Похороны шли сплошной чередой. Белые вертикальные флаги вздымались то здесь, то там. И музыка, нескончаемая жуткая музыка, от которой хотелось умереть самому, завывала и дзынькала на весь район с предрассветных утренних часов и до самой ночи.

Происходило что-то странное. За все годы жизни в Азии он ни разу не наблюдал такого количества похорон следовавших друг за другом. Становилось немного не по себе. Даже солнце, почувствовав неладное, решило внести свой штрих в мрачную картину последних дней: вместо дивных нежных рассветов, радовавших его каждое утро, с тех пор как он переехал в высотный по местным меркам, четырехэтажный дом, уже третью неделю, сменяя черноту ночи на серое полотно неба выкатывался ярко-красный кругляш, чтобы стать желтым днем и снова красным камнем упасть за горизонт вечером.

Закрытые окна не спасали ни от мозгораздирающих звуков, ни от всепроникающей пыли. Пыль была везде: полосками в дверных проемах, слоями на оконных рамах и фигурной решетке, невидимая, пока не пройдешь по ней, на полу, мохрами свисающая с паутины, сплетенной трудолюбивыми пауками в труднодоступных для людей местах. Он был слишком ленив, чтобы мыть комнату каждый день, а более редкая уборка мало помогала, — уже через день можно было рисовать картины пальцем на столе и менять штаны, присев на стул на балконе. На самом деле это был не балкон, а широкий, открытый, ведущий от лестницы коридор. Отдельные балконы в квартирах тут были большой редкостью, разве что в рассчитанных на европейцев отелях.

Фрэнк покрутился у зеркала, с неприязнью разглядывая отяжелевшее тело, скорчил рожу, увидев новую, еще вчера отсутствовавшую на давно не молодом лице морщину, тяжело вздохнул, и, набросив на плечи нарочито молодежную рубашку, вышел из дома.

Близился вечер. В предзакатные часы он чувствовал себя бодрым, особенно если удавалось прикорнуть часок-другой после обеда. Клиентов было очень мало, даже меньше, чем он мог себе представить при самых пессимистичных расчетах, поэтому обычно ничто не мешало вздремнуть. Если так пойдет и дальше, то скоро придется покинуть эту приветливо-неприветливую страну красной пыли и двинуться в чуть более развитые края, где опытный, очень опытный, ветеринарный врач не останется без работы. Пенсии, заработанной им за тридцать лет службы в зоопарках Америки, не хватало.

В “Зону” идти было слишком рано, и, дойдя до реки быстрым шагом, Фрэнк медленно двинулся в сторону Пабстрит. Он любил набережную Сием Рипа: большие деревья создавали теннистую аллею по обоим берегам одноименных с городом мутных вод, симпатичные лавочки, аккуратный тротуар и увядающий французский квартал через дорогу переносили его в другую эпоху, когда Камбоджа была частью Французского Индокитая. Гуляя здесь, он представлял себе экзотику и великолепие того времени и, глядя на окружающую разруху, качал головой, жалея об утерянном величии белого человека и последовавшим за этим упадком всего мира.

Нет, безусловно, и сейчас в любой стране можно найти большие и маленькие островки процветания: шикарные отели, богатые дворцы, щекочущие синеву небоскребы, дорогие машины, ухоженных женщин, сверкающих искусственными зубами и натуральными бриллиантами, — но это все отдельные персональные клочки когда-то общего национального достояния. В современном же обществе, не то, что национальной принадлежности, а у многих даже индивидуальной идентификации нет.

Тяжело вздохнув, Фрэнк в который раз задал себе вопрос: почему бы не уехать в Сиануквиль? Там и воздух чище, и климат лучше, и там есть море, смягчающее любые печали и заботы, — в общем, атмосфера куда более подходящая для стареющего джентельмена. Криво улыбнувшись и махнув рукой, словно отгоняя меланхолию, он свернул направо и вышел к центру ночной жизни города, к улице, утыканной барами, ресторанами и маленькими магазинчиками странной одежды и дорогих сувениров.

Этим вечером ему хотелось разговоров до хрипоты, дружеского похлопывания по плечам, терпкого пива и вкусной еды, поэтому он направился в Лондри Бар. Уютная обстановка и хорошая живая музыка привлекала туда много людей, и после восьми-девяти вечера там было невозможно не только поговорить, но и посидеть с комфортом. Сейчас же бар был полупустым, лишь в глубине, на мягких диванчиках развалилось трое его старых знакомых.

— Фрэнк, дружище! — Бенуа поднялся ему навстречу. Сухопарый француз вызывал у Фрэнка двоякие чувства: с одной стороны, открытость и дружелюбие, которые поначалу показались ему наигранными, подкупали, с другой стороны, что-то заставляло постоянно язвить и подкалывать приятеля по поводу и без. Наверное, зависть. Бенуа был хорош собой, и выглядел намного моложе большинства своих ровесников, в том числе и Фрэнка. Мало того, француз был не глуп и успел заработать себе небольшое состояние, на которое припеваючи жил, не задумываясь ни о какой работе.

Сидевший за Бенуа вечно насупленный Тимео тоже был родом из Франции, но его предки, очевидно, были выходцами с Востока, и никто в их компании французом его не числил, а иногда они даже звали его арабом, за глаза, конечно. Тимео был моложе их всех раза в полтора, но какая-то несчастная любовная история заставила его бежать на край света, где он уже полгода заливал свое горе алкоголем, закусывал амфетаминами, задымлял травкой и заштриховывал бесконечными местными подружками да проститутками, при всем при этом умудряясь всегда оставаться чрезвычайно серьезным и выглядеть так, будто не сидел в баре с дружками, а готовился выступать перед Генеральной Ассамблеей ООН с важным докладом.

Третьим был Джон, он же Джек — тот порой путался в показаниях. Мутный тип, утверждающий, что он американец, но периодически говорящий то с британским, то с австралийским, то с неведомо-каким акцентом. Впрочем, это тут никого не напрягало, лишь придавало ему колорит. Фрэнк звал его Джон-Джеком, чтобы не ошибиться. Джон-Джек был здоровенным детиной, явно увлекавшимся бодибилдингом в молодости. Впрочем, он и по сей день поддерживал форму и демонстрировал это, одевая обтягивающие футболки. Литые мышцы, узкие джинсы и неизменные футболки резко контрастировали с пожеванным жизнью немолодым лицом.

— Ты как раз вовремя, — сказал Бенуа, широко улыбаясь. — Эти двое вот уже битый час пытаются доказать мне, что все женщины продажны, поэтому в мире не осталось любви, а разномастные певцы продолжают ее восхвалять, так как это самое эффективное средство манипуляции мужчинами и, соответственно, ходовой товар.

— А ты не согласен? — Спросил Фрэнк, присаживаясь и подзывая официанта.

— Конечно же, нет! — длинные пальцы Бенуа подцепили сигарету из пачки и отправили в тиски ровных белых зубов. — Именно потому каждый из нас чувствует потребность в любви, что она — часть нашей природы; просто сейчас, в век потребительского отношения ко всему, мы думаем только о том, как получить что-то, не умея и не желая при этом ничего отдавать самим. И дело тут не в женщинах вовсе. Это всех касается, независимо от пола.

— А я говорю, во всем виноваты женщины! — Тимео обиженно поджал губы. — Все они, начиная со школы выбирают парней с деньгами. Или у тебя богатые родители, или вкалывай все свободное время, чтобы развлекать ее, покупать ей побрякушки со шмотками, кормить салатами, стоимостью в айфон! А в ответ что? Красивое, вечно недовольное личико, однообразный секс и постоянные скандалы? Не можешь предоставить желаемое, тебя с радостью заменят тем, кто может. Проституция куда честнее. Ты получаешь ровно то, за что платишь, ни больше, ни меньше. А главное, — никакого выноса мозга.

Эта речь звучало явно не впервые. Фрэнку показалось, что Тимео уже не раз убеждал себя этими словами.

— Парнишка прав. — Джон-Джек откинулся назад, закинув мощную руку на спинку стула. Чрезмерный загар не скрывал, а наоборот, подчеркивал морщины на его лице, делая его отчаянные попытки молодиться еще более нелепыми. — Вы только посмотрите, что сейчас происходит по всему миру: феминизм наступает на мужское достоинство туфлями со стальными набойками. Речь идет уже не о равных правах, а о неравенстве в пользу женщин! Это как диктатура меньшинств, где любое несогласие с представителем того или иного меньшинства воспринимается как дискриминация и покушение на его права! Ты уже не то что мнение не можешь выразить, но даже и забота, проявленная по отношению к «слабому» полу, может быть расценена как оскорбление. И что остается мужчинам, которых постоянно отвергают?

Все это Фрэнк слушал вполуха, разглядывая меню. Наконец, он остановился на своем любимом мясе по-французски, и, сделав заказ, поднял глаза. Троица выжидательно смотрела на него.

— Я согласен с вами всеми. — Сказал Фрэнк, хитро прищурившись, и глотнул принесенного расторопным официантом пива.

— Со всеми? — Как же приятно было смотреть на вытянувшееся лицо Бенуа.

— Да-да, со всеми и ни с кем одновременно. — Фрэнк выдержал театральную паузу, чтобы насладиться произведенным эффектом, затем продолжил: — Возьмем Тимео. Ты говоришь, женщины виноваты во всем, требуют то, требуют се, все хотят денег и красивой жизни. С одной стороны, ты совершенно прав, так и есть, но с другой, женщины дают нам в ответ то, что мы заслужили. Деньги? Тьфу. Что ты еще готов предложить? Что еще могут дать девушкам молодые петухи, считающие себя мужиками? Защиту, заботу, верность, любовь? Что, кроме удовлетворения своей похоти и повышения собственного статуса за счет симпатичной подружки ты хотел получить? И что готов был отдать за это? — Ошарашенный Тимео стал еще серьезнее, если такое было возможным. Фрэнк кивнул сам себе. – Равноценный обмен, я считаю.

Идем к Бенуа. Как я уже сказал, я согласен с тем, что люди разучились давать, и думают лишь о том, как удовлетворить свои хотелки поскорее. И в тоже время кто виноват, что современные мужчины не ценят женщину, не видят ее внутреннюю красоту, не умеют добиваться ее и служить ей? Конечно же женщины: мамы, воспитывающие из мальчиков маменькиных сынков, душащие их своей опекой, разгребающие все проблемы сорванцов и разводящие тучи над головами своих сладеньких великовозрастных малышей руками; девочки и девушки, идущие на все, лишь бы понравиться, позволяющие ругаться и пить рядом с собой, прощающие грубость и даже побои, продающие свое тело за деньги и капельку внимания.

Джон-Джек, ты тоже прав, феминизм из защиты прав женщин превратился в фарс. Женщины кричат, что мы должны видеть в них личности и при этом возвели стриптиз в ранг спорта, ходят полуголыми, трясут задами, тратят миллионы на свою внешность и одежду, — делают все, чтобы, чтобы мы за силиконовыми грудями не видели их души и их страхи. Но почему так происходит? А потому что мы сами, при виде чего-то большего, чем симпатичная мордашка, бежим сломя голову, не желая меняться и расти, желая оставаться беззаботными детьми, продолжаем играть женщинами в куклы, игнорируя тех, кто не следует нашим правилам.

Жизнь намного проще, чем мы думаем, но куда сложнее, чем нам хотелось бы. Все взаимосвязано, господа.

Они еще долго спорили, вскоре перейдя от пива к более крепким напиткам, а потом и переместившись вместе в Зону Один, дискотеку, где пытались провести соцопрос среди танцовщиц, тусовщиц и профессионалок любовной сферы. В итоге, как и многие другие, этот вечер закончился в комнате мотеля с местной девицей, за деньги позволяющей на время перестать чувствовать себя старым и никому не нужным. На очень короткое время.

Домой он доехал на так удачно подвернувшемся ему мототакси, ходить пешком по темным улочкам могло оказаться столь же безрассудным, как привести домой проститутку или случайную знакомую. Поднявшись на свой этаж, он не поспешил в квартиру, а присел на деревянную резную скамью, стоявшую в углу маленькой терраски, образованной коридором-балконом. Достав измятую пачку сигарет из кармана, Фрэнк устроился поудобнее и закурил. Он ждал.

В маленьком соседнем дворике, на который открывался вид с того места, где он сидел, стоял старый деревянный дом. Как положено на сваях. Дерево, из которого он был сделан, почернело, и на фоне него в серости предрассветного часа особо выделялся красно-золотой домик духов, стоявший возле распахнутого окна в одной из комнат.

Что-то звякнуло, и, открыв глаза, Фрэнк понял, что почти уснул. От упавшей на пол сигареты остался лишь фильтр, да горстка расползающегося пепла. Мужчина встрепенулся и посмотрел вниз, туда, где во дворе стояла колонка. Возле нее, как обычно, с первыми лучами солнца появилась Она. И ни жалкое подобие блеклого рассвета, ни возобновившаяся заунывная музыка не могли приглушить ее красоту.

Длинные черные волосы убраны наверх, открывая смуглые руки и мягкие, покатые плечи, невысокая фигурка замотана в простой красно-желтый саронг, как в платье, милое лицо сияет улыбкой, — она буквально излучала женственность, кротость и доброту.

Фрэнк не знал ни ее имени, ни сколько ей лет, ни замужем ли она или живет с родителями. Иногда ему безумно хотелось с ней познакомиться. Но он не мог, не смел даже думать предложить ей свою избитую, убогую, ставшую циничной до неприличия любовь. И еще он боялся, боялся до одури, что узнай он ее ближе, эта сказка, это чудо развеется, как и все остальные сказки и чудеса в его жизни.

И все же, где бы его не заставала ночь, каждое утро он был здесь, на этой лавочке, чтобы хотя бы на пару минут, вынырнув из духоты привычного мира и погрузившись в звенящую свежесть ее чистоты, стать самому немножко светлее и улыбнуться, глядя с вызовом и надеждой в лицо хмурому новому дню.