У Петра Литрухина проснулась совесть.

Накануне Петр крепко выпивал. К полуночи озорничал. К рассвету энергично беседовал с тараканами на кухне. К полудню горько рыдал, всхлипывая. К обеду…

Начинали как обычно. Белая-крепкая. Закусочка всякая. Помидорчики-огурчики. Капусточка-грибочки.Колбаска аккуратно нарезанная. Приплюснутая копчёная тюлька в масле. Заканчивали тоже. Как обычно. Портвейном из горла и дешевым пивом из ближайшего магазина. А также тяжелом липким сном где попало, с кем попало, в чем попало, как попало.

Остатки той, былой совести Петр пропил уже давно. Легко, непринужденно пропил. Поначалу Петр пропил жену, импортную машину и моральные принципы. Затем, самолюбие, японскую магнитолу, кое-какую мебель и мужскую потенцию. Что касается совести…Совесть, Пётр, пропивал поэтапно. В несколько, так сказать, заходов. В заходе первом Петя даже стеснялся, особенно поутру.

- Совести у тебя нет, козел, нажрался, сволочь, как свинья, - и Агрепина (бывшая жена Петра) брезгливо пихала в лицо мужа испачканную одежду.

- Как нет? Изволь, Агрепинушка! Стыдно мне, пожалуй, за свое скотское начало, - и Петр, постанывая, переворачивался на другой бок и закрывал голову и руками, и подушкой, и испачканной одеждой и прочее, прочее, прочее. Ныла душа, мучила совесть, а тело погружалось в апокалипсис. Сердце стреляло аритмиями; дыхание стопорилось на вдохе; вязко ныло поочередно то в правом, то в левом боку; в голове визжала дрель. А еще, совсем некстати, страшно потели ноги.

«Если не подохну – брошу. Завяжу к чертовой матери. Какие мучения то приходиться испытывать, сука».

Но опохмелившись в туалете как попало Петя с удовлетворением наблюдал за существенными переменами в мировоззрении.

«А чё завязывать то? Вон, птички на душе уже запели. Соловьи-канареечки зачирикали. Сюда бы закусочки…».

Мозг работал аллегориями. Литрухин представлял себя то декоративным монгольским тушканчиком, ползущим в потемках за добычей в крупный винно-водочный отдел, а несколько секунд потом влиятельным управдомом Булеевым в образе бирманской курносой обезьяны, крадущей из служебного сейфа упитанную пол-литру.Таким образом, абстрактные Петины образы принимали весьма конкретное значение. А именно: пофиг, кто ты есть сейчас и кем станешь после, когда реально трубы горят.

В заходе втором совесть Петра затаилась в длительном запое. Иногда просыпалась, ужасалась, оправдывалась, мучилась амнезиями и стеснялась собственного упадка.

- Я ж, мать твою, инженером когда-то был. Семью имел. Французским одеколоном брызгался и кашне не брезговал, - рассказывал Петр очередному собутыльнику.

- Да и я тоже интеллигентно бухал когда-то. Помнится, елку новогоднюю нарядишь, мандаринами обожрешься, бенгальский огонь там и … это, шампанского два-три пузыря на грудь каак захреначишь. Шипучка горло щекочет, в носу газы собираются, в башке шикарно и на душе по-кайфу,- шепелявил очередной собутыльник, конгруэнтно-симметричный и предыдущему, и настоящему, и последующему.

Заход третий Петя помнил плохо. Отрывками, отрезками, вспышками помнил. Зато с совестью был... Что есть, что нет. Как хахаль командировочный был. И не муж, и не любовник. Пустозвон.

Иногда звонил Агрепине.

- У меня, Агрепина, потенциал мозгов сумасшедший. Еще пожалеешь, что покинула очаг. Я еще весь мир как презерватив на хер натяну.

- Бессовестный. Как выражаешься, - отвечала.

- А что такое совесть? Нет. Ты мне ответь, что такое совесть? Херня. Демагогия. Плагиат. Мусор. А может я уже умер? Скончался как homo sapiens?

- Допился…

- Дура …

- И зачем звонил, козел?

И короткие гудки. Ту, ту, ту…

И жизнь, как сломанный телефон. Без обратной связи. Звонишь абоненту, а там вместо знакомого голоса - ноющая тоска и бесконечное, глубокое, ошеломляющее одиночество. Ту, ту, ту…

Иногда Пете хотелось завершения. Окончательного и решительного. Всего и махом. Вот так рубануть и навсегда. Думалось, на небесах все будет по-другому. Иначе. Но в момент отчаянья всегда чуть-чуть чего-то не хватало. Совести, вероятно.

***

Календарные дни перекатывались в …, впрочем. Ни дня, ни ночи. Ни памяти, ни порядка. Кома. Клиническая смерть с реинкарнацией в комнатное растение.

***

И вот. Проснулась. Не сама, понятно. Заглянул к Петру сосед. Мужик. И в плечах не узок, а уж взгляд…

- Ну?

- Подыхаю. Опохмелиться бы.

- Можно.

Принес пол-литру. Поджарил яичницу с колбасой. Аж язык прикусил. Старался. Уютно стало Петру. Все как у людей получилось. И стол, и еда домашняя, и собеседник приятный.

Присели. Выпили граммов по сто. Крепко закусили. Закурили.

- Зачем живешь то? – сосед не осуждал. Уточнял. Глядел спокойно, уравновешенно.

- Ну…

- Поди, совсем себя не уважаешь? - и не дождавшись ответа сосед продолжил, - я себя тоже не уважал, когда сильно пил. Совесть она как? В литургию погружается. Словно бес в неё вселяется. Что творишь, не ведаешь. Ну, проснулся я как-то после очередной бурной пьянки. Один-одинешенек.Кругом бардак. В голове-хаос. Опохмелился. А заснуть не могу. Телевизор включил. А там дрянь всякую показывают. Взял книгу Чехова. Где рассказы, что покороче. Прочитал. Подумал. И вот что надумал. Вот я, например, маленький человек. Клоп. Насекомое. А уважать себя я должен. Вот должен и баста! Решительно должен! За что? Не имеет значения. За дела добрые. Соседке замок починил. Уважаю. Пузырь водяры не купил. Уважаю. Жене бывшей десятку подкинул. Уважаю. Матери лишний раз позвонил. Уважаю. И крестики на обоях стал рисовать. Одно уважение – один крестик. Одно время уныло было. Крестики маленькие, и стена голая. Огромная, можно сказать, стена. Думал, когда заполню. Заполнил. И на душе – гордость. Вот, мол, мы какие. Не рубанком струганы, не топором тесаны. Мужики! Обои потом переклеил. На что они мне теперь? Крестики то… Женился заново. Женщина…О-го-го! Теперь стены в цветочках и ягодках. Природа!

- Во, бля, оказывается, как бывает, - только и вздохнул Петр.

- Ну, давай, выпьем что ли? За Чехова.

Следующим утром Петр нарисовал на обоях первый крестик, так как решил не опохмеляться.

Позвонил Агрепине.

- Я, это, крестики тут рисую. На обоях. Понимаешь…

- И не жалко. Обои то. Совсем сдурел, идиот, - перебила Агрепина.

- Дура…

И короткие гудки. Ту, ту, ту…

Так Петр нарисовал крестик номер два. Когда выбросил из памяти Агрепинин телефон. Второй раз, говорят, бомба на голову не падает. И одного раза достаточно. Хотя, кто его знает…

Иногда крестики рисовать не получалось. Вот не получалось и все. То ли погода, то ли тоска зеленая от одиночества, то ли совесть не позволяла.

Зима растаяла. Скукожилась зима. На улице заголосили и птицы, и коты. Сосульки огромных размеров, падая, с треском разрывали тишину. Пели трамваи. Ликовали автобусы. Природа гремела маршем Мендельсона. И жизнь у Пети наладилась. Вместе с крестиками на обоях и солнцем на подоконнике.

В начале мая внезапно умер сосед. Вечером заходил. Подтянутый, жизнерадостный. Поговорили. Покурили. А утром…умер.

Петя, было, задохнулся от печали. Пошел в магазин. Постоял. Подумал. Плюнул и пошел домой рисовать на обоях очередной крестик. Осмотрел квартиру. Заглянул на кухню. Налил чая. Запыхтел, расслабился. Закурил, задумался…

Уже вечером Петр с ожесточением срывал старые обои со стен. Плакал, срывая. Как мужик плакал. Без воя. Уделался. Принял душ. Обрызгался французским одеколоном. Надел свежую рубашку. Степенно вышел на улицу. Вздохнул полной грудью и увидел небо. Глубокое, бесконечное, теплое. Со звездами. Посмотрел на часы. Четверть девятого. Еще можно успеть до закрытия.

Поехал на угол Нахимовского проспекта и Профсоюзной. Продавца поймал уже возле дверей.

- Я - быстро. Не задержу. Пожалуйста.

- Ну…, - продавец неуверенно пожал плечами. Молодой еще. С совестью дружит. Пока. Хотя…

«Крестиком минус», - с улыбкой подумал Петр. Загрустил. Вспомнил соседа. Как ему там?

- Подобрали? Решили? Цвет, рисунок? – поинтересовался продавец.

- Мне б с цветочками, ягодками. Чтоб природа. Повеселей, вероятно. Понимаешь, брат. Память. Вот оно как бывает. Начинаем с крестиков, а заканчиваем природой. В промежутках – жизнь.

- В промежутках между чем и чем? – уточнил хлопец.

- Между тем и этим. Между тем, которое здесь, – и Петр постучал себя по лбу,- и тем, которое тут, - и Петя погладил себя по груди, - вычитаем, умножаем, делим, суммируем, а получается…Человек получается.

***

Весь следующий день Петя клеил дома новые обои. Солнце врывалось в комнату. Теплый воздух, влетающий с улицы, ласково гладил лицо. Шумела улица и в какофонии ярких звуков стремительно нарастала радость. Та, которую поглощаешь полностью, без остатка. Жадно, давясь восхитительными мгновениями гармонии.

К вечеру комната задышала, распрямилась. Новые обои, новые впечатления, новая жизнь.

Получилось хрустально. Играючи, с переливами. Ярко, как на душе, когда вспоминаешь хорошего человека. И пастельно, как на душе, когда понимаешь, что хорошего человека больше нет.

И без крестиков. А на что они? Когда дышишь, стучишь сердцем, шагаешь твердо и совестливо! Начинаем с крестиков, заканчиваем природой. В промежутках - жизнь!