Баба Маня, – маленькая, сухонькая, с гребенкой в седых волосах, – сидит на краешке постели со сложенными в замок руками на животе и крутит "мельницу" большими пальцами. Десять раз в одну сторону, десять раз – в другую. Старушка часто причмокивает, то и дело облизывая пересохшие губы. Свесив голову на грудь, она задремывает и сучит одетыми в коричневые хлопчатобумажные чулки ножками. Очнувшись ото сна, вскидывает голову, осматривает комнату мутными глазами и вздыхает: "Господи Иисусе!"
Ближе к обеду что-то побуждает ее подняться и пойти на кухню. Исправно баба Маня выполняет одну и ту же нехитрую процедуру обжаривания картошки с чесноком. Накрыв обшарпанной эмалированной крышкой сковородку, она возвращается в мир тягостных дум.
Взрослые говорят, что прабабушка "немного того". Я не понимаю, что это значит, и спрашиваю у мамы. Мама смущается и сбивчиво объясняет:
– Э-э-э... Просто бабушка старенькая, понимаешь? И многое забывает...
Этому я верю. Вчера мама пожарила рыбу на ужин и предложила прабабушке покушать. Старушка отказалась, и мы пошли с тарелками в гостиную, чтобы смотреть телевизор. Когда вернулись на кухню пить чай, баба Маня выглянула из комнаты и сказала:
– Галька, а рыба-то у тебя пересоленная!
Аппетит у старушки плохой, как и память. Поэтому мама обрадовалась:
– Ты все-таки перекусила?
А бабушка проворчала:
– Нет, я и так вижу, что пересоленная.
Мама растерялась и покачала головой.
И все-таки мне замечательно живется с бабой Маней, потому что она готовит мою любимую картошку и отпускает гулять. Вот и сейчас чесночный запах жаренки вытягивает меня из комнаты:
– Ба, ты картошку пожарила? Можно мне?
Прабабушка встрепенулась, кивает:
– Поешь, поешь!
Потом замечает, что я босая:
– Колотки надень!
– Ладно, баб, надену, – отвечаю с набитым ртом. Я уже наворачиваю лакомство, поджав под себя ноги на табурете. Старый табурет скрипит и качается. Сиденье с облезшей краской довольно широкое, так что рядом устраивается любимая кукла.
Умяв картошку, я плетусь в бабушкину комнату. Там стоит странный запах. Мне кажется, что все бабушки пахнут чем-то старым: пылью, горькими травами и лекарством. Источник таинственных ароматов в шифоньере. Иногда бабушка открывает скрипучую дверцу и копошится на верхней полке. Достает оттуда прямоугольную вещицу, завернутую в белую тряпочку. Разглаживает складочки, целует и прячет обратно. Мама говорит, что там хранится икона. Меня разбирает любопытство, но бабушка всегда на страже у шифоньера.
Падаю на кровать. В животе растекается приятное тепло. Солнечный луч гладит щеки. Зажмуриваюсь. Бабушка слезает с кровати и задергивает занавески. Покрывает меня тонким одеялом с розовыми оленями на белом снегу.
– Спи давай! А то гулять не пущу! – ее угрозы тонут где-то на грани сна и бодрствования. Проваливаюсь в темноту.
Из глубины океана меня вытягивает шепот: "Господи Иисусе Христе, Сыне Боже, Пресвятая Мать Богородица! Защити от дурного глаза, черного, серого, карего..."
Сознание всплывает, но веки еще закрыты. Мне хочется понять, что значит "карего"? И почему глаз дурной? У меня зеленые глаза. Они хорошие, – так бабушка говорит.
Переворачиваюсь на бок. Молитвы прекращаются. Свет режет глаза, – окно распахнуто и свежий ветер колышет занавески. Я теперь на корабле куда-то плыву-у-у...
– Вставай! Скоро матка придет!
Сквозь щелку между пальцами вижу широкое полотнище засаленной коричневой юбки. Увеличиваю обзор: бабушка стоит с колготками наготове.
– Не хочу колготки!
– Гулять не пущу!
Позволяю натянуть на ноги ненавистную оболочку. Бабушка кряхтит, больно прищипывает кожу вместе с трикотажем, потом берет за резинку и тянет наверх. Проваливаюсь внутрь синих тянучек. Тапки, фланевый халатик. Топаю на кухню.
Чайник закипает. Свежая душистая заварка темнеет на дне кружки. Разбавляю кипятком. Вместе с бабушкой размачиваем сухари. У нее смешно двигается челюсть, и она шамкает:
– Не вали на себя! А то гулять не пойдешь!
В кружке уже собралась приличная стайка крошек:
– Больше не хочу.
Мне не нравится пить мутный чай, отодвигаю кружку подальше от края.
– Я пойду гулять!
Июль в самом разгаре. Нынешним летом модно играть в "классики". У каждой девочки во дворе есть свой "черепок" – набитая песком жестяная коробочка из-под зубного порошка. Мой – большой с синей надписью "Особый" на золотистом фоне. Беру, как дорогое сокровище, прячу в карман. В коридоре снимаю колготки, бросаю на обувную полку.
Бегу по лестнице, перепрыгивая через ступеньку. Распахиваю дверь, щурясь от ослепительного света. Жарко. Раскаленный асфальт разрисован белыми квадратами. Девчонки стараются непременно попасть в "рай".
Лариска с пятого этажа еще не пришла. Кричу:
– Ла-ри-са! Выходи!
Маленькая кудрявая головка появляется на балконе:
– Сейчас!
Мне нравится Лариска. Мама ей купила модные шлепанцы на деревянной платформе. Все их называют "колодки" из-за того, что они стучат, а по краю обиты маленькими гвоздиками. У других девочек тоже есть такие. Завидно немного, но я знаю, что у нас нет денег, и поэтому гуляю в обычных тапках с резинками. Зато можно рассматривать "колодки" у других и примерять Ларискины. Какие они красивые!
Подружка вылетает из настежь открытой двери подъезда. Начинается игра. У Лариски белая баночка от маминого крема. С ромашками. У нее все необычное, даже "черепок". Я уже говорила, что мне нравится Лариска?
В разгар прыжков по клеткам слышу крик с балкона на втором этаже:
– Ирка, иди колотки надень!
Прабабушка обнаружила снятые колготки. Девчонки смеются. Лариска удивленно поднимает брови:
– Тебе тоже "колодки" купили?
Мне хочется соврать с важным видом. Но обманывать нехорошо, поэтому я молчу. Пускай Лариска хоть на минутку подумает, что я ничем не хуже ее.
– Сейчас, ба! – отвечаю свесившейся через металлические перила старушке. Приходится возвращаться домой. Но я даже рада, что Лариска не увидит мои слезы. Еще долго потом реву в прихожей, утираясь ненавистными колготками.