Господский дом стоял на самом верху холма, с которого открывался удивительный вид на окрестности. Когда-то правильные и выверенные дорожки вели вниз, спускались, петляя по ярусам с грядками моркови и репы, по ярусам с крыжовенными кустами и осыпавшимися вишнями, между альпийскими горками с неряшливо разросшимися виолами и гвоздиками, между розовыми кустами...

Светлане сверху, с террасы, казалось, что сад представлял собой огромную грядку, заросшую сорняками. Эти крыжовенные кусты, морковь и репа, вездесущий укроп и хрен.

- Маман, выпишите себе садовника из Европы. Нина Коровина смеялась вчера, нарезая роз в букет, говорила, что боится нарвать укропу вместо роз. Укроп - это так пошло, маман...

- Старик Корнев болеет, - отвечала маман, густо намазывая масло на тёплую ещё булку, поворачивая толстыми в вязочках, как у младенца, пальцами завитушку крана самовара и подставляя чашку, - за садом обещал приглядеть его сын. Но что он может понимать в розах этот деревенский увалень... и груши помёрзли в эту зиму... Но старик очень просил попробовать сына в работе. Пожалуй, уважу. Его отец ещё при моём деде служил.

Маман махнула с досадой на жирную зелёную муху и откусила от французской булки. Булки, витые рожком, с сильным запахом ванили, сводили Светлану с ума. А с маслом рожок был ещё вкуснее. Она сунула кончик рожка в рот и откусила. Но, то ли эта укропная духота, то ли августовский вечер, прохладный и тихий, то ли скучные разговоры о репе навевали на неё меланхолию. Чувство тоски и покоя заставили её в задумчивости отложить надкушенную булку, оставить сладкий чай с душицей и мятой и подняться к себе на второй этаж.

Окно было растворено. Лёгкая занавесь пузырём надулась в комнату, пахло розами, надоедливым укропом и речной сыростью, стоял неумолчный звон сверчков, и Света подошла закрыть створку. Некоторое время вглядывалась в сумерки, наползающие из дебрей старых яблонь и груш. Поёжилась от сквозняка и зевнула, прикрыв рот. Её меланхоличный взгляд упал на ярус с клумбами роз и буйствующих желтоголовых бархатцев. В сумерках там виднелись две фигуры. Одна вроде торопилась уйти, другая её удерживала, взяв за руку. Света вытянула шею - показалось, что они говорят. Но нет... показалось...

Обхватив вдруг девицу обеими руками, парень прижал её к себе спиной, и тихо рассмеялся. От этого затаённого мужского смеха странная нега разлилась по телу. Голой шеи коснулось жаркое дыхание. А теперь ладони с длинными пальцами поползли по её животу, добрались до груди... Девица на этом месте взвизгнула, а Светлане стало жарко.

Вот он её развернул лицом к себе. Руки его быстро стали задирать подол, одновременно парень шагнул вперёд, девица торопливо отступила... ещё и ещё раз, наконец, вжавшись лопатками в ствол груши.

Стало видно ещё хуже. Светлана вяло вспоминала о том, что неприлично подсматривать... надо отойти и закрыть окно... потом подумала, как расскажет Нине Коровиной о том, что видела... нет, пожалуй, не расскажет. И продолжала стоять за занавеской. Нет, не слышно ни слова. Потом тихий смех, приглушённый, ручейком протёк в тишине, удаляясь...

Светлана затворила окно.

Скоро ужин, приедут Коровины, брат с сестрой и сама несносная болтунья Коровина Софья Пална, их мать. Обещались Апраксины с сыном Алексеем.

Они будут играть по очереди на рояли, мамаши - делиться рецептами кружёвенного и вишнёвого варений и сентиментально вздыхать, глядя на них. Подадут кофий с мороженым и засахаренными вишнями... и, может быть, будут танцы...

Светлана вздохнула и зажгла лампу. Легла на постель и раскинула мечтательно руки.

В дверь постучали.

Это пришли Розы. Они пахли антоновкой и укропом.

Откуда здесь взяться Укропу?

Но нет. Этот господин стоял рядом. Унылый, с тонким носом и скучный. Светлана подивилась его находчивости - в его фраке с короткими нелепыми фалдами обнаружился нож. Им господин принялся нарезать розы. Розы нехотя отдавали ему свой аромат и кололи пальцы. Светлана сказала господину во фраке:

- Укроп, у вас кровь. Как это пошло.

- Какая вы, право, моя девочка, прелестная дурочка, - ответил господин, любуясь солнечным закатным лучом, ползущим по одеялу к Светланиной шее, она чувствовала ход его взглядов... или мыслей. И те, и другие казались ей тоже восхитительно пошлыми.

Господин сыпал розовые лепестки на Светину постель и улыбался.

- Отчего же? Объяснитесь, - сонно отвечала Светлана, принимая протянутую руку господина во фраке и поднимаясь с кровати.

Господин держал в одной руке лампу. Другой он привлёк Светлану к себе и повёл в танце. Играла кадриль.

Белый полог раскрылся парусом от налетевшего в распахнувшееся окно ветра.

- Я люблю ходить под парусом на рассвете, - говорил господин Свете на ушко, склоняясь и щекоча укропным духом, - розы в дальнем углу сада, те, самые рыхлые и розовые, на рассвете сладки и томны, и пахнут ванилью.

- Вы запутали меня, Укроп, в парусах и розах. То ваши паруса пахнут ванилью, то они колются и пускают вам кровь. А я люблю французские булки с маслом.

- Французские булки с маслом, фи, это так пошло, девочка моя.

Лодка скользила по саду. Был полный штиль. Лишь на грядке с бархатцами белели барашки тумана...

Дождь забарабанил по окну. По крыше. И в дверь опять постучали. Вошла маман. Села в кресло напротив и улыбнулась.

- А Апраксины сегодня не приедут. И Коровины отписались с посланцем, что, мол, не могут сегодня быть... который день дождь, дороги развезло - не проехать.

Светлана кивнула. Ей не хотелось разговоров. Она накинула блондовый палантин на плечи.

- Что-то ты бледна, дорогая, - маман, переплела пальцы и, сложив полные руки на животе, умиротворенно улыбалась теперь, - скушала бы простокваши с кренделем, Марфуша напекла.

- Фи, простокваши. А вы, маман, всё бы кушать, и всё - в розовом. Право, это пошло. Нынче в моде меланхолические цвета, - Светлана покрутилась перед мутным зеркалом в глубине комнаты, - возьмите себе льну цвета упавшей в обморок лягушки, влюбленной жабы, мечтательной блохи или паука, замышляющего преступление. А вы всё розовое... Пойду, пройдусь, подышу воздухом.

Маман, поправив пухлой ручкой буклю, махнула на дочь рукой:

- Иди-иди, прогуляйся, - и рассмеялась, - мечтательного паука, надо же такое придумать... Это всё твоя меланхолия...

Но Светлана её уже не слышала. Она спустилась по скрипучей лестнице вниз и открыла двустворчатые двери в сырой сад. Керосиновая лампа в руке отбрасывала неясные тени. И галька заскрипела под ногами.

- Что это вы, барышня, никак гулять собрались? Если вам цветов захотелось, извольте - я вам срежу.

Светлана вздрогнула, голос был ей не знаком. Сбоку к ней приблизилась тень. Света подняла лампу и, стараясь быть равнодушною, сказала:

- Оставьте меня... Хотя нет, - медленно говорила она, разглядывая приятное удлинённое мужское лицо, - пожалуй, срежьте мне роз...

"Наверное, это тот самый... охальник, как его бы назвала маман", - подумалось ей.

- Поздно уже. Самое время розы от трипсов опрыскивать. А барышням нехорошо в одиночку гулять в такое время, - охальник пошёл впереди неё, потом оглянулся: - извольте, я лампу понесу.

Светлана отдала ему лампу. Задумчиво разглядывая его плечи, длинные ноги в сапогах, которые собеседник ставил свободно, широким шагом, она отчего-то будто таяла. Будто он ей не про лампу говорил, не ещё про что-то, а сейчас вот заведёт в кусты потемнее и обхватит... сзади... Ей стало душно. А тот говорил:

- Розы в дальнем углу сада, те - самые рыхлые, нежно розовые - пахнут яблоками... а те, что возле ограды, пурпурные, собранные будто в щепоть, пахнут утренней булкой с ванилью, пурпурная, та, что сейчас выгорела на солнце до фиолетово-лилового цвета так и вовсе пахнет перцем...

"Откуда он всё это знает", - томно думала Света, мысли вязкие, жаркие не давали покоя. Она шла следом, срывала укропные зонтики и бросала их. И не сводила глаз с фигуры впереди себя. Он повернулся.

Она сначала не поняла, что он сказал. Ей казалось, что она даже запах чует, тот самый, страсти и похоти, который непременно должен исходить от него. Казалось, что вот только он протяни руку, и она не в силах будет сказать нет. Да он и не будет её спрашивать, он схватит её вот этими руками... задерёт подол... Она облизнула пересохшие губы:

- Что вы сказали?

- Вы бы не ходили за мной, сыро ведь. Стойте себе на крыльце, я вам принесу цветов.

- А-а, да...

Вернувшись на крыльцо, Светлана оглянулась. Сад был тих и меланхоличен. Было грустно отчего-то.

- Как тебя звать? - негромко окликнула она.

- Степаном кличут... - отозвался голос от грядки с бархатцами и розами.

Светлана поёжилась - холодно всё-таки. Огонёк лампы мелькал среди деревьев.

- Оставь цветы в столовой, Степан.

- Хорошо, - донеслось из глубины сада.

Захотелось спать. Светлана поднялась к себе в комнату, разделась и легла в постель. Долго смотрела в потолок. И зевнула, подумав: "В саду, под дождём, как... как... как кроолики... "

Утренний чай подали на террасе, под белым балдахином. Кучерявые облачка бежали, насупониваясь в мелкие серые тучки, но дождя не было.

Толстые пальцы маман раскололи щипчиками кусок сахару и взяли ломоть тёплого ещё хлеба:

- С утра тепло и сыро. Как твой сегодняшний хлеб, право, Паранька.

- Да, барыня, Сысоич в опару лягуху посадил, - Параня стояла рядом, понуро следя за столом.

- Авкентий Сысоич, запиши на день - всыпать тебе розог, за волюнтаризьм, - маман по привычке переплела пальцы на пухлом животе в рюшах и мечтательно уставилась на сад, - лягуху в опару, надо же было придумать...

- Сделано, барыня, - Сысоич вывел закорючку в замусоленном блокноте и спрятал его в карман суконных штанов.

- Что трипсы, Авкентий Сысоич? - вернулась к делам маман и, отставив мизинец, намазала масло на хлеб, посыпала сахаром и откусила.

- Трипсы живут и здравствуют. Нового садовника не боятся и, сказали, что шиш, мол, не уйдут-с.

- Запиши, Сысоич, на день. Трипсам и Степану - розог, за сговор.

- Дык, Степану-то за шта?

- А пускай. Чего он.

Трипсов Светлане было не жаль, а Степан ей по вечеру лампу нёс.

- Комитету на вас нет, маман.

- А это ещё кто такой? Апраксиных знаю, Коровиных знаю, Опачкиных, Трощиных, а комитету не знаю, - отрезала маман, отворачивая медную завитушку крана самовара.

Светлана приняла от маман чашку парящего чаю:

- Ну, так узнаете, когда овины подожгут или сараи там, - лениво отвечала она, удивляясь себе и думая, что она, похоже, тоже волюнтаристка.

- Это ты что же за трипсов вступилась, что ли? - прищурилась на неё и на пар маман из-за блюдца с чаем. - Ах, добрая душа моя, Светлана!

- Ах, оставьте, маман, ваших трипсов! - Светлана побагровела.

- Ты покраснела, как свёкла, душечка моя!

Маман, откинувшись в кресле, смеялась, колыхаясь животом и щеками. Света насупилась.

- Право, Сысоич, вычеркни мальчишку из дневника твово! - маман была в настроении и благодушествовала.

Светлана почувствовала себя не в своей тарелке. Вот так всегда. Сидишь себе, сидишь, и вдруг бац! И ты красный, как рак, под чужим столовым прибором. Света видела, как маман вооружилась ножом и вилкой и уже придержала её, Свету, серебряной вилкой с вензелем Корытиных. Кроме того, маманово "душечка" не предвещало ничего хорошего. И хоть маман вычеркнула Степку из дневника Сысоича, но записала в собственное меню. Съест парня, съест и не подавится.

- Маман, вы такая фантазёрка, - Света попыталась натянуть по-быстрому маску равнодушия, но завязочки сзади никак не завязывались, маска соскальзывала, и тогда становилось видно Светино уязвимое место.

- Отчего же? - оттопырив пальчик, маман провела ножичком по светиной прелестной шейке.

- И вовсе я не просила вас Степана этого от розог отлучать, - промямлила Светлана, покрутив головой, ножичек давил ощутимо.

- Тогда, Сысоич, возверни всё на место, - парировала маман, пильнув прибором вновь.

Сысоич, ухмыльнувшись в бороду, возвернул закорючку.

- Зачем же вы выказываете свою слабость, маман. Надобно быть твёрже в решениях, - Света совсем расстроилась и под ножом маменьки больше даже не ворохалась.

- Слышал, Сысоич, стало быть, как проявлю слабость в следующий раз, ты мне об этом уж, сообщи, дружочек, - маман отложила прибор.

И встала.

- А трипсов надобно гнать. И старик Корнев всё ещё хворает. Вот Стёпка розог получит и пущай за трипсов с новым рвением принимается. А, душенька моя?

Светлана же подумала, что Стёпку-то пороть будут поди без портков... И покраснела. Удушливо пахло укропом и розами.

- Ах, оставьте, маман! Эти трипсы! - воскликнула она в сердцах.

И пошла к себе.

Маман тоже встала. Отдала ещё указания по саду, по обеду, потом тюкнула пальцем в клавишу рояля, в белую, на низах. Она любила этот густой, длинный звук.

И удалилась к себе. Её окна были на втором этаже...

Время шло уже к обеду. Авкентий Сысоич слыл расторопным управляющим и не голословно - к обеду Стёпка уже был порот. В сарае, на заднем дворе.

Светлана, меланхолично зависнув в гамаке между двумя сливами, считала барашков в небе, слушала сквозь наползающий сон беседы маман с господином Укропом об урожае репы и убеждала себя, что она читает. Роман приятной тяжестью давил на грудь. Вспоминался Степан с лампой в руках, лягуха в опаре и репа.

Кто-то заслонил ей солнце, и Светлана вздрогнула.

Чёрная тень качалась, нависнув над ней. Света задумчиво открыла рот, зажмурившись. И завизжала. Взяла самую высокую ноту. Но дала дрозда. И, от конфуза открыв глаза, замолчала - вокруг не было никого.

Слива разморёно шевелила листочками. Маман смотрела на Светлану со своего окна, свесившись вниз грудью в рюшах и оборках. Покрутив с улыбкой головой в чепце, она сказала:

- Кобыла родила у Апраксиных, серая в яблоках... Помнишь? Она тебе нравилась. Испугалась? Это тебя так Степан напугал. Он трипсов опрыскивал, а тут ты...

А Света промолчала. Она всё ещё была не в своей тарелке. Но, кажется, понемногу выбиралась оттуда. Да, определённо выбиралась. Вот и кролики перестали мерещиться ей.