3 ноября

«Разбежавшись, прыгнуууу со скалаыыыы, — взревел мой будильник на телефоне привычным утренним голосом, — вот я быыыыыл, и вот меня не сталооооо».

— Да, не надрывайся, давно уже не сплю, тебя и ждала лежала, — проворчала я и нажала «отбой». Еще месяц назад мне, сове по натуре от хвостика на макушке до педикюра, чтобы утром открыть глаза, нужно было раз пять прослушать самую тяжелую версию, как некто прыгает со скалы. Но после переезда на новую квартиру все изменилось — сейчас я встаю с петухами. Не с петухами в прямом смысле, конечно, (какие петухи в городе-миллионнике!) а с трамваями, — окна моей новой съемной квартиры на 1 этаже выходят на трамвайное кольцо. И ранним-ранним утром я просыпаюсь от трамвайного грохота, звонков и голоса диспетчера. Даже по выходным, вот как сегодня.

— Привыкнешь, я тут тридцать лет живу, не слышу их вообще, — обнадежила меня соседка баба Лена. Ну как «обнадежила» — баба Лена и меня-то слышит и понимает только когда я кричу ей в ухо и сопровождаю слова выразительной пантомимой.

Пялюсь на себя в зеркало: левый глаз накрашен, правый нет. У меня нет привычки обводить карандашом, мазюкать тени — синхронно на оба глаза. С одним прорисованным, от того кажущимся больше и выразительнее, с другим — узким и блеклым — я выгляжу как персонаж с картины какого-нибудь сюрреалиста.

На самом деле я никакой не сюрреалистический персонаж, я — просто Маша, мне 35 лет, я не замужем, детей у меня нет. Работаю корреспондентом в серьезной газете, занимаюсь социальной тематикой. Под псевдонимом пописываю розово-сопливые статейки в глянцевый журнал, эти гонорары в долларовом эквиваленте откладываю на автомобиль. Подрабатываю в корпоративном издании щебеночного завода — кропаю очерки про передовиков производства, таким образом руководство завода поощряет хороших работников. Учу французский язык по аудио-урокам, но освоила только названия животных, счет от одного до десяти и «же ма пель МашА». Два раза в неделю гоняю в спортзал — хреначу руками и ногами по мешку, иногда – по крепким и симпатичным парням. Раз в неделю езжу в качестве волонтера в детский дом для детей-инвалидов, искупаю свои грехи добрыми делами. В общем, никакого тебе сюрреализма, сплошной типичный бытовой реализм.

Так, надо докрасить глаз, допить кофе. Сделать материал — вчера ездила к бабульке-ветерану, она в 17 лет попала на фронт медсестрой и прошла всю войну. После возвращения с таких заданий всегда думаю о том, какая мелкая и ниочемная жизнь у меня. Молоденькая девочка 4 года спасала от смерти людей, а я в свои 35 и себя-то от одиночества спасти не могу.

Еще нужно написать и отправить в глянец статью — неделю тяну уже, все сроки прошли — про женские уловки (еще бы знать, что это такое!). Кстати, и после таких заданий я тоже думаю про свою жизнь, что она пустая и ниочемная. Я никогда не ездила на Ламборджини, не пила мохито и не смогу отличить Гуччи от Дольче Габбана.

Вечером нужно успеть к родителям на традиционный субботний ужин. Тематическая вечеринка «ну и когда ты выйдешь замуж?» — называю я эти мероприятия.

И хотя папа непременно проворчит: «в семье не без Маши», а мама заведет старую песню о главном: «вот посмотри на брата, он тебя на два года младше, а уже двое детей-квартира-машина-должность», я люблю их и знаю, что они любят меня.

27 ноября

Сидим на этом обязательном субботнем семейном сходе. И в какой-то момент (скорей всего, когда папа в очередной раз доставал нас, почему я не выхожу замуж, а жена брата Марина не посещает наши мероприятия) мы с Игорем не удержались, одновременно, громко так, широко разинув рты, зевнули.

Папа обиженно заткнулся. Мама спрятала смешок в салфетку. Младшая Анька разочарованно уткнулась в тарелку с салатом — ей, подозреваю, всегда доставляло удовольствие, когда воспитывали нас. А бабушка тут же сообщила:

— Вместе зевнули — вместе выпивать будете, верная примета.

Мы с Игорем так же дружно и хором, как зевнули, засмеялись. Ну прям зашибись примета: мы и так вместе на семейном празднике, а на столе стоит вино и папин фирменный «спотыкач» на каких-то травах — пей не хочу. Но дело в том, что пить мы с братом вообще не собирались: он был за рулем, а у меня завтра с утра спортзал — и мне надо быть огурцом.

От бабушкиных примет и так хоть стой, хоть падай. Она знает невероятное их количество. Ну про такие: правая рука чешется — деньги получать, левая — отдавать — я молчу, их любой дурак знает. Ассортимент настолько велик, что я даже не пытаюсь их запоминать. Иногда бабушкины приметы бывают более чем странные, и я подозреваю, что она придумывает их сама.

— Екатерина Ильинична, — папа выпивает рюмку своей настойки и переключается с нас на бабушку, — что за мракобесие? Приметы? Вы ж учительницей работали, сеяли разумное, доброе, вечное. А сейчас что детям внушаете? Что их будущее зависит от какой-нибудь бездомной черной кошки, которая перебегала дорогу, торопясь на случку?! От того, что у кого-нибудь руки растут из задницы, и он просыпает мимо соль?!

— Я такого не говорила, Виктор Васильевич, — бабушка не дает себя в обиду, — а вы сами что-то, смотрю, новой машиной хвастались, какая она замечательная, так и три раза плюнули через плечо, вон в Машку чуть не попали, и по столу стучали, так что рюмки звенели. Это что — не мракобесие ли?!

Злой папа идет на кухню за вторым графином своей настойки. Мама шипит на бабушку, чтобы не связывалась с ним, зато когда папа возвращается, сама подливает бензинчику в огонь:

—  «На случку», Витя, при детях-то, эх…

—  «При деееетях»! — ну все, Остапа понесло. — Нашла «детей»! Одна из клубов не вылазит, —  папа кивнул головой на Аньку, та нехотя оторвалась от своего телефона. — Вторую академку взяла, платим-платим за ее учебу, сколько в нее вбухали, можно не то что диплом получить, а уж профессором стать.

—  Я тоже, папа, тебя люблю, — Анька демонстративно звякнула вилкой об тарелку и гордо ушла в свою комнату.

—  Детей нашла! — папу понесло не на шутку, он опрокинул еще рюмочку своей настойки и переключился на нас, — другой брюхо уже отрастил, а вот характер – нет. Так под каблуком у своей мегеры и сидит. Ладно бы какая звезда была, а то ведь – ни кожи, ни рожи, ни ума, ни фантазии.

—  Хватит, — брат тоже бросил вилку и встал из-за стола. Я терпеливо ждала своей «порции».

—  И эта, Маша – радость наша. Что тебе не хочется жить нормально? Детей не хочется? Мужика рядом?

Я тоже встала, но поскольку у нас с братом своих комнат в родительской квартире уже не было, мы просто, помахав на ходу бабушке и маме, ни на той ни на другой нет лица – папа потоптался по всем больным мозолям, но как ни крути изрядная доля горькой  правды в его словах была, сматываемся подальше.

— Давай отвезу домой, — предлагает брат, — трамваи уже наверняка все идут «в парк».

—  Дык тебе ж в другу сторону, —  вяло сопротивляюсь я.

—  И чо?! Садись давай.

Мы едем, брату позвонила эта самая жена Марина, у которой «ни кожи, ни рожи, ни ума, ни фантазии», и надо ж мне было не вовремя закашлять.

— Что там за баба у тебя?! — Маринин визг был слышен и мне.

— Это не баба, это Машка. Машка, скажи, что это ты.

— Марина, это я, честно-честно, — выдавила я сквозь кашель, вовремя проглотив чуть не сорвавшееся с языка «почему это я «не баба»?!».

— Так ты ее еще повез?! Это ж на другой конец города.

Они начали ругаться, брат не увидел фуры, стоящей на обочине. Вернее увидел, но когда мы уже летели на нее. Успел немного отвернуть. Нас спасло то, что он все-таки чуть отвернул и удар был не лобовым, спасло то, что машина большая и новая, сработали подушки безопасности.

«Как ты?» — спрашиваю брата смс-кой, лежа на больничной койке с сильным сотрясением, переломом ключицы, с физией, изрезанной стеклами.

«Нормуль. — отвечает Игорь тоже из больничной палаты. — Выйдем — напьемся нах…».

«Непременно!» — отвечаю я.

24 декабря

Чудны дела твои, Господи, случайно выяснилось, я тоже, как бабушка, могу накаркать.

— Ко мне муха большая жирная залетела или из спячки вернулась не вовремя, три дня ни убить, ни выгнать не могу, задрала уже, — делится по телефону подруга Ленка, — наглая такая летает по квартире, садится на меня.

— Так муха — к свадьбе! — вдруг ни с того ни с сего уверенно сообщаю я.

— Ты б что-нибудь попроще бы придумала? — Ленка вздыхает.

Вся Ленкина личная жизнь — тяжелобольная мама, сестра с двумя детьми без мужа, вечные бабки на ее участке, которые смотрят целыми днями по телевизору доктора Малахова и лечатся его методами, прикладывая к пяткам свекольные кружочки, а к башке — капустные листы, а когда становится совсем плохо, вызывают участкового терапевта Ленку.

— Нет, муха — к свадьбе! — настаиваю я.

А через три дня после разговора с Ленкой стою на своей конечной трамвайной остановке, но моего трамвая среди «отдыхающих» нет. Успеваю изрядно замерзнуть — ну где же он застрял???? Я переступаю с ноги на ногу. Звонит телефон:

— Да, Ленааа, говори.

— Ты что там? Зубами стучишь?

— Трамвая моего нет.

— Ну я быстро, — и сообщает, что ей сделал предложение молодой человек из автосервиса, где Ленка два года чинит свой старенький Матиз.

— Ну вот! А ты мне не верила! Говорила же: муха — к свадьбе!— радуюсь я за подругу и думаю, что бы еще такое ляпнуть, чтобы если ну хоть не всеобщее счастье наступило, то хотя бы мне чуток повезло.

О! Мой трамвай № 10. Я вижу знакомую «морду» трамвая и радуюсь: какое счастье, а то я уже успела замерзнуть. Вот, точно «к счастью». Да, почему – нет?! Увидеть трамвай-десятку — к счастью!

27 декабря

— Извините, можно я у вас спрошу? — на меня снизу вверх смотрят серьезные глаза-пуговки из-под розовой шапки с двумя помпошками.

— Спрашивайте, пожалуйста, — отвечаю я.

— Вы боитесь собак? — задает вопрос розовый кулек с большим розовым ранцем. Я оглядываюсь, недалеко от нас пробегает бездомная жучка, худющая и облезлая. Понимаю суть вопроса этого розового чуда.

— Нет, не боюсь. Вас проводить?

— Да, если вам не трудно, до остановки.

— Нет, не трудно. Пойдемте. Мне туда же.

Я про себя удивляюсь, по моим представлениям, такие розовые чудные девочки не ездят на трамваях одни, их возят на больших машинах папы, или на красненьких машинках мамы, ну по крайней мере — сопровождают какие-нибудь бабушки-няньки.

— Вы такая самостоятельная, — осторожно забрасываю удочку я.

— Папа в командировке, мама на работе, няню она уволила, новую не нашла, оставила меня дома, но у нас контрольная по математике, я решила пойти.

Мы шагаем на остановку, жучка бежит в ту же сторону.

— Вот зачем вообще существуют собаки — не понимаю. Вы знаете, я их боюсь, они могут быть разносчиками многих болезней, в том числе бешенства, — розовые сапожки быстро-быстро успевают за мной.

— Все: собаки, кошки, птички, рыбки для чего-то существуют, — тупо отвечаю, не сообразив, что вообще говорят в таких случаях и как разговаривать с такими розовыми, но такими серьезными особами. — А собака — это друг человека. Я бы хотела завести собаку, но я целый день на работе, а ее ж надо кормить-выводить-воспитывать. Розовая шапка поворачивается на меня и внимательно разглядывает.

— А как вас зовут? — спрашивает.

— Маша, а вас?

— Маргарита, — отвечает розовая девочка.

Идем молча, я не умею общаться с детьми, хотя уже пора самой обзавестись таким вот розовым (ну или не розовым) чудом. Подходим к остановке.

— О, мой трамвай! — розовый куль встрепенулся, «шестерка» вот-вот собирается тронуться.

— Бегите.

— Если я побегу, то собака побежит за мной.

— Не переживайте, не побежит, если побежит, то я ее задержу, — успокаиваю я розового человечка.

Жучка переступает с лапы на лапу от холода, и с большой опаской смотрит на окружающих. Розовый ребенок бежит к трамваю, заскакивает в вагон, дверь закрывается.

И пока трамвай не скрылся из виду, из окна мне машет розовая варежка с маленькими помпошками.

Жучка жмется к остановке.

— Иди сюда, — я достаю из сумки сырники в пластиковом лотке, приготовленные себе на обед.

Жучка опасливо подождав, все же подходит ко мне, смотрит на сырники, но взять боится. Она такая худая, что у нее можно пересчитать все ребрышки. Белая, с пятнышками — явно тут замешан далматинец, морда лабрадора — прикидываю я, но по сути — дворняга дворнягой.

Так у меня появилась собака, назвала я ее Маргаритой.

13 марта

Поздно возвращаюсь домой. Народу в вагоне мало — обычный рабочий день закончился три часа назад, уже все уехали. Я задержалась — дописывала материал. Смотрю в окно и думаю, как мне завтра все же добыть комментарий у большого чиновника — его пресс-секретарь отшивает меня уже три дня. Я даже не заметила, как ко мне очень близко подошел мужчина и встал рядом с моим сиденьем.

— Далеко едешь? — резко спрашивает он.

Я отвлекаюсь от дум о чиновнике и смотрю на него — ну ясно, типичный городской сумасшедший. Неаккуратно, неопрятно, по-дурацки одет, всклоченные грязные волосы и дикий бегающий взгляд.

Молчу, отворачиваюсь обратно к окну, знаю, что им того и надо — обратить на себя внимание, вовлечь в общение.

«Да уж, точно — весеннее обострение, повылазило сумасшедших», — печально думаю.

Только вот накануне ездили с фотокорреспондентом разбираться по письму читателей. Больная тетка терроризирует весь подъезд: стаскивает в квартиру со всех ближайших помоек мусор, хотя у нее приличная пенсия, в подъезде уже невыносимая вонь, мыши, тараканы. Называет всех соседей «евреями», обвиняет регулярно, что они ее травят газом, вырезала из бумаги большие буквы и наклеила их на окно, с улицы хорошо читалось «ТРАВЯТ». На деле же люди ужасно боятся, что газом отравит их она или взорвет на фиг весь дом. Еще тетка кормит голубей и бездомных животных. Голуби засрали не только ее окно, но и окна всех соседей, а бродячие собаки покусали уже не одного жильца. Несчастные люди жалуются везде, где можно, — толку никакого. Газета как последняя инстанция — верят у нас люди все еще в печатное слово, наивные. Я понимаю людей. Мне жаль эту тетку. Врач-психиатр, у которого я брала комментарий, подтвердил, что действительно — по весне психические болезни обостряются. А не для печати он сказал: городские сумасшедшие — это хорошая примета, как тараканы в доме, когда они есть в городе — город живет. А если покидают город — это значит город гибнет…

Трамвайный сумасшедший не отступает:

— Что молчишь, крыса крашеная? Не хочешь разговаривать? Эй ты, что отворачиваешься, п…да? — дальше следует поток словесного дерьма, насыщенный подзаборно-физиологической лексикой.

Я закипаю от омерзения и тошноты. В вагоне гробовая тишина.

— Что, сука, будешь? — боковым зрением вижу, что сумасшедший полез расстегивать ширинку.

Дальше я все помню, как в очень замедленной съемке, хотя понимаю, что произошло это в считанные секунды. Я встаю со своего места, сжимаю кулаки и левой рукой бью извращенца в челюсть, из губы у него брызжет кровь, после — правой в солнечное сплетение, затем удар ногой в левое колено сбоку. Он летит на пол, ребром ладони бью его по шее. На остановке сумасшедший вываливается из вагона.

Я пересаживаюсь на другое сиденье — на прежнее мне садиться противно. Малочисленные пассажиры вагона дружно загалдели, ругая этого и всех остальных извращенцев. Кондукторша запричитала, что он ей уже до черта надоел — регулярно заходит в ее вагоны и пугает пассажиров. Гоповатого вида подростки обсуждают, как технично я его ушатала. Мужчина средних лет осуждающе сетует, зачем я так сильно.

Я тоже, как от удара, выскакиваю на следующей остановке, хотя до моей еще три ехать. Иду до дома пешком, потирая ушибленные руки. Вообще, тем, кто занимается боевыми искусствами, нельзя драться на улице, но я, пожалуй, не расскажу об этом тренеру. Хотя наш Николай Валентинович мной бы гордился.

— Что ты его жалеешь?! Бей!! — кричит он на меня, когда ставит в спарринги с мальчиками. Девочки редко и ненадолго появляются в нашем спортзале.

30 мая

Еду на работу, покупаю билет. Эта кондукторша часто ездит на «десятке» — большая такая тетя, лицо у нее очень-очень красное — давление, наверное, седые волосы убраны в неопрятный пучок, на ней затрапезное старое платье в серую и зеленую клеточку, с большим отложным воротником, опухшие ноги обуты в мужские носки и растоптанные кроссовки. Она грузно передвигается по вагону, особенно тяжело ей приходится в час-пик, тетя переругивается с пассажирами, не принимает мелочь, зато сама на сдачу щедро и радостно отсыпает в руки мелкие монетки. Огрызается в ответ на вопросы: когда будет такая-то остановка?

Сегодня народу немного, я еду позже — ночью вернулась из командировки. Тетя продает мне билет, смотрит на мои руки — ногти у меня накрашены ярко-синим лаком.

— Я бы была молодая, также бы накрасила, — вдруг говорит она.

— Так накрасьте, — отвечаю. «О, она сегодня в духе!»

— Да ты что? Я тут сиреневым накрасила, так какой-то мужик-пассажир билет покупал и замечание сделал, мол, типа, что это я с такими ногтями.

— Нравится, так хоть зеленым красьте. Кому не нравится — пусть не смотрят. Не для них же!

Мы с тетей смеемся. Она садится на свободное сиденье впереди меня. Рассказывает, как в молодости любила красить ногти, но лак был дефицитом и только розового цвета, как она выдувала пасту от шариковых ручек в бутылек, и получался лак уже другого цвета, вспоминает, какое красивое платье из белого кримплена ей на свадьбу сшили на заказ в ателье. Мне трудно представить эту толстую, седую пожилую тетю с красным лицом и отечными ногами — в белом кримпленовом (что за кримплен?) платье. Мы болтаем всю мою дорогу, она изредка встает обилечивать других пассажиров. И также на них ворчит, сдает мелочь, толкается в проходе.

Доезжаю до своей остановки, прощаюсь, советую ей накрасить ногти в тот цвет, какой хочется.

Тащусь на работу, впереди шагает девчонка, в художественно рваных джинсах, в двух майках – красной и поверх нее надетой желтой, волосы у нее убраны цветными резинками не в один хвост и не в два, а в три — так забавно и прикольно. Думаю: была бы я такая же молодая, оделась бы также и волосы бы сделала в такие хвостики… Стою за девчонкой на светофоре, задумалась. Упс, вместо девчонки стоит тетя-кондуктор в своем затрапезном клетчатом платье, в растоптанных кроссовках и …с тремя седыми хвостиками с цветными резинками.

Тьфу! Чур меня!

Прихожу на работу, включаю кофеварку и, пока готовится кофе, достаю из ящика жидкость для снятия лака и стираю свои ярко-синие ногти.

15 августа

В трамвае давка — час-пик. Ну ничего. Еще пара остановок — и народ рассосется. А до моей конечной вообще поедем полупустые. Опасливо прикрываю сумкой новые бордовые колготки. Сегодня на работе коллега Юлечка, увидев меня в них, громко сказала на всю редакцию:

— Она в этих сиреневых колготках как настоящая блядь.

Дура! Вовсе они не сиреневые, бордовые. Сиреневые к этому платью вообще не в тему. Сиреневые лежат дома. Надену в следующий раз, лета, по всей видимости, уже не будет — сплошные дожди.

— Ржунимагу, — пишет по аське репортер Олег, сидящий от меня через 2 стола, — блядь в сиреневых колготках.

— ПОШЛАОНАВЖОПУ, — отвечаю.

— Гордись))))) эта тибе комплимент сделали, кстате, пошли кофе попьем и прогуляемся, — продолжает диалог коллега. Пишет с ошибками он намеренно, так он очень умный, грамотный, сильный журналист, давно и счастливо женат, а мы с ним просто коллеги-друзья.

— Нимагу! Материал с футбольного матча надо срочно сдать, — отвечаю.

— А, ну пешы тогда. Я тоже тороплюсь — у меня статья про заготовки и консервирование.

М-да… Я даже от клавиатуры отлепилась и выпучила глаза на Олега через головы двух коллег, которые нас разделяли. Покрутила пальцем у виска. Мол, я, хрупкая девушка, делаю репортаж с футбола. А взрослый здоровый мужчина пишет про соленые огурцы. Ничего не понимаю: то ли лыжи не едут, то ли я какой-то не такой... Он развел руками, кивнул головой на дверь в кабинет шеф-редактора — постучал сначала себе по лбу, потом по столу. Я схватила себя за шею и изобразила удушенье, высунув язык. Мол, типа, заставили взять эту тему. Олег кивнул: да. Потом коллега изобразил из пальцев пистолетик, «выстрелил» себе в висок и закатил глаза. Я послала воздушный поцелуй. Две головы коллег, разделяющие нас, закрутились в разные стороны, наблюдая за нашим театром пантомимы. Мы с Олегом оба уткнулись в мониторы.

— Блядь в сиреневых колготках, — написал Олег в аську и присобачил кучу ржущих смайликов.

— НИСМИШНО, — отвечаю я с отрядом смайликов, показывающих язык. — И не сиреневые они, а бордовые! А тебя обзывают ФАШИСТОМ, — пишу коллеге. Его за экстремистскую молодость за глаза действительно называют так.

Олег опять присылает кучу смайликов. А я решаю, что репортаж подождет, кофе правда надо попить.

— Ну ладна, фашист, пойдем пить кофе, — пишу ему.

— Пойдем, блядь в сиреневых колготках.

…— Девушка, можно у вас спросить, — мои воспоминания о прошедшем дне прерывает интеллигентного вида молодой человек, стоящий рядом со мной в трамвае.

— Спрашивайте, — отвечаю.

— Скоро будет остановка Декабристов?

— Через две.

— А вы не в курсе, там где-то должна быть больница.

— Да, там есть больница, рядом, — начинаю объяснять, как пройти до больницы.

— Понял, если доеду — найду, — шутит парень.

— Уж постарайтесь доехать, но вы и не похожи на больного.

— Да я и не больной, я бабушку попроведать.

Мы смеемся. На Декабристов молодой человек выходит. Дома я обнаруживаю, что у меня в сумке нет телефона и кошелька. В кошельке было где-то около трех тысяч рублей, зарплатная карта, права, дисконтные карты. В телефоне — все нужные контакты. Вспоминаю, что сегодня в номер ставили информацию, что в общественном транспорте активизировались карманники.

Я бегу блокировать карту, в милицию — заявлять о краже. Сижу там долго-долго, потом меня долго-долго убеждает следователь оформить это как просто утерю водительских прав, а не как кражу.

— Все равно ведь ваш кошелек не найдут и искать не будут, вам же главное, чтобы мы справку дали для ГИБДД, чтобы новые права выдали.

Я уперто не соглашаюсь.

— Что значит «потеряла»? Не теряла я их — их вытащили в трамвае № 10, где-то между остановками Белинского-Декабристов, около 19.00-19.20. Я могу дать словесный портрет молодого человека, который стоял рядом со мной очень-очень близко и разговаривал со мной. И что значит — не будут искать?

Возвращаюсь поздно домой. Снимаю бордовые колготки. Завтра надену сиреневые.

14 сентября

Суббота. Утро. Трамвай пустой. Всего вместе с кондуктором нас четверо. На билет не хватает рубля. Разменивать тыщу не хочется, да у кондуктора может и не быть сдачи. Я роюсь по всем отделениям кошелька — ну должен же где-то заваляться рубль, какой-нибудь даже может юбилейный — точно когда-то откладывала. Кондуктор, видя, что я еще копаюсь в кошельке, не подходит ко мне, обеличивает пока моих попутчиков.

Блин, дорылась — из кошелька вылетает фотография экс-любимого — я уж и забыла, что она там живет, — падает на пол. Я резко наклонюсь, чтобы поднять… и не поднимаю. На меня смотрит с не очень чистого пола улыбающееся лицо экс-любимого. «Вот и валяйся там, козел, пусть еще по тебе все потопчутся грязными галошами», — злобно думаю я, с большим усилием подавляя желание поднять его.

Подходит кондуктор ко мне. Я протягиваю в одной руке тыщу, в другой мелочь, но там не хватает рубля — так и не нашла. Кондуктор вздыхает и берет мелочь.

— Я отдам вам рубль, все время на «десятке» езжу и вас часто вижу, — говорю ей.

Считаю цифры на билете — жду счастливый билетик. Считаю — опять мимо. Рядом, но мимо.

— Счастливый ищешь? — спрашивает кондуктор.

— Ага.

— Это твое? — кондуктор кивает на фотку.

— Неа, не мое, — я закусываю губу.

— А ну ладно, — кондуктор понимающе смотрит на меня и поднимает фотографию, — интересный мужчина. — Показывает мне.

— Ничего особенного, — я отворачиваюсь к окну и глотаю слезы. Что мне разглядывать — я и так помню каждую черточку, забыть бы уже наконец-то.

Эта фотография из кабинки быстрого фото, как-то она нам случайно попалась и мы долго там снимались, корчили рожи и хохотали до икоты.

— Что так рано в субботу? Не спится? — продолжает разговор женщина.

— На работу надо, — отвечаю, умолчав о том, что сама вызываюсь дежурить по выходным, чтобы не сойти с ума, пряча от самой себя коньяк и транквилизаторы.

— А, ну да — куда денешься. Мы вот тоже с 4 утра на линии.

Кондуктор смотрит опять на фотку моего экс-любимого.

— У меня сын такого же возраста. Не женат. Сидит дома целыми вечерами за компьютером. Говорю: сходи куда-нибудь, хоть познакомься с девушкой. Нет, сидит, как сыч. А ведь и школу с золотой медалью закончил, УПИ с красным дипломом. Высокий, симпатичный, добрый. Не курит. Не пьет.

Я молча киваю головой и думаю о том, что экс был редкостной сволочью — пил-курил- ни медалей-ни красных дипломов. А еще он мне врал. Врал на каждом шагу. Врал по любому поводу.

— Вот познакомился бы с серьезной хорошей симпатичной девушкой, вот как вы, например, — кондуктор многозначительно смотрит на меня.

«Она ж меня сватает», — доходит до меня.

— А ваш сын гвозди прибивать умеет? — спрашиваю я.

— Умеет, — удивленно отвечает женщина.

«Не прибивайте в доме любовницы гвоздей. Не чините ей водопровод. Не помогайте проходить техосмотр. Справлялась же она как-то со всем этим до вас. Ваша задача — ее трахать», — вспоминаю я практически наизусть отрывок из авторской колонки своего экса «Как правильно обращаться с любовницей». Прочитав ее, я подумала: а ведь, действительно, за три года он не вбил ни одного гвоздя в моей квартире, не помогал мне с починкой водопровода, не знакомил меня со своими друзьями, не интересовался моей работой — читал мои материалы только когда у меня были сомнения, и я его как опытного журналюгу просила посмотреть.

А я его очень любила, но старалась мозг ему не выносить, проблемами своими не грузить, ничего не просить, границы его свободы никоим образом не нарушать. Я принимала его «правила игры», надеясь, что он оценит это и мы будем вместе по-настоящему. После этой его колонки во мне сломалось что-то. Я наплевала на все «правила» — устроила настоящую бабскую истерику с битой посудой, порванными фотографиями, выплюнутыми в лицо скопившимися претензиями. После этого мы расстались.

Я доехала до своей остановки, приготовилась к выходу.

— Заберешь? — кондуктор протягивает мне фото.

Я с сомнением смотрю и все же мотаю головой: нет.

— Ну и правильно, — женщина рвет снимок на мелкие кусочки, бросает в пакетик для мусора около своего места. — А мой сынок — тоже говнюк тот еще.

28 сентября

Я еду на работу поздно — отпрашивалась, ждала сантехника. Трамвай почти пустой. Через проход от меня толстая бабулька лет 70-ти, с крашеными хной волосами, и мужчина лет 40-45, совершенно невнятный, ниочемный, одетый в соответствии с эстеткой восьмидесятых, с тряпошной сумкой в руках, видимо сын этой бабульки.

Бабка сидит, а сын, несмотря на наличие свободных мест, — мы же сели на конечной, — стоит около.

— Ты позвонил в собес? — начинает ворчать бабка.

— Звонил, — лепечет тот.

— И что?

— Занято было.

— Не можешь ничего, бесполезно тебя просить.

— Ну я еще раз позвоню.

— Да тьфу. Сама позвоню. Толку-то от тебя.

Дальше больше. Тетка пилит этого несчастного за все: за текущие краны, за тараканов на кухне, за его маленькую зарплату, за не проплаченные вовремя коммунальные услуги. Нудит она и по поводу своей пенсии, плохих дорог, воров-чиновников.

— Что стоишь, как дурак? Сумку ближе к себе держи, полный трамвай проходимцев.

— Да я и так…

— Опять дождь пошел, опять давление упадет, оооох. В аптеку не забудь сходить, таблетки кончились.

— Схожу.

— Все напоминать надо. Ты разговаривал с начальником?

— Нет, у нас нет вообще заказов. Наш цех вообще может будут закрывать, на перетяжку почти никто сейчас мебель не отдает.

— Ну вот. Дожили. Еще не хватало. Вот дождался. Всегда говорила, что твой начальник – сволочь.

Не надо быть знатоком человеческих душ, понятно, что это престарелый маменькин сынок, забитый и несчастный. Бабулька — типичная церберша, злая и несчастная. Наверняка он не был женат, бабка не потерпела никого рядом с ним. Сама тоже была одинокой. Жили вдвоем. На кофейной гуще не гадай — кончится у них все бедой: этот тихушник накопит побольше злости и придушит мамашу ночью подушкой или не сможет этого сделать, а повесится сам на трубе в ванной комнате. Прежний наш редактор любил истории «за жизнь», в идеале — с самого «дна жизни». А я отвечала за этот раздел, так что у меня нюх на такие истории… Но парочка слишком явно-гротескная. Вот если бы сынок был не зачуханный чмошник, а татуированный накачанный красавец, а мамашка…. Ну блин, понесло. Стоп! Нынешний редактор увлекается исключительно политикой — сейчас наш мэр «воюет» с губернатором, мы на стороне мэра, поливаем грязью нашего губернатора, его сторонников, его деяния, так что до этой бабки с сыном и мне дела нет. Отворачиваюсь от них. А потом и вовсе забываю.

Через два дня пью дома чай, фоном болтает телик. Местные новости. Цинично глумится над местными криминальными событиями местный скандальный ведущий. Любит он натурализм в виде отрезанных голов и оторванных рук. Хочу переключить канал, к чаю мне это вовсе ни к чему. И …прилипаю к экрану. На экране знакомая физиономия. Блин, где я ее видела? Жесткое убийство — мать убила сына, 7 ножевых ранений. Боже, бабка из трамвая! Черт, точно она. Жили вдвоем, рассказывает ведущий, вечером вместе смотрели сериал, не ссорились, не шумели — соседи ничего не слышали — бабка просто сходила на кухню, принесла нож и убила сына. Ее о чем-то спрашивают, она не отвечает, молча сидит, опустив голову.

Я переключаю на другой канал — а там о «войне» нашего мэра с губернатором, поливают грязью нашего мэра, его сторонников, его деяния.

10 октября

Еду в «девятке» с Керамики, это «жопа мира», там во дворах сушится белье на веревках, а детские коляски оставляют просто так в подъездах. Раз в неделю я езжу сюда в детский дом для детей-инвалидов в 8 группу поиграть, пообщаться, позаниматься с ребятишками. Когда-то по заданию я попала в этот детский дом и написала репортаж «В сети интерната», собрала журналистские награды и премии за него. Но когда я стала ездить волонтером, поняла, что писать больше о детском доме не буду и не хочу.

Сегодня мы отмечали день рождение Сережи Кузнецова — Кузи. Кузе исполнилось 18, и его скоро отвезут во взрослый дом инвалидов. Кузя плохо слышит, плохо говорит, выглядит не на 18, а на 13 лет. Знает буквы, но читать не умеет. У Кузи золотые руки, он умеет все: шить, вышивать, делает поделки из всего, что попадается под руку. У меня дома коллекция Кузиных подарков: бумажные цветы, ежики из шишек, вазы из пластиковых бутылок, бисерные фенички и бусы из высушенной рябины.

Мы пьем чай, дарим Кузе подарки, Кузя плачет — он не хочет уезжать отсюда. После чаепития у нас дискотека. Кузин друг Ваня в игрушечный микрофон под магнитофонную запись подпевает Стасу Михайлову. Я танцую с Кузей, потом со всеми по очереди. Их няня снимает праздник на телефон.

Мы играем, исполняем «каравай». Зажигаем Кузе в торте свечку: загадывай желание и задувай.

«Маму хочу», — громко шепчет глуховатый и плохо развитый 18-летний парень и плачет. Ревет их няня, реву я. Потом мы снова поем и танцуем под Стаса Михайлова. Подъев все с праздничного стола, дети, а мы с няней вместе с ними, едим хлеб, притащенный из столовой, с клубничным вареньем, принесенным из дома няней.

Я еду в «девятке» домой — это долго и медленно. Я вообще не ем варенье, терпеть не могу Стаса Михайлова, но мне так хорошо, как давно уже не было. И понимаю, что в мире умственно-отсталых, Даунов, инвалидов мне почему-то лучше, комфортнее, чем в мире вроде бы нормальных людей… А я ведь тоже по сути сволочь: приехала-поиграла и уехала. Я не могу ничем им помочь, ничего для них сделать. И кто кому больше нужен: я им или они мне – большой вопрос.

«Ты приедешь ко мне»? – все спрашивал Кузя, когда я одевалась. Кузю отправляют куда-то в Ивдель, я даже не знаю, где это.

3 ноября

«Разбежавшись, прыгнуууу со скалаыыыы, — взревел мой будильник на телефоне привычным утренним голосом, — вот я быыыыыл, и вот меня не сталооооо».

— Да, не надрывайся, давно уже не сплю, ты только меня будишь, а я уже и Маргариту выгуляла, и кофе выпила, и один глаз накрасила, — я нажала «отбой».

Я уставилась на себя в зеркало: правый глаз накрашен, левый нет. С одним нарисованным, с другим еще не проснувшимся, припухшим я выгляжу как персонаж с картины какого-нибудь сюрреалиста.

«А какого черта я соскочила рано? Крашу глаза? Мне же никуда не надо», — я разглядывала свою сюрреалистическую физию в зеркало и вспоминала события вчерашнего дня, тоже как какой-то жесткий сюрр или театр абсурда.

Вот я сижу с нашей постоянной читательницей, задыхаюсь от резкого запаха пряных дешевых духов и слушаю ее историю. Эту несчастную старую уже женщину в фиолетовом парике, в блестящей юбке и кружевной блузке зовут более чем нелепо – Муза Петровна Собакина и рассказывает она о своей жизни – более нелепой истории ни разу не слышала. Слышу я это раза по 3-4 в год, она рассказывает свою историю безответной любви к лилипуту из цирка и просит об этом написать. Повествует красочно, витиевато, чувственно – в духе дешевых женских романов. Муза Петровна описывает, как она, подсобная рабочая на заводе, копила деньги, ездила через весь город к цирку — следила за афишами. И когда приезжала труппа лилипутов, брала на заводе отпуск, надевала лучшее платье, делала прическу и ходила каждый день на все представления – утренние, дневные и вечерние, а после представлений неизменно дарила лилипуту цветы, а того пасла его жена – злая карлица, просила сотрудников цирка не подпускать женщину к нему.

А ведь Музе Петровне и не надо ничего – она просто любит его.

Первый раз, когда она пришла и рассказывала, весь репортерский отдел давился от хохота и по одному коллеги выскакивали из зала и уже хохотали в голос. Я тоже давилась от смеха, потом пересказывала тем коллегам, кто этой истории не слышал. Сейчас мне совершенно не смешно, а стыдно, горько и тошно. Но новенькие репортеры также давятся от смеха и выскакивают из зала, чтобы насмеяться вдоволь.

Я ее слушаю в какой-то уже раз, обещаю, что сообщу об этом главному редактору и, если тема заинтересует, будет в газете место, мы напишем. Обычно после таких слов Муза Собакина всегда уходила, а тут начала плакать, тихо так, будто стесняясь:

— Все надо мной смеются. А я правда его люблю всю жизнь. Раньше хоть в цирк на представления ходила, чтобы его увидеть. А сейчас и лилипуты не приезжают, да и старый он уже выступать на арене.

Мне становится совсем стыдно, я правда думала, что она не видит наших смешков, и что она просто очередная городская сумасшедшая. Я советую женщине поискать его в интернете, раз это была известная труппа, что-то должно быть. Она смотрит на меня странно из-под фиолетовой синтетической челки.

— У вас, у ваших детей, внуков, родственников есть компьютер? — спрашиваю.

— Нет у меня компьютера, нет детей, нет внуков, нет родственников.

Женщина ушла, я уткнулась в монитор, надела наушники и не отвечала на вопросы коллег и не реагировала на мигающие окна пришедших сообщений — мне ничего не хотелось. Я все еще чувствовала запах ее духов — дешевых и пряных — чувствовала запах ее жизни — дешевой и несчастной. И тупо забивала в гугл и яндекс «труппа лилипутов», «лилипуты-артисты».

…Я начинаю красить левый глаз и вижу картинку вчерашнего дня дальше.

— Маша, ты принесла пистолет? — пишет мне по аське фотограф Антон, записанный у меня под ником Бандерос.

— Да принесла, — я пишу материал «Легализация оружия в России: за и против». Статью нужно иллюстрировать — просто найти фото в интернете неинтересно ни мне, ни нашему креативному Бандеросу. Мы придумали с ним несколько сюжетных снимков, серьезных и забавных — например, как под дулом пистолета женщина заставляет мужа мыть посуду, а начальника — повысить ей зарплату.

Пистолет — пневматический, заточенный под «макарова», мне дали под расписку в одном магазине, торгующем товарами «для настоящих мужчин», плюс еще — мы размещали в газете рекламный модуль магазина.

Вот как раз сейчас на нашей редакционной кухне мы и собирались снимать, как я — «жена» заставляю нашего дизайнера Мишу — «мужа» мыть кружки.

Снимали мы долго, смеялись тоже, по ходу возникали еще идеи.

В общем, фото к статье было — я уверенно возвращалась к своему рабочему месту.

— Что-то наш гениальный афтаррр гуляет по редакции, — коллега Юлечка шипит со своего места так, чтобы слышно было всем, в том числе мне, — то с Олегом, то с Мишей, и что-то колготки сегодня черные, не сиреневые.

Я смотрю на Юлечку и в который раз силюсь понять: что ей от меня надо? В отличие от меня, у Юлечки есть все: муж-дети-квартира-машина-дача-влиятельный папа. Колготок только сиреневых нет — ну так это поправимо.

Я поднимаю на Юлечку пистолет, целюсь ей в лицо. Она бледнеет, затыкается, замолкают и цепенеют остальные коллеги. Я, не переставая целиться, подхожу к Юлечке ближе и ближе. Теперь я точно на стороне тех, кто за легализацию оружия. Подхожу, смотрю на нее в упор, не сводя с нее бесстрастного стального взгляда, взвожу большим пальцем курок. Вижу ее круглые испуганные глаза цвета детской неожиданности, с комочками туши на ресницах, вижу дрожащие губы, через перламутровый блеск вижу, как они синеют. Опускаю пистолет и, ни слова не сказав, возвращаюсь на свое место.

…Я докрасила второй глаз. Теперь я просто Маша, а не сюррперсонаж. Я машинально одеваюсь, вспоминая вчерашний день. Потом был настоящий балаган с элементами детектива, комедии, фарса. Юлечка опомнилась, заверещала, вокруг нее забегали с лекарствами. Меня вызвали к редактору, потом к генеральному директору. Отняли пистолет, но потом вернули — у меня даже пулек к нему не было.

Коллеги вели себя тихо и сдержанно, шептались и переговаривались за нашими спинами — ждали, какое направление примет «генеральная линия»: встанет на сторону Юлечки и даст прикурить мне или обернет все в шутку и велит Юлечке заткнуться. Вспоминали все похожие инциденты. Странно, что никто не вспомнил мордобоя между мужчинами. «Ничо странного, — подумала я, — разве это мужчины?!». Большую часть редакции составляли геи явные или латентные, плюс — пьющие непризнанные гении, и — самовлюбленные местечковые мачо. Мужчин в нормальном смысле этого слова во всей редакции от силы 3-4 наберется. Зато женских конфликтов было много. То одной журналистке показалось, что другая «залезла на ее территорию». Она, стокилограммовая туша, схватила субтильную коллегу за кофту и кричала:

— Ноги переломаю, сука, если еще на мою тему напишешь.

Еще две, не поделив должности, поливали друг друга — одна кофе, другая — чаем.

Юлечка продолжала вопить, что надо вызывать полицию. Я написала заявление об уходе, отдала его директору, собрала свои вещи и, не дожидаясь ответа, ушла.

И сейчас стою накрашенная, одетая — привычка — а идти мне некуда.

Я иду на свою остановку. Стоят трамваи, тусуются, бегают, курят водители. Если раньше вагоновожатыми были только женщины средних лет, то сейчас они разные: вот эти самые женщины средних лет, вот модные мальчики и девочки в темных очках, вот взрослые брутальные, по виду водители-дальнобойщики, дядьки. Но кондукторы все такие же — пожилые женщины. Я смотрю на эту суету. Мне уютно, хорошо, спокойно.

Мальчик-водитель и кондукторша идут к моей «десятке» — выводят ее на линию. Я привычно сажусь: вот только зачем и куда?

Кондуктор, полная, в теплой куртке, в суконных бурках, в маске — эпидситуация в городе напряженная: зима еще не наступила, а вирусы уже активизировались, маска скрывает лицо, но я вижу добрые веселые глаза, кондуктор подходит ко мне:

— Доброе утро, красавица!

— Доброе! — я протягиваю деньги.

— Вот, счастливый билетик, — женщина протягивает мне билет, я удивленно поднимаю на нее глаза, цифры 168001.

— Ты сумму считаешь?! Не считай! У меня своя примета: первый и последний билеты в катушке — счастливые. Тебе первый достался — счастливый.

— Спасибо большое. Мне сейчас очень нужно.

— Удачи, красавица!

Я беру счастливый билет и думаю: сейчас поеду и …на какой-нибудь остановке встречу начинающего олигарха, у которого по стечению обстоятельств сломался его основной Мерседес, а запасной, спортивный, не имеет зимней резины, и он вынужден ехать в трамвае, как простой гражданин. Мы познакомимся, поженимся, я рожу трех мальчиков и трех девочек, он построит дом и посадит вишневый сад, мы будем жить долго и счастливо, пока его не убьют бандиты…

Я засмеялась от этих мыслей. Бог с ним, с олигархом, зачем впутывать ни в чем не повинного человека в свою историю?! Я и олигарх – не в этой жизни!

Я повертела в руках билетик: я же никогда не была на другой конечной остановке моей «десятки». Да вообще, даже не знаю, куда трамвай идет дальше моей работы, вернее, прежней работы.

Я устраиваюсь удобнее, сжимаю в руке счастливый билет и еду на счастливом «десятом» трамвае на другой конец города, на другой конец счастливого маршрута.