Пряное

Вот листья кучкуются пряно
в соломенных блюдах полян.
Растрачена юность, поляны,
а воздух прозрачен и прян.

Встревожит канву золотую
ещё не один ветерок,
метели ещё полютуют,
и сгинет волшебный мирок…

Но позже. А здесь суматошно
взметает огонь по краям,
и глаз оторвать невозможно
от этих прощальных полян.

Календарное страстное

Горят леса
благодатным огнём Воскресения.
«Ты спасена», -
шелестит календарь…
Пятница
наступает осенняя
на
янтарь…

Грядёт покой
брать субботние зимние пастбища.
Не хорони
серых будней зимой
с хлопотной
ностальгией по капищам
хны
иной…

Победе льдов
уготовано жалкое вретище.
Вёсен завет
Пасхой новою дан.
Следственно,
прошлогоднее зрелище –
ветхий
план.

Вернусь к дождю
в сень таинственной вечери
летних моих
дорогих четвергов,
пустошью,
мерным годом очерченной, -
в их
покров.

Двустороннее

Когда наша юность рулила на взлёт,
и пыль поднимала на старом асфальте,
казалось, крыло ей вот-вот оторвёт
со скрежетом яростных скрипок Вивальди…

Слабел и редел наш отчаянный клин.
Набравший балласта, под ним приземлился.
Он крылья сложил и купил анальгин,
изведав болезни сражённого ниндзя.

Портфолио блещет, и полнится быт,
но сердце щемит непонятной тоскою.
Над городом он в сновиденьях летит
и падает вновь за чертой городскою…

А те, кто не взял ничего для себя,
не чувствуют, как накопилась усталость.
Им тоже придётся, стеня и хрипя,
вернуться, но места уже не осталось.

И кто-то решил, что не стоит свечей
игра в основные потребности рода.
Пора уходить от природы вещей
в незримый загашник поверх небосвода.

В конечном итоге всё так и пошло,
посмертно тела их внизу принимая.
Но снился им дом, где душе хорошо,
и снилась им старость простая, земная…

Фонарь

Стоит на улице
босой фонарь
и смотрит пристально
в окно безмолвное,
как будто вынесут
ему стопарь,
шматок селёдочки
и булку сдобную…

Но прежде лестница
исторгнет скрип.
Навстречу выскочат
о жизни спрашивать.
Он в ожидании
в брусчатку влип,
тараща преданно
свой глаз оранжевый.

Зашебаршил рассвет
по мостовой,
и потекла из нор
толкучка бдящая.
Фонарь ослеп,
голодный и босой,
в отключке прошлого
от настоящего.

Андеграундное

Бунину, Шмелеву, Зайцеву, Ремизову, Г.Иванову, Белоцветову, Цветаевой, Ладинскому, Присмановой, Бальмонту, Ходасевичу, Раисе Блох, другим поэтам и прозаикам Русского Зарубежья посвящается.

Рано водки налили гудеть на помин,
стул пустой ко столу рано ставили.
Тщетно шьёте нам красных богов и богинь,
наши братья и сёстры недавние.

Не вместить, измеряя куском колбасы,
не понять, славя жижу навозную,
душу бедной моей луговой полосы
изнурённую, тихую, позднюю…

Кто кого хоронил – это спорный вопрос,
но в итоге закопаны заживо:
проклинаемый – там, где родился и рос,
проклинающий – там, где не хаживал.

И взметается гнев от низов до вершин,
до смиренной лазоревой общности.
Нам отмерен, как вам только русский аршин
величайшей наследственной прочности.

Скучательное

Скучается, темнеет и дождит,
срывает листья за компанию со шляпами.
Физиономии встречаются помятые,
складируясь в уме на депозит.

Расторгнутое копится в углу
душещипательным раздраем писем скомканных,
жилеток дружеских поношенных, засморканных
и всячины, содеянной в пылу.

Осенний бум закончится вот-вот,
но расцветут к весне опять банкроты тёртые.
В лицо швыряет ассигнациями жёлтыми
октябрьский ослепительный дефолт.

Мне хочется к твоей груди прильнуть,
в тепле мурлыкая, что ты – моя отдушина.
Как всё ранимо, безысходно и запущено!
И плюс – в тартарары когда-нибудь…

На убыль наказаний аппетит,
но рядом вертится одно оно последнее.
- Как настроение?
- Да, как сказать вам, - среднее.
Скучается по ходу, и дождит.

На Казанскую

Прикоснулся крылом золотым предвозвестник небесный
к заповедным лесам.
Багряницу надел на страстные, печальные клёны,
благодатью умастив.
Бичевавшие ливни ушли от борьбы бесполезной
вслед языческим псам,
и Пилат на том свете умылся водою солёной
в ежегодной напасти.

Неприметный глашатай судьбы и серьмяжности правил,
молодой воробей –
тайнозритель земель, словно преданный друг Иоанна -
не страшится зимовья.
На Голгофе российской Христос Имя Бога прославил,
и в убрусе полей
Он оставил Сыновний Свой лик красоты первозданной,
быв от века Любовью.

Как трепещет душа на кресте расставаний с одними
и при встрече с другим!
Как терновый венец отлучения тянет и колет
благородную кожу…
Нас целующий, верь: скоро русские стяги подымем,
с кем Господь – тот храним!
И тогда вновь помчатся к победе буланые кони,
и сверкнёт меч из ножен.

Распростёрся над кроткой Россией дымок деревенский,
словно Божий покров,
и Казанская смотрит с иконы, как мама родная
на крылечке у дома.
Русский отрок Давид постигает с отцом в перелеске
нрав совхозных коров…
При дверях Галилея… Великую мощь воздвигая
на краю перелома.

Простонародное

Мимо промчатся столетья,
высохнет в ступе вода…
Знаю: любовь есть на свете,
жизнь без неё – ерунда.
И на прощание скажешь:
- Всё. Ничего ты не жди.
Не поцелуемся даже,
разные выбрав пути.

Днём у плетня будет жарко,
кинет обочину в пыль.
Выйдет со смены доярка,
сложат соседи горбыль.
Дед на бабаечку пива
крестные знаки кладёт…
Как на деревне красиво!
Свой на деревне народ.

Грустно в дали беззаботной,
в поле чужой стороны.
Дорог ты, ватничек потный!
Вечный покой, зипуны.
Я на прощание молвлю:
- Дай тебе радости, Бог!
И под заморскою кровлей
выпью за это глоток.

Простое

Ничего мне вослед не желал,
не расстраивал, не уговаривал.
И не спросишь теперь:
- Как дела?
друга прежнего, недруга дальнего…

Что ж, бывало и хуже, поди.
Только не было цели прекраснее,
чем остаться один на один
через всю протяжённость Евразии.

Мне сиротство – рубаха своя,
свой уход в откровения Истины.
И стою, обмерев.
Просто я
не могу без тебя, мой единственный.

Сорокоградусное

Сорок градусов по Фаренгейту.
Завалилась трава, как пьяная.
Немцу холодно, сносно кельту, -
это осень у нас объявлена.

Обстановка достала сырая.
Вся какая-то европейская.
Я погоду родную знаю, -
тоже мастер на нервы действовать.

Не прибавилось сна и покоя.
Крыши серые, черепичные…
Да, в конце концов, что ж такое?!
География – дело личное.

Заклинаю: забудь, что где-то
расставались без слёз и пафоса.
Сорок градусов по Фаренгейту
и немного другого градуса…

Коллапс

Говорят о любви с нелюбимыми.
Речь бесполезна для глаз
нежных – перо лебединое.
Стынь равнодушных – коллапс.

Посветлеет зимой, распогодится.
Избы родные, дымок…
Радость моя, Богородица, -
счастья святой уголок.

Подморозит снега на Крещение,
крепкий уляжется наст.
Звоны с ходами вечерними, -
празднуй, кто в вере горазд!

Оглянусь из пустынного города
вглубь заколоченных лет…
Жить – это звучно и коротко,
равно, как всё на земле.

Белое

На мостовую выхожу
белую,
по тихим улицам шаги
делаю,
а мне вприпрыжку там бежать
хочется
меж полусонных образцов
зодчества.

Упрямый свет из всех щелей
выгоню,
тряхнёт мне гривой золотой
с фырканьем.
Подъём! Пора включать плафон
облачный
и выпускать на волю день
в форточку.

Какой-то прочим нашептал
ябеда,
что будто радость от меня
заперта.
Но помню: будущего нет
нашего, -
только прошлое
и настоящее…

С улыбкой вспомню зимний сад,
с нежностью.
Саднит реальность – ухожу
в смежную.
И мысль о белой мостовой
беглую
точу слоновьей костью слов
белою.

Зимнее

Светлы поля бескрайней далью заманчивой.
Я душу рву - не вырву звонкой цыганщиной.
Кидаю в бубен солнца снежной охапкою, -
гуляйте, шубы! Серебро в землю капает…

Играет ветер золотою былинкою
с неповторимой простотою великою.
И на отрезке меж сумой и острогами
тропа зашорканная и лица – строгие.

Ворвётся холодом твоё:
- Так прощайте же!
Споткнулась, снега до колен - белым мякишем.
Мы до листа, до чёрной точки уменьшены -
зима и тихая, усталая женщина…

Введенское

Ступеньки,
за ними – другие…
Идёт Девочка,
свечи за`жжены.
Не обернётся, желанная ими,
идёт Девочка
за грехами
нашими…

За песнями
колыбельными
идёт Девочка,
пойте Ангелы!
И неосознанно шапку снимет
мальчишка с безднами
очей
заплаканных…

За Тайной,
за Богом и Сыном
идёт Девочка
вверх по лестнице.
Но в этом маленьком, женском, бессильном –
Вселенная.
В Ней Небеса
уместятся…

Эпистолярное

Мне сообщили,
там где ты – цветёт сирень,
а в Нальчике
гадают на ромашках.
Какая радость…
Оттого сильней
сближает снег
чужой,
а не домашний.

А здесь, как принято,
на солнечном окне
с часок пробудет
лучик желторотый,
и очертания
начнут смуглеть
от лёгкой
мимолётной
позолоты.

В краях сиреневых
не коротают дни.
Короче,
там неправильные зимы.
Да будет снег!
И я стою под ним
восторженно,
смешно,
необходимо.

Здесь осыпаются
персидские цветы
сирени белой
с неба на дорогу.
Из нашей дали
ваши – не видны,
а слышно,
как покров над ними
дрогнул…

***

Дай мне руку, пора нам идти.
Руку! Мы оба устали.
Искренность ждёт взаперти,
верится слову едва ли…
Пусть однажды прогнётся земля
и смертельной волною накроет, -
руку!
Всё выдержу я,
будь только рядом со мною.

Полустанки, платформы, огни,
путь до конца, до обрыва…
Нас отпоёт, наклонив
ветви, печальная ива.
Перед смертью трястись, так - не жить.
Не вскричать от последнего вдоха:
- Руку!
Воде разрешив
волосы вить и волохать…

***

Пожалуй, джаз.
Вруби его на всю.
Как рэп
достал греметь
в автомобилях!
Ты отвернулся.
Странно.
Дежавю.
Наш вечер сдох.
Его убили.

Пожалуй, красного
на посошок.
Поддержим
честный бизнес
виноградный.
Направо плачут,
слева
кто-то ржёт,
и жарят утку
протестанты.

Живого
не осталось закутка.
Температура
суток –
нулевая.
Ты отвернулся,
глядя
в никуда…
Пожалуй, да, -
я умираю.

***

Когда устанешь ждать,
разлука силы сцедит,
и сном наполнит миг
меж завтра и вчера,
вихрь солнечной пыльцы
взметнётся из соцветий,
коснувшись твоего
печального чела.

Уста познают стон,
и нерв воспримет ласку.
Забудешь, где ты сам, -
во сне иль наяву.
И встретится мечта
с иной мечтой согласной,
и к чаше бытия
стремительно прильнут.

Волной руки изгиб,
задержано дыханье.
Порыв и суть – в один
вздымающийся вал!
И локонов шелка
светлеют, высыхая
на гребне тишины
блаженства естества…

Сплетаются лучи
в накидку золотую,
дотронувшись плеча,
восполнив наготу.
Ворвётся смерч земной
осеннею латунью,
когда устанешь ждать,
когда
уже
не жду…

Новогоднее

Еловый запах,
лимонад и мандарины…
Курносые, не спать разрешено!
Последний день в году, он - самый длинный,
и снег летит тихонько под окно…

Для волшебства
легко нырнуть под занавеску,
качнуть на ёлке дождик и шары,
сняв с матери передник затрапезный
при сказочном объёме тишины…

Все чудеса гастрономии новогодней!
Хлопушки и бенгальские огни.
Последний день и первый –
всё сегодня,
и оба восхитительны они!

Ночная улица,
приветливый прохожий…
К утру одни часы: туда-сюда.
Но счастье осознаешь много позже, -
что есть оно, что это не туфта.

Мерцают веточки,
фонарь играет светом.
Плывёт гирлянды ёлочной финифть.
Простился год с грустинкой незаметной.
Что было в нём, тому уже не быть…

Дружеское

Город, туман и слякоть.
Как ты? А я – грущу.
Шёпотом нежность вякнуть
и вытянуть слух как щуп.
Вымирает конкретно улица,
в одиннадцать гаснет фонарь.
Под ним дураки целуются,
а другим дуракам их жаль…

У поэта душа без тряпок, -
такая, какая есть.
Отчётливый угол пятый,
и мир на ладони весь.
Вопреки тесноте традиций,
рвут догмы суровых зим.
Поэты – такие птицы,
что крыльев не нужно им.

Вены трамвайных линий
гонят в трущобы грязь.
Взгляд сумасшедший кинет
старик, у столба трясясь.
По двору чёрный кот расхаживал.
Не знаю, как ты, я – пасс.
И свернули в бульвар обгаженный,
прямиком за ночной лабаз.

Сыпь яичные макароны,
тушёнку руби ножом.
Какой ваш Прованс холодный!
Меняемся на Дижон.
Вот такие, как все, по сути,
а разница – будь здоров.
Слякоть, туман и люди
без шапок, без лиц, без слов…

Рождественское

Слава в Вышних Богу,
и на земли – мир!
Ветхую одежонку
на бессмертие обновил.
В человецех – благоволение.
От пророков прими звонок!
В силе Новый Завет, - не менее.
С Рождеством! Яко с нами Бог.

Звёзды светят тихо,
и над землёй – ночь.
Месяц, привет, расстрига!
Серебрушками не морочь.
- Богородице Дево, радуйся! –
в сердце вспыхнуло восковом.
Избавленье земного статуса.
Православные, с Рождеством!

Вневременное

Ветер погнал прошлогодние листья, взгляни:
это – крылья погибших бабочек.
Это призрак осенней стихии. Но тотчас взлетят они, -
это ржавое пламя надежд, факел домиков карточных.

Так, словно листья готовы к ветвям прирасти.
Или мне захотелось этого?
Потому что сама превратилась в поющий Псалтирь тростник
на слиянии грусти осенней и Царства бессмертного…

Тайна безвременья в списке насущных блаженств,
совершенство потустороннее…
Где меняется громкая речь на звенящий в пространстве жест,
мускус белых черёмух – на осенние благовония.

Перерождение – свойство души и ветвей.
Однобокое, нестерильное.
Над погибшей листвою – туманы, забвение правит в ней.
Прошлогодние бабочки… Нежность с весенними крыльями.

Пусть

Ветер. В ушах свистит.
В сердце загнали сваю.
Парус. Он снят и свит.
Вылюбил.
Забываю.

Утро, у ног постой.
Свет не спугни молочный.
Был мне, как лапоть, свой.
Стала босой,
и точка.

Потом и пылью вёрст
перекрестит дорога.
Вдосталь любить, врасхлёст!
Вусмерть тоску,
заторкав.

Пламени столб. Дотла!
Рушиться не крикливо.
Пусть. Если что, взяла
горсть
на свою
могилу.

Тайнопись

Небо с утра порвали,
облака полетели перьями.
Есть люди, а есть – твари.
Дрожат, на груди взлелеяны.
К буре оттенок розовый…
За спиною и ветер – семя.
Не внемлю. Мечты – отбросами.
Окстилась.
Иди с теми.

Тайнопись, иже – нежность.
Целовать на пределе выдоха.
До дна, до – плашмя, еже
и дух бы от счастья вытолкло.
Чем же вас, гости, потчевать?
Нынче разум – чужой игумен.
На свадьбе, средь гама общего,
пляшу,
а жених –
умер.

Острова

Есть
в глубине России Острова, –
романтика, в известном смысле слова, -
но длань Творца, любя, их создала
в бескрайности владычества лесного
Под липами асфальт, разбитый в хлам.
Заброшенных домов архитектура,
их жалоб скрип, - недуг, открытый вам, -
и смерть, что все надежды обманула…

Как
в материнском чреве теплота
уют создав, блаженство порождает, –
в пучине трав она сильней, чем та,
вмешательство чужое отрешая.
Там выспрь не покидает свод палат,
ни желчи не воспомнящих, ни оцта:
днесь Бог суббот сошёл по делу в ад,
а завтра Он, воскреснувший, вернётся…

А
за повёрткой гусельник-ручей,
дворовый бард с густокудрявой холкой,
доносит плеск голавлей и щурей.
Прощайте, петербургские задворки!
Всё чуждо. Пустосвят достоин вас,
нет чувства отдаления от дома,
и жаль – не в Островах я родилась:
заветнее нет берега другого…

Статус-кво

Когда ты смеёшься,
мне радостно тоже.
Нет знака дороже,
но молвью – треклят.
Например, предположим,
ты влюблён невозможно,
подожжён и горишь,
как в чахотке горят…

Ни толку, ни проку
хвататься за стены.
Ни смысла, ни силы -
рвануть за стоп-кран.
И бомжара грязенный,
томагавк ойкумены,
отличит нас по звёздам
и по сапогам…

Ты слышал? Каштаны
льют воск на кануны
весенних газонов
и вечных ларьков.
От латунных самумов
городская коммуна
в ирокезы деревни
попрёт далеко.

Ни шатко, ни валко –
и снежные букли
дополнят фестоны
и ленты на скво.
Как пальнёт из базуки
МахакАла Двурукий!..
Ты смеёшься, и мне
хорошо оттого.

Дождяное. Чётки

Сбились тучи -
набух желвак.
Хлещет,
дождь - нескончаем. Плохо,
даже
не знаешь, как...
Я по тебе
скучаю.

Думы в заверть
жгутом завить.
Майский день -
длиннополый. Вишни
в пене,
мосты - в пыли.
То и другое -
впору.

Пронизь капель
закончит счёт,
воздух -
дыханьем движим. Чёт
и нечет,
а что ещё,
если тебя
не вижу?..

Ситник солнца -
лучей амбар.
Жито словес -
на ветер... Где ты?
Может,
под дождь попал, -
к суводи
в круговерти.

Иду

Иду. Короткая стрижка.
Теснота, никого рядом.
Из обочин друзей зижду.
Липла грязь к сапогам, - снята!
Ненависть – благословенье.
Слышу: «блАгоже», - не киваю.
Спину держать ровнее!
Тяготит похвальба гнилая.

Иду. Моток бездорожья
на закорках несу в гору.
И чем дальше, тем он – больше.
И чем выше, тем жизнь – к горлу.
Ввергнусь в луга, трав – по пояс,
измочалят ветра свирепо:
ближе, во мне покоясь,
перекрестье земли и Неба…

Вот

Вот город строгостью чеканной
к прямым пропорциям навык.
Вот горы – спины великанов,
вот реки – жилы их лодыг.

Стреножен дуб зеленогривый
тугими путами корней.
Вот Несмеяны леса – ивы,
вот грозы – майских громовей.

Вся лимфа жизни плодородной!
Бежит, смеясь, день ото дня
в прохладу, ночи переходы…
Вот полдень года! Вот – и я.

Дура

Качнулись вербы
в завитушках света.
Какая высшая
определённость!
И даже если,
то сразу – вето.
Качнулись вербы,
родные кровно.

Палить вдогонку,
прорывать блокады…
В чём Божий перст?
Иду - на все четыре!
Когда в одну,
дорогую, надо.
Когда не вняли,
не пощадили.

Метель шурует,
беленит, и слышно,
как пир – горою,
и хватает духа.
Подняв реальность,
получишь грыжу.
Я подтолкнула,
состав потрюхал…

И только пуще
заметает в избы.
Во тьму раскрыты,
распростёрты окна.
А снег ложится,
простой и чистый.
Здесь, в «виртуале»,
куда мне стокма?

Как распрямлялись,
на штыки шагали!
Глаза опущены,
бредём сутуло.
Один – так в чуриках,
за флажками.
А я всё дёргаюсь.
Верю, дура.

Лиственное

За неё,
за себя,
что дашь ты?
Что молвишь,
озяб,
осип?
Лист, сложенный хоть однажды –
на нём
будет виден
сгиб…
Не ищи
на полях
вопросы –
рождён
прежде них
ответ:
как просто уйти, как просто!
На «нет»
присуждая
«нет».

Суматошье
в мазках
осенних –
весёлая
канитель.
Дверь сам
затворяя
в сени,
скользнёт
на полати
день…
И не вспомнишь
любовной
жажды,
не зная
себе
вреда.
…Лист, сложенный хоть однажды,
ломается
навсегда.

Бузина

Пожалей меня, мать,
пожалей, бузина:
жмёт на сердце
усталость предельная.
Полпути мне пройти,
и тобой – спасена,
только радость
тоской
заметелена…

Не подашь человеку
ни хлеба, ни крох:
был земля ты
и в землю отъидеши.
С нищетою и немощью
явственней Бог
в занебесном
отеческом
Китеже.

Я стою на коленях
у самых ветвей,
тяжелеющих
гроздьями чёрными:
дай мне, матушка,
зёрнышко веры твоей
в эти руки,
растить
обречённые.

И тогда поднимусь
островерхой горой,
содрогаясь
от землетрясения,
над бессилием собственным,
над бузиной,
побеждая
мытарство
осеннее.

Распрямится плечо
в горностай облаков,
призывая
Слова Изречённые,
и вернётся на Русь
благодатный покров,
на бузинные
ягоды
чёрные.

Мейнстрим

Бабье затеплилось лето,
солнцу осаннами льстим.
Хочется жизни бессмертной,
это – осенний мейнстрим.

Звонкие девичьи вёсны…
Сроками – не стеснена.
Что ж не по-женски серьёзно
тянется бабья зима?

Поле – кусты да колкухи.
Взвой, - отзовётся едва
эхом тревожным и гулким
медной листвы яндова.

Стой, мой светильник, в свещнице!
Небо – страшней кистеня.
…Трудно, простив, не проститься,
если тепло без меня.

Покров

Крадутся
снега,
а пока –
всё мороси.
Туманы
бредут,
пеленая
тленное.
Они –
по праву,
душа –
по совести,
вот формула
бытности
обыкновенная.

И хочешь –
не хочешь,
багрец –
охапками,
вчера
шелестел
надо мной,
как новенький!
За что ж вы,
черти,
его
отхапали,
покрыв
серебрянкою
крестики,
нолики?..

Спроси:
«Как погода»?
Дождь
риторический.
Довольно!
Меня
об ином
не спрашивай.
Себя
отрекшись,
вхожу
по-нищенски
в священные
сумерки
злата
опавшего…

…Покров.
Расстилается
бязь
рассветная.
Ни звука…
Обрядня –
и та
отложена.
Чуть слышно
дышит
земля,
не сетуя –
моё
сокровенное…
Моя
хорошая.

Счастье

Последних красок безнадежность…
Лазури свод над головой
сияет волей безмятежной.
Со всей скуделью полевой
и беспроторицей лесною,
как в юной леторосли дней,
вбирает сердце эту волю,
себя утрачивая в ней.

Какая тишь и благодарность!
Струись, живительный покой.
Нет, кровь моя не расплескалась,
и смерть не властна надо мной,
боря смиренным одичаньем
безгласных замерших дубрав.
Нет слаще осени печали,
и плачу, разум потеряв.

Вертикаль

Подняться, чтоб вновь упасть.
Шаг, вертикаль… Спокойно!
Воля своя – балласт.
Шах!
Крик мёртв, язык – ржав.
Сжатых зубов – обойма.

Вели мне идти к Тебе,
лезть по волнам, по кручам.
Воля Твоя – хребет.
Мат!
Мгновенно сбит, смят
тряпочный миром сучьим.

Что выдохнешь, то вдохнёшь
розовой губкой лёгких.
Всяк человек есть ложь.
Да!
Но клюв тупой рта
зёрна хватает логик.

И в час, когда надо вслух
в колокол бить, рвать струны,
Господи, сердца стук
я
иного. Став вся
сгустком систем иммунных.

РЫБЬ

…Точно лапы паучные, точно мех ягуаровый».
И.Северянин

…Леха, сказали, здорова, бродяга, как жизнь, как дела, окажи внимание блатному миру.
Олег Макоша «Большие города»

Большие города. До того огромные,
что человек в них – микроб.
Закат воспалённый, как след от укола…
Из дылды железобетованной
смотрю в блатные миры, параллельные нашим,
восторженный клоп.
Ну, что, мальчики, вмажем?
По головке погладит скоро
парикмахерша, прямя кудри,
потому что так модно –
модно жить без извилин.
Ягуарновый мех на лахудре,
точно гетры паучьи – симпотный,
точно спряталась высь в сине-зимний
горб.

Стозвучный кругоём. Тихомолком вынянчу,
раскрепостив, счастий зыбь.
Руины извнешне - себя средоточье.
Иначе – в ничью, в степень иночью.
Что скажешь? Будут по нам колокольные звоны?
Не рыба я, - рыбь!
Пошлю «на» безусловно,
одиночеству – одиночье,
мне жасминово, в каком платье.
Ты – последняя радость,
точно взгляд с укоризной,
точно кто-то за это заплатит.
Моя сфера, мой преданный атмос!
Пусть получит за нас Уолт Дисней
в лыбь.

Баржа «Боско»

Открыт сезон любви и роста, -
весна!
Дождь.
Цепи у причала.
Плывёт по Рейну баржа «Боско»…
Не важно,
просто полегчало.

Горушкой – берег виноградный
уныл,
цвета не раздразнили.
Пишу к коринфянам,
к галатам,
без счёта –
к римлянам России.

Ещё пишу отдельно в Нижний.
Мой шарф –
мой жанр эпистолярный:
свободен, лёгок,
юн излишне, -
безумец, бишь, - ярец!
Моряна!

Кишмя кишит, гудит вощина,
меняет тёплые обноски.
Я – сфинкс,
застопоренный
чинно.
Держи фарватер,
баржа «Боско»!

БАМБУК

Я слушаю бамбук,
я слышу: белые слоны
гуляют в обществе подруг,
чьи думы к ним наклонены,
чьи уши – чистый фильдеперс:
лоснится кожа, нет нежней;
что грациознее телес
с весенней выгнутостью шей?

Я слушаю бамбук,
внутри мой слух, но по краям
шум обвивается вокруг
из городских оконных ям,
плюющих выборочный вздор
и экзотическую речь,
с такой ощипанностью форм,
что грех родными пренебречь.

Я слушаю бамбук,
я жду, когда войдёт стрелой
его бамбуковый мундштук
в вечерний яхонтовый слой:
затянешь внутрь, и облака
вдыхая, выдохнешься ты,
сжав в невесомости бока
так, будто умер молодым…

Я слушаю бамбук,
вобрав наследие берёз,
чей нрав ни мягок и ни туг,
чей вид ни чёрен, ни белёс;
люблю, пресилив морок врак,
их шелест, их тишайший звук,
и в этом плане как-то так
я слушаю
бамбук.

ПЕСОЧНИЦА

В песочнице
мальчик ударил девочку,
ручонки дрогнули, песок – из формочки.
Контрастность прыгнула в шкале оттеночной:
стоп-кадр проверочный,
миг ленты плёночной.
И стали круче ступеньки лестницы.
Тьма, в самом деле, как зависть, – чёрная.
Разбуженный
встал, захотел – повесился,
забрав несчастное и неречённое…

Построенный
город подсох – осыпался.
В кусты забросили картуз задрипанный.
Восстало царство на гибель выходца.
– Вернусь ли, Вырица?
Качнулась липами.
Недели судные, жму пальцы с мелочью.
В сравненьи с Всенощной, я – гнида, Господи.
В песочнице
мальчик ударил девочку:
единство разума, две разных особи.

***

Нашутил невзначай, что просватана.
Мужики за пАхотой,
черпаком
пьют не молоко…
Домограждане, дайте-ка ладана:
голова, как ватная,
и домовИще – под рукой.
- ДрагИй, лЕпотный! – дрожмЯ дОжелта.
Добра – тОлика,
в меру пОжито.
Судьбина-душегУбица!
В пястку поЯл.
По сАмы уши врЮтился:
- Ластка моя! –
врысь с другой лебезит
лАкомник знаменит.

Кружевную тесьму – по краям к платку.
ЛабердАн с горчицею,
прей, чугун,
стынь, сковорода!
Я жадОбному лАдо шлю грамотку:
приходи к высОкуше –
не могу день докоротать.
ДербА мягкая,
впрОсырь годная,
пупырь ягеля, рОсстань гробная:
пуд лиха откушали –
не навредил.
До Облак духокрУжие,
солнце – в надир,
лбИной вскАту в ладонь
спать в ложбине с водой

отпущено….

НОВОЯЗ

Не боюсь островерхости слов, –
пусть они, черти, Бога боятся!
Их нутро торфяное пластом
водружаю
на гроб
новояза.

Всесословный забыт говорок.
Вточь голик – россиянская мова.
Втриноги нам Господь не помог
И трибуном
не сделал
немого…

Где вполсыта, где вросхмель житьё,
Русь покляпла от кровопролитий.
Не втесняйте в мерило её, –
На родном
языке
говорите.

РАССТРЕЛ

Не молвить, но понять и отпустить,
как отпускают на свободу из греха
по Божьей воле
ретивое,
апостиль
хвалы не ставя на добро
и резолюции на зле не дожидаясь
в идеале…
Надрывной,
капризный крикса на табло
лица – часть сущности вторая.
Выдираю
трусливый взгляд в стерню шататься,
издыхать,
и распашному небу каюсь,
отщепенствуя от рабства…

Докучно шельмованье прощелыг,
но слабость – вдариться в их пляс,
засунув пальцы
за подтяжки
вдохновенья,
впрочем – миг.
В замочных скважинах ночей –
свет представления и фокусник Аркашка.
Но однажды,
хохмачи,
не «птичка» вылетит, а в щель
свет фар мелькнёт и клюв покажет
воронка, что
не станет ждать, когда стихийно покрестясь,
ты выйдешь сам в одной рубашке
из нетронутой гостиной…

Я слышу поезда невдалеке,
а это значит – к расставанью. Не спеши:
плечо отняв
(не изваяние
к руке
приникло), бросишь пару слов,
а я оставлю их лежать, забрав с собою
цвет обоев
(повезло),
как днём дождливым – парусов,
и после пытки мне откроет,
раззадорив,
расстрел вечерних дум сомнительную суть
всего, что смертно –
минет вскоре,
затворив свою обитель.

Полифоническое

Ты нежности однажды попросил.
Взаправду, абстрагироваться просто,
забыв благополучию верзил
молящий взгляд бездомного барбоса…

…И вот рука, вот ветер лёгких слов,
слетающих из уст чужих и нежных
последним утешением для псов,
началом человеческой надежды.

Расщедриться на рубище похвал,
увлечь, околдовать до одуренья!
…Как будто пса, жалея, не прогнал,
в ничтожном человечество жалея.

Ледащий зверь, чьи руки ты лизал,
нося души изверившейся грыжу?
О, если б видел ты его глаза!..
Я в них сам ад доверчивости вижу.