Бабушка моя, Клавдия Васильевна, до того, как переехать в город, жила в деревне. Дом ее небольшой, с двумя сараями и коровником, был уже старый, но крепкий. Однако тяжело ей стало одной управляться с ним, вот дом и продали. Расставалась она с домом тяжело, долго ходила вокруг него перед отъездом, стояла на пригорке, с которого далеко видать было всю округу. Вздыхала. И словно все ждала чего-то. Откладывала отъезд дважды. Но на прошлой неделе все-таки вещи погрузили, а вслед за ними уехала и бабушка.

Перед тем, как закрыть дом, передать ключи новым хозяевам и совсем покинуть эти края, я решил переночевать в нем, потому как с делами задержался в селе до позднего вечера. Покупатели жили здесь же, неподалеку. Да и некоторые вещи, старинные и добротные, бабушка просила не выбрасывать, а раздать людям на добрую память.

Уже к вечеру я шел по проулку от соседей, пристроив у них на новое жительство бабушкин буфет и комод, и остановился, удивившись. Таким дом я никогда не видел. Но сразу не мог понять, что не так, и что заставило меня остановиться и приглядеться к нему.

Стоял он на пригорке. По три окна - на стену. Крыша - потемневший от времени шифер. Закопченная труба еле приметно пыхтела - к вечеру я решил растопить печь. К ночи становилось все холоднее. Ранняя весна успела согнать снега, а тепла, того, что заставит все зацвести и запеть, еще не было.

Пронзительный красный закат растекся по горизонту, предвещая ветер и холод на завтра.

Дом стоял опустевший, словно нахохлившийся. Шторы в нем были уже давно сняты. Мебель вывезена. И окна просвечивали насквозь, друг в друга словно глядясь. Красным полыхало небо, ветки старой яблони с набухшими почками метались на ветру...

Я остановился на тропинке к дому и смотрел в эти окна, в которых видны были те, которые выходили на запад. А в тех окнах... не было заката и в помине. И вторую яблоню, помоложе, что росла за домом, не качало ветром. Ее там не было вовсе. Ясное вечернее небо и маковка церквушки вдалеке виднелись в них.

Вокруг дома вела утоптанная дорожка, и я быстро свернул от крыльца за угол, словно торопясь поймать багровеющие небеса за хвост. И рассмеялся. Чего их ловить? Вот они. Опоясав воспаленными взлохмаченными облаками небо, закат багровел везде, куда падал взгляд. Ветер пронизывающий, холодный, задувал в рукава, в полы моей незастегнутой куртки... Но церквушка? Этот светлый куполок в дальнем окне не мог привидеться мне...

Однако пока я пытался вернуться и найти то место, откуда вид дома так поразил меня, солнечный свет погас совсем, узкая алая щель у горизонта захлопнулась и стало темно.

В доме было пусто. Комната большая - зал, освещенный одной лампочкой. Спальня, узкая, на ширину полутораспальной кровати, и теперь - темная. Кухня просторная с гудящей жарко печью. Мебели почти не осталось - стол на кухне да кровать с продавленной панцирной сеткой и старым матрасом на ней в комнате возле теплой стены с открытой духовкой. Посредине зала стоял табурет, забытый после того, как сняли пожелтевшую стеклянную люстру.

И черный кот, уставившись на меня желтыми глазищами, сидел на табурете. Сидел, напружинившись, словно бы он здесь ненадолго и сейчас пойдет дальше по своим делам. Его обмороженные, куцые уши светились розово на свету.

- Откуда ты здесь взялся? - спросил я вслух и пожал плечами, но погладить его не решился.

Слова мои эхом раздались в пустом доме. Взяв из тарелки на столе уже остывшую вареную картофелину и, разломив ее, посолил. Пять картофелин, батон, да еще чайник бухтел на плите, это была вся моя еда на сегодня... Ничего. Завтра уже буду дома.

Я стоял на кухне, у печи. Пошурудив в печи кочергой, обернулся. Через пустой теперь, без штор, дверной проем, главная комната просматривалась хорошо. Черные глазницы окон уныло отсвечивали желтым зрачком лампы. Табурет одиноко стоял посредине комнаты. А кота на нем уже не было... Холодок пробежал промеж лопаток.

Нет. То церковь, то кот приблудный... Надо ложиться спать. Рано утром автобус. И будет все кончено с домом. Я старался не думать о всех странностях, случившихся за этот день.
Погасив свет, я лег на кровать и укрылся курткой. Трещали дрова в печи. Ставня хлопала на ветру. В доме стояла тишина. Но в таких домах всегда говорящая тишина. То треск какой-то непонятный раздастся, то шорох, то словно мышь пробежала, заскребла. А то вдруг на чердаке будто кто ходит.

Вначале ты пытаешься искать объяснение этим звукам, прислушиваешься, а потом приходит сон...

Проснулся я глубокой ночью оттого, что кто-то меня тряс за плечо. Темнота была мутной, неполной. Казалось, словно откуда-то шел свет, или еще не ночь, и на улице вечерние сумерки.

- Где Клавдея-то, парень?

На табурете сидел мужчина. Пожилой дед в расстегнутом овечьем тулупе, в рубахе, подпоясанной веревкой, лапти и опорки на ногах были грязными. Рядом на полу лежал мешок.

- Клавдия Васильевна продала дом, я - внук ее, - пробормотал я спросонья, чувствуя, как холодеет все за душой от жути.

Дед же покачал головой, вытянул губы трубочкой и причмокнул.

- Хотелось свидеться. Шел тут мимоходом. Малость запоздал в дороге, дай, думаю, зайду, Клавдею попроведаю. Значит, внучок ейный будешь?

- Внучок... ейный, - ответил машинально я и неестественно громко рассмеялся, будто пытаясь спугнуть видение, - ерунда какая-то, дед! Ты кто будешь? Привидение, что ли?

Рассмеяться-то я рассмеялся, но жуть была такая, что взять бы, да убежать куда-нибудь. А куда побежишь? Ноги будто приросли к кровати.

- Тьфу на тебя, балбес великовозрастный! - возмущенно замахал на меня руками дед, - Леонтий я, из Родников. Иду вот с ярмарки в Красном. Волчий Яр обошел пока, а все по вашей милости в обход ходим, тут и ночь нагрянула. Хорошо, Клавдея на перепутье живет. Я к ней теперь всегда с ярмарки захожу.

Я понемногу приходил в себя. Сначала эта церквушка в окнах, потом кот с обмороженными ушами, теперь вот Леонтий из Родников...

- А чего Волчий Яр обходите, еще и по нашей милости? - улыбнулся я, с усилием заставляя себя подняться и сесть на кровати, - чем мы вам помешали там?

Леонтий достал трубку, кисет, расшитый крестиком и очень замызганный от частого употребления. Набив трубку, он протянул кисет мне. Я помотал головой:

- Не, не курю, спасибо...

Дед удивленно покачал головой:

- Ишь ты, болезный, знать?

- Да нет, не курю и все. Вредно ведь...

- Не скажи, с какого боку поглядеть на энтот вопрос опять же, - Леонтий раскурил трубку, - иной раз так продерет, что в голове просветление наступает. А Волчий Яр опасное место, мрут там и люди, и скот...

- И все от нас? От кого от нас-то? - свесив ноги с кровати, я отчетливо понимал, что ничего не понимаю.

- А какой же там леший землю до небес поднимает, деревья с корнем вырывает, в клочья все живое разрывает, а рычит так, что уши закладывает?! - дед Леонтий погрозил мне пальцем, - мне Клавдея-то рассказывала, что в войну, в вашу с германцем, штуковины какие-то в землю германец понавтыкал, оне и бабахают...

Тут мне совсем плохо сделалось. Значит, речь о нашем Белом Яре, заминированы были эти места немцами. Дорога там проходила к городу, и шли по ней колонны наши. Значит, дед самый реальный, что ни на есть. Только вот про деревню Родники я не слышал, пожалуй.

- Так чего, дед, вы ходите по Белому Яру? Заминировано там было в войну, правильно говоришь, вроде и саперы работали, а все снаряды находят, - страх меня отпустил немного, правда, оставалось непонятно, как дед при закрытой двери в доме оказался. - Мы мальчишками и то боялись туда заходить...

Леонтий внимательно меня слушал, а на мои слова про Белый Яр крякнул недовольно:

- Я ему про Фому, он мне про Ерему! Экий ты непонятливый! То - в Волчьем Яру земля трясется, - он хмыкнул, - да ты видно меня суседом мнишь? Не-е, тут у Клавдеи место-то перекрестное, тут суседей не ищи, парень, - он дробненько рассмеялся.

Час от часу не легче. Все-таки не все чисто с этим Леонтием. Но вслух сказал:

- Это что же за перекрестное, дед? Никогда мне бабуля не говорила про это...

- Перекрестное и все! Близко мы тут от вас, а не увидишь, если захочешь, - отрезал Леонтий, - от вас к нам всякое непотребное сыплется. Вон целый мешок по обочине насобирал пакости всякой!

И развернул мешковину. Алюминиевые банки, пластиковые бутылки, мешки полиэтиленовые...

- И ведь ничего не делается этой пропастине! Лежит по округе, по дорогам, по полям, глазу порадоваться нельзя... А сжигаешь, так потом вся печка ентой дрянью облипнет да дух пропащий идет из печи!

Дед махнул рукой и встал, собрал мешок, взвалил на плечо:

- Да, хотелось Клавдею повидать, напоследок, значит, да не вышло, - он сдвинул шапку на лоб, ладонью задумчиво потерев шею, - она высчитывала все, сколько годов наши места разделяет, и все выходило у нее, что две войны с германцем у нас впереди. Вот я и хотел у нее спросить, мой Василий-то живым вернется, али как?.. Она все отнекивалась, говорит, что не знает того. А я думаю, жалеет она меня. Не вернется Васятка... Э-эх... Ну, бывай парень...

Дед широко прошагал в тот угол, где за окном я церковь видел вечером, благополучно миновал стену и исчез.

Стало опять тихо. Печка прогорела, и в доме нахолодало. Мне же совсем не хотелось двигаться. Но озноб пробирал уже нешуточно, и я, накинув куртку, пошел в кухню.

Огонь разошелся не сразу. Настрогав ножом щепы, найдя старый журнал без опознавательных знаков, дунув пару раз на угли и запорошив себя золой, я некоторое время сидел на корточках, уставившись на пламя, неохотно облизывающее холодные с сеней дрова, когда женский голос сзади заставил вздрогнуть:

- Мил человек...

Я обернулся. Женщина в длинной юбке и изрядно потертой шубе, с узелком в руках, грустно смотрела на меня.

- Здравствуйте, - настороженно ответил я, - Клавдии Васильевны нет, - женщина молчала, лишь скорбно смотрела на меня, - бабушка уехала, и скорее всего навсегда.

- Внук? - спросила она, наконец, - чуяла ведь я, что не застану ее...

Женщина грустно обернулась, глядя из кухни в зал, в передний угол и занесла руку для крестного знамения, рука застыла на мгновение, не найдя в привычном углу иконы, но продолжила свой путь. Склонив голову, женщина проговорила:

- Значит, так тому и быть, - и улыбнулась, - значит, знак то мне, рожать буду...

Странный знак. Хорошо хоть, не в обратную сторону. Вот ее бы осенило, что рожать не стоит, и казни себя всю жизнь, что где-то в эпохе Николая или того раньше какой-нибудь Еремей или Пелагея не родились.

- Что ж вы так наскоро решения такие принимаете? - промямлил я нерешительно, молод я был ей советы давать, мне тридцать только стукнуло, а она, пожалуй, лет сорока, не меньше.

Женщина улыбнулась. Хорошо так, ласково, как только беременные умеют - словно из другого мира на тебя смотрят. Распустила платок на шее и сказала:

- Клавдия Васильевна отговаривала, - помолчала и продолжила, - да шесть ртов у меня, мал-мала меньше, а Федора моего на мельнице... по осени... - она опять долго молчала, перекрестилась на отсутствующий образ, и я уже думал, что она, как и Леонтий, сейчас повернется и уйдет, но она продолжила, - в колесо затянуло. Помер он. Слышала я, мил человек, что в ваших местах в больницах дитю жизнь обрывают... И бабы не помирают от этого.

Она посмотрела на меня и прошептала так, что волосы мои встали дыбом:

- Да только, как подумаю, как дите мое нерожденое на тот свет явится, так и жить не хочется, - последние слова она прошептала совсем тихо. - Клавдия Васильевна меня все успокаивала, говорила, что если Бог дите дал, то и долю ему даст, а все равно боюсь. Голода детям боюсь... Ну, прощай, мил человек, разговорилась я, - она засобиралась.

- Я же вас могу чаем напоить, - засуетился я, - чайник на печи, горячий!

- Нет, нет, мне тут совсем рядом, третий дом от вас, - она опять улыбнулась, - странное у вас место, перекрестное, и время не так бежит, не по-нашенски, я из дому вышла, только темнеть начало, а к вам пришла - ночь уже темная. И вас не знаю, балаболю о своем, простите меня и прощайте.

Я молчал. Она прошла все к тому же окну, куда ушел и дед Леонтий, и исчезла. И я подумал, что даже имя не спросил у ночной гостьи...

Уже светало. Со стороны странного окна слышны были крики пастухов, звук цепи, падающей в колодец вслед за ведром. Я смотрел сквозь запотевшее стекло. В мутных сумерках мимо окна шли кони. Неподкованные их ноги сонно переступали по мерзлой земле. За ними шло деревенское стадо. Коровы расползлись по всей дороге, звякали бубенцы. Овцы трусили по обочине...

Вот вороной потянулся к окну. Влажный черный глаз косил в мою сторону. Побежав на кухню, схватив оставшиеся пол батона, я вернулся и решительно сунулся руками вперед в стену... И прошел.

А конь уже тянулся ко мне мордой, тычась в ладонь. Протянув ему батон, я кивал в ответ на молчаливые поклоны пастухов. Один шел по противоположной стороне улицы и поднял кнут в знак приветствия. Другой, на рыжем с белыми пятнами коне, ехал, покачиваясь, в конце стада, лениво покрикивал на телят и тоже кивнул мне.

Вороной подобрал с ладони все крошки и потянулся к другой руке. Я рассмеялся и ласково похлопал его по шее, провел ладонью по гриве. Конь встряхивал головой и фыркал...

А солнце окончательно выкатилось из-за горизонта, облив округу ярким светом. В его лучах еще шло стадо. На окраине села еще виднелась церковь, и тихий колокольный звон плыл над землей. Еще видны были бабы в длинных одеждах у колодца. Конь стоял совсем близко, но я уже еле различал его... Краски того времени тускнели на глазах.

Вот уже и церквушка исчезла. И стадо. Но дорога еще была, а деревня вроде бы уже наша и не наша. И из окна бабушкиного дома на меня смотрел мальчик. Взлохмаченный, заспанный, он перевел глаза туда, куда уходили кони. Они теперь шли словно по облакам, нездешний ветер трепал их гривы. И я смотрел им вслед. И думал: "Вот идут кони, я, маленький, смотрю на них в окно. Неужели я мог забыть про них?".

Вскоре все исчезло. Машинально обернувшись к дому, я ощупал холодные бревна. Но ничто не напоминало о том, что я несколько минут назад прошел через них. Черный, непаханый еще огород лежал вокруг. Начинался обычный день. Деревня просыпалась. А мне все казалось, что я забыл что-то главное на этом огороде, в этом доме...