Отличный шот для конвертации! И медленно вниз. Икры крупнее, ещё крупнее...

И когда Фёдор почти упёрса носом в икры путешественницы, Людка не выдержала и рванула с себя пододеяльник так, что тот затрещал.

— Сволочь ты, Феллини! – крикнула она. – Сволочь и козлина!

— Алё?! Гараж?! — обернулся удивлённый Фёдор. — Ты чего?

Но вместо ответа девушка схватила подушку и яростно запустила её в несостоявшегося любовника.

— Придурок! – взвизгнула она. – Достал уже! Вали в свою общагу!

И Людка выскочила из комнаты. 

***

Феллини потом часто вспоминал день, когда на стене Людкиной однушки разглядел «Путешественницу» Перегрина Хиткота.

И дело было не в том, что с хозяйкой «не заладилось» – жить в общаге Феллини нравилось, хоть появлялся он там и нечасто. К слову, уходил Феллини от «вчера любимых» всегда сам. Скучал недолго: обустраивался на новой кухне у окна – это было его любимое место, привыкал к новой кровати с «дежурной женой» и через неделю о переменах уже не помнил.

Фёдор вообще надолго ни к кому не привязывался: за три года учёбы оставленных квартир накопилось с два десятка — покинутых подружек столько же. «Баловень судьбы», – шептались сначала в школе, потом в институте. Фёдор верил и играл по предложенным правилам.

Так – полушутя полусерьёзно – четыре года назад он женился. Несуразные, но восторженные — Фёдор с Амалией самозабвенно лицедействовали в Валуйском театре, руководила которым мать невесты.

Сколько он потом не пытался объяснить, зачем женился – так и не смог.

А год спустя, опять же, толком не разобрав, что к чему, стал папашей.

Вовёнка полюбить не успел — уехал учиться в Москву. «Режиссура — моя мечта», — объяснил Фёдор предводителю семейства — тёще. Не мог же он сказать, что заскучал среди развешенных под потолком пелёнок?! И Анна Пална, разбиравшаяся в литературе, но не в жизни, подготовила юное дарование к поступлению в ГИТИС. А молоденькая жена-театралка на тот момент и вовсе была очарована новой ролью и, заигравшись в беззаветное материнство, мужа, по-неопытности, просто проморгала.

Так точка невозврата была пройдена. Как выразились родители Фёдора: «Жизнь «участников семьи» хлынула в новые русла, и векторы бытия понесли их в разных направлениях». 

***

Феллини в очередной раз листал альбом с тиснением Peregrine Heathcote на пурпурном картоне.

Сумерки сползли с оконного стекла библиотеки и, несмотря на многочисленные люминесцентные лампы, приглушили краски, звуки и ощущение времени.

«Что с этим Перегрином не так? — не мог взять в толк измученный Феллини. — Все его женщины точно списаны с одного образа — сколь обожаемого, столь идеализированного. И потом, эта статика... Как на иконах, только здесь она всё живое убивает: мёртвые поезда, мёртвые Юнкерсы и Дюзенберги, мёртвые женщины с мёртвым ветром в складках юбок. Словно время для них остановилось. Или для автора?»

— Точно! — вскрикнул Феллини.

Парень поднял воспалённые глаза на библиотекаршу — единственную, кто составлял ему компанию в читальном зале — и, схватив альбом, побежал к столу.

— Это рисунки ребёнка! Техничные, точные, но... Перегрин — большой ребёнок! Это не арт-деко! Это детские мечты! Он всю жизнь рисует мечты: машины, поезда, красивых женщин.

— Молодой человек, прошу вас — аккуратнее!

Напуганная библиотекарша вынула из рук Феллини альбом и придирчиво оглядела корешок.

— Простите.

Парень чуть успокоился, но на место не пошёл.

— Вот ответьте мне! Вы же библиотекарь — всё знаете!

Он склонился и принялся яростно перелистывать страницы альбома, который библиотекарша предусмотрительно положила на стол.

— Разве похожи женщины Перегрина на путешественниц? В этих шёлковых платьях, на каблуках... Похожи? Да ничуть! – ответил Феллини за женщину. – А знаете, на кого они похожи? На мать Перегрина! На балерину! Она в начале карьеры гастролировала по всей Европе. Отсюда и образ: утончённая дама с неизменным чемоданом. Вот разгадка!

Библиотекарша встала и хотела забрать альбом, но Феллини не дал:

— Нет, вы посмотрите! А я никак не мог понять – почему у них такие икры?!

И парень опять зашуршал страницами.

— Да аккуратнее же! — взмолилась библиотекарь.

— Он рисует мать! Большой ребёнок, заблудившийся в мечтах о любви! Критики пишут «ретро», «аутентичность»... Да в его работах нет ни капли реальности!

— Молодой человек, ваши суждения... Сапсан Хиткот признанный мастер! Его картины выставляются на аукционе Кристи в Лондоне и стоят...

— Всё из детства... — не обращая внимания на женщину, произнёс сникший Феллини. — Все наши беды оттуда, — повторил он, опускаясь на стул библиотекарши. — Его тоже недолюбили. 

***

Феденька рос в семье уважаемых и творческих родителей.

— Интеллигенция в Дом культуры на службу пошла, — шептались бабульки, провожая взглядом высокого бородатого мужчину с шёлковым платком на шее и миловидную изящную женщину, на руке которой висел Федя. — А наряжены-то! Феденька опять в белых гольфиках. Как не надоест Катерине стирать?! Чего в белое рядить? Пацан ведь, хоть и похож на ангелочка.

Из раннего детства Фёдор ярче всего помнил танцующих детей в Доме культуры и щербатый подоконник в больничной палате: гардеробщицы недоглядели, и трёхлетний Федя ошпарил руку кипятком из чайника. А танцующие дети запомнились, потому что мать с отцом были хореографами, и всё детство Фёдор провёл в ДК — в танцзале. Точнее, в гардеробе и на вахте, где персонал баловал «наше солнышко» чаем с сушками.

То, что в жизни родителей он не главная любовь — Фёдор догадывался всегда. Чувствовал. И даже когда повзрослел и перебрался в Москву, всё равно помнил, что главное их детище — хореографическая школа. Помнил и мучился.

— Люська, знаешь, что я недавно понял?! — играя роль безалаберного повесы, шутливо спросил как-то Фёдор. — Все люди делятся на существительные и прилагательные. Вот ты, Люська — существительное, а я — прилагательное.

— Ясно.

— Что тебе ясно? — неожиданно огрызнулся он.

— Феллини, — пропела хозяйка квартиры, не отрывая взгляд от монитора. – Ты не прилагательное, ты глагол!

— Почему глагол?

— Потому что глаголешь без умолку. Причём чушь.

И она опять с головой ушла в кровавое сражение орков.

— Нет, Люська. Не права, — сказал Фёдор. — Я ведь не сегодня это понял. Просто вслух не говорил. Я — прилагательное. Вечное и безоговорочное. Сначала прилагался к родительской танцшколе, потом к театру Анны Палны, потом... Опустим промежуточные варианты. Теперь вот к тебе.

— Кто такая Анна Пална?

— Анна Пална? Не важно. Когда ты не существительное – всё неважно.

Люська оторвалась от экрана и нахмурила брови:

— Феллини, ты уже задрал со своими философскими вывертами! Чего тебе не хватает?! Ну? На факультете ходишь в любимчиках, живёшь в Москве, хата бесплатная, варить я умею. Любить, кстати, тоже, — неожиданно хихикнула Людмила и с вызовом глянула на притихшего в кресле Фёдора. — Или не умею? Чего насупился?! Ну-ка, отвечай!

И Людка, игриво ухватив друга за ухо, повернула его лицо.

— Ты... чего? — спросила она, испугавшись незнакомого взгляда. – Постой... Феллини! Ты... слинять намылился?

— Да при чём тут «слинять»?! — неожиданно взбеленился Фёдор. — Ты вообще слышишь, о чём я?!

Он вскочил и, сметая всё на пути, рванул из комнаты.

— Я тебе про жизнь! — услышала Людмила с кухни его срывающийся голос. — Про настоящую жизнь, дура! Хата, борщ, умею-не умею! Я, может, впервые решился про родителей рассказать: как я им мешал всю жизнь! Путался под ногами, когда они талантливых детишек к чемпионатам готовили! А когда журналисты про успехи сына спрашивали — глаза опускали! Стыдились. Нет успехов. Не танцор! Неудачненький!

... тишина выдавила из хрущёвки звуки, время, воздух...

И тогда Фёдор завыл.

Он сидел на табурете, обхватив голову, как при нестерпимой зубной боли, и раскачивался взад вперёд.

— Перестанешь скулить — помой посуду, — услышал он из комнаты. — Я не нанималась у раковины стоять.

Больше разговоров «за жизнь» Фёдор не заводил.

За исключением того случая с «Путешественницей» Перегрина, после которого и съехал в общагу. 

***

Если бы Феллини ещё пару месяцев назад сказали, что самым близким человеком в Москве для него станет библиотекарша — он бы посмеялся. Но не сейчас.

— Фёдор, — Ольга Викторовна смотрела на парня с удивлением. — С чего вы решили, что Перегрин несчастлив?

Последнее время посиделки в читальном зале стали для Феллини единственным спасением от терзавших мыслей. Невзрачная, с куцей школьной косичкой — Ольга Викторовна оказалась удивительно проницательной женщиной и чутким собеседником.

— Феденька, чтобы вы себе ни придумали, но по моим, почерпнутым исключительно из периодики, сведениям, Перегрин рос вполне обожаемым и даже избалованным ребёнком. Кстати, вы в курсе, что в десять лет он стал обладателем раритетного Роллс-Ройса? Да-да! И это не единственная вещь, унаследованная им от деда-антикварщика. Феденька, да этот ребёнок – баловень судьбы!

— Баловень судьбы... Простите, не соглашусь.

Фёдор отхлебнул из казённой чашки остывший кофе.

— Посудите сами, Ольга Викторовна: гастроли матери, фанатичное увлечение отца коллекционированием... Я с некоторых пор стал понимать: любое проявление фанатизма родителей обделяет детей. Разве вы не видите, что Перегрин всю жизнь рисует одно и то же — мечты о любви! Несчастный человек.

— Феденька, Бог с вами! Он признанный художник: выставляется в Королевском обществе портретистов. В конце концов, он более чем состоятельный человек!

Ольга Викторовна принялась убирать со стола чашки, но разговор – а точнее, состояние Фёдора – не отпускали её:

— Феденька, простите, но мне непонятен ваш пристальный интерес именно к детской поре Перегрина. Это как-то связанное с семьёй? С вашим детством?

— Не только с моим. Понимаете, таким как я, всю жизнь приходится любовь завоёвывать. Добывать! Вымаливать по крупицам. Мы не верим, что нас могут любить просто так —без заслуг и достижений. Бесталанные, мы пыжимся, карабкаемся, рвём жилы. Перегрин — не гений: он рвёт жилы. И я пытаюсь понять – это из детства?

— Мальчик мой, как мне вас жаль.

Женщина посмотрела на Фёдора с таким сочувствием, что он, было, дёрнулся вперёд, словно хотел прижаться после долгой разлуки.

Ольга Викторовна пригладила его непослушные мальчишеские вихры.

— Феденька, умоляю, оставьте ваши копания. Ни к чему хорошему они не приведут. Просто живите и постарайтесь быть счастливым. У вас всё ещё будет хорошо!

Фёдор не ответил.

— Батенька, да мы засиделись! — сглаживая неловкость, воскликнула Ольга Викторовна. — Пора по домам.

Она привычно закрыла окно и сняла с вешалки старенький плащ.

— А что касается недолюбленного Перегрина... Феденька, он вырос в такой роскоши, о которой нам только мечтать. А география?! Лондон, Дубай, Челси, наконец, Флоренция, с первой Академией живописи в Европе.

— И всё же он несчастный человек, — сказал Фёдор. — Его картины — грёзы о несбывшемся. И несбыточном... 

***

Маленького молчаливого Вовёнка в Валуйском ДК обожали все. Черноглазый, с девичьими крупными локонами, внук Анна Палны и четы хореографов был всеобщим любимчиком. Гардеробщицы и билетёрши — те, что из старой гвардии — путались и по-привычке называли мальчика Феденькой. Но чаще — наше солнышко.

Каждое утро похорошевшая от признания публики Амалия приводила Вовёнка в Дом Культуры и сдавала «бабушкам», но не кровным, а вахтенным. Вовёнок таращил глаза-сливы, послушно снимал ботинки и надевал тапочки. Под разговоры про «нехорошую молодёжь» и сериальные коллизии пил бесконечные чаи с сушками и... молчал. Целыми днями.

Все так привыкли к безмолвной улыбке «солнышка», что уже и не замечали странности ангелоподобного мальчика. И лишь подслеповатая уборщица баба Маня, на коленях которой вырос Феденька, а теперь частенько засиживался и его сын, забила тревогу:

— Вовёнок-то молчит!

Но дед и обе бабки по-прежнему беззаветно служили искусству, Амалия была одержима ролью Офелии, и старая баба Маня вспомнила про Фёдора. 

***

Когда в один из дней в фойе ДК вошёл высокий статный мужчина с баулом на плече, бабушки-билетёрши преградили ему путь.

— Молодой человек, куда? А пропуск? И с такой сумкой нельзя – у нас режимное помещение.

Мужчина запустил пятерню в чёрные вихры и уставился на Вовёнка, который точно на троне восседал у обшарпанного вахтенного стола.

— Молодой человек, вы можете позвонить по служебному и заказать пропуск. Так вы к бальникам или в театр?

Фёдор по-прежнему смотрел на Вовёнка, который, как ни в чём не бывало, жевал сушку, прихлёбывал чай и умудрялся при этом улыбаться.

— Я... Я...

Слова не давались.

Фёдор несколько раз сглотнул, покашлял и хрипло выговорил:

— Я за сыном.

Билетёрши загалдели, осыпая мужчину глупыми вопросами, и только мальчик удивлённо вскинул на Фёдора глаза-сливы.

— Вовёнок, пойдём домой. Нам пора. Где твоя одежда?

Мальчуган отложил недоеденную сушку, слез со стула и молча достал из-под телефонной тумбы обшарпанные ботиночки.