— Саян, посиди, я быстро, — Володя вышел из "жигулей" перед проходной аэропорта. Саян – крупная западно-сибирская лайка – приподнялся и просунул голову между передними сидениями, чтобы видеть хозяина.

В окне проходной у открытой форточки показалась знакомая фигура Серафимыча – бывшего авиатехника, теперь, после выхода на пенсию, вахтёра.

— Привет, Володя. Что у тебя?

— Доброе утро, Степан Серафимыч! На охоту летим с Саяном. Я оставлю машину у дока до завтрашнего вечера?

Перегородка со скрипом и дрожью поехала вбок, освобождая проезд.

— Езжай. Сказали, снег завтра может быть. Облачность низкая будет, смотрите не задержитесь там.

— Ничего, нас Ермак везёт, у него допуск восемьдесят метров. А и задержимся на денёк — не беда, там у нас и баня есть и всё, что нужно.

— Ты уезжаешь, я слышал?

— Да. Все всё знают. Как будто я что-то нехорошее делаю.

— Да нет, всё правильно. Человек ищет где лучше. Привыкли к тебе, потому и спрашиваем. Удачно вам там устроиться. Приезжай в гости.

— Ладно. Спасибо!

Володя тихонько ехал мимо старого деревянного штаба авиаотряда, мимо давно не крашеного стенда "Наши передовики" без фотографий. Клумба у штаба заросла травой. Незнакомый парень в куртке-техничке не задумываясь бросил в неё окурок. "Почему всё так? Люди — те же, работа — та же, но будто поблекло всё, и трава и лица… Нет, все правильно, нужно уезжать. Окурки и заросшая клумба — это тупик."

Он давно мечтал об этой охоте, представлял себе, как стихнет гул улетевшего вертолёта, и они с Саяном останутся в тишине; не нужно будет никуда спешить, ни лжи, ни глупости на много километров вокруг… А теперь чувствовал, что долгожданный покой ускользает от него — то ли из-за мыслей о предстоящем переезде, то ли из-за окурков в клумбе.

Док, так в порту называли ангар для ремонта вертолётов, был совсем рядом с вертолётными стоянками. Володя не торопился выходить из машины с ружьём и с собакой — меньше глаз — меньше вопросов, пока не разглядел на одной из стоянок Сергея Губая — бортмеханика из "своего" экипажа:

— Саян, выходим, такси подано.

Саян внешне был спокоен, но Володя чувствовал его напряжение. Пёс был внимателен и собран, для него охота началась уже давно — он всегда как будто знал о ней заранее и начинал готовиться за несколько дней: меньше ел, больше двигался и ещё — этого Володя объяснить не мог, иногда подолгу молча смотрел на небо, как будто слушал далёкий, недоступный человеку звук.

Володя с гордостью и с грустью наблюдал, как Саян решал свою охотничью задачу — не запачкаться, не набрать посторонних запахов в этом, пропитанном керосином и отработанным маслом, месте: сделал крюк, обходя лужу с радужными разводами с наветренной стороны, не обратил внимания на местного кота… С грустью — потому что в движениях появилась неуверенность — Саян терял зрение. Ветеринар сказал, что осталось процентов пятьдесят, но это было полгода назад…

Губай заметил их издалека и, прервав осмотр вертолёта, ждал в проёме двери.

— Какие люди! Саян! Вальдемар Михалыч! Что Саян, уговорил, наконец, хозяина? — Сергей радовался просто и искренне, как ребенок.

Сколько Володя его знал, он всегда был таким — весёлым и отзывчивым на чужую беду, даже когда у самого жизнь сломалась: жена после отдыха на югах уехала к любовнику, оставив двоих дочерей. Тогда они и подружились по-настоящему. Губай был детдомовский — дочек оставить не с кем, а ему, тогда ещё авиатехнику, предложили перейти в лётный состав. Нужно было ехать учиться. Катя узнала и предложила забрать девочек на время. Губай, когда Володя ему рассказал об этом, отвернулся, вытер глаза и сказал вполголоса: "Да, повезло тебе с женой".

— Здравствуй Зигфрид! Подбросите до Проточной?

— Конечно! Заходите! У тебя же всё по-честному — посадка в плане. Хотя мы бы и так довезли. Давай сюда, — Сергей подхватил рюкзак, — знаешь, Михалыч, вот я Саяна щенком ещё помню, он даже не зарычал на меня ни разу, а все равно побаиваюсь. В смысле — уважаю. Посидите, сейчас досмотрю и покурим.

Саян скрылся в полумраке грузового отсека, Володя остался ждать Сергея у трапа.

— А когда уезжаешь? Определился? — Сергей снова появился у двери.

— Жду пока пенсию оформят. Через месяц, где-то, если новых проблем не будет.

— А что, там наши лётные пенсии платят?

— Нет, но хвосты оставлять не хочется. Мало ли, как в будущем сложится.

— Хвосты, говоришь? Тогда с тебя портрет. Карточный долг не забыл?

— Не забыл. Нарисую.

— Это я так… Если время будет. Загогулину какую-нибудь с подписью, на память. Я, вот, представляю себя на твоём месте — смог бы я уехать? Не знаю… Потом, Володя, честно, ну какой ты, нахрен, немец? Одна фамилия. Не завоешь в этом Шт …, прости, Штутгарте, как волк в загоне?

— Überall gibt es gute Menschen . Люди — везде люди, Серёжа. Нас там встречали десять человек родни. Из разных городов приехали, оставили дела. Пили водку, мы с Катей пельменей налепили. Я рассказывал о Сибири, как бабушку сослали, как дед погиб. Старики плакали.

— Люди… Ладно, а тайга? А Саян? А? Михалыч?

— А бардак по всей стране? Вон, пять бортов всего из двадцати двух летают! А детей что здесь ждёт? Доперестраивались! Ты не трави душу. С Саяном не знаю, что делать. Старый стал, слепнет, кому такой нужен? Ты возьмёшь?

— Я возьму, если что. Да… Как он забастовку устроил! На Кривом озере, помнишь? Ты мне глухаря отдал, которого он поднял. А он лёг, так, отвернулся, — охотьтесь дальше сами. Артист! Он же сдохнет, а еду ни у кого не возьмёт, будет тебя ждать… Вон, Ермак с Петрухой идут уже.

Ермак, командир вертолёта, был личностью, известной далеко за пределами авиаотряда. Историй про него рассказывали много: как он выносил экспонаты из краеведческого музея в Тобольске, показывая паспорт со словами: "Это деда моего вещички!", или как в учебно-тренировочном отряде его встречали цыгане на подводе, с песнями и танцами. Летал он, впрочем, мастерски. А Петя Чобит был пока просто вторым пилотом.

Володя слушал, как экипаж выполняет предполётную карту: в ритме коротких фраз и щёлканья тумблеров, словно в мистическом обряде, рождалось привычное чудо: люди и механизмы, подчиняясь друг другу, превращались в одно целое. "Как у Киплинга — "Мы с тобой одной крови" — подумалось ему.

Почему-то он был уверен, что не будет тосковать по лётной работе. Хорошо, что всё это у него было: разбегающиеся по заснеженной равнине лоси, пары лебедей на таёжных озёрах, сухие болота с невероятным богатством оттенков коричневого, осенняя тайга с горящими жёлто-красными осинами, — все, что он впитал за двадцать лет полётов, останется с ним.

Рисовать он начал, когда познакомился с Катей. То есть, конечно, рисовал он всегда, но изучать живопись начал из-за Кати. Курсантом влюбился в столичную красавицу — студентку Строгановки. После двухлетнего романа в письмах Катя ушла в академку, чтобы быть с ним, а Володе, после того, как Катя показала его работы, предложили поступить в академию без экзаменов.

#

Всё было ровно так, как Володя и представлял.

Он сидел на корточках на краю старой вертолётной площадки, сложенной из длинных, потрескавшихся от времени брёвен, спиной к взлетавшему вертолёту. Ветер от лопастей гнул молодые берёзки на пустыре, раздувал опавшие листья, через несколько секунд ветер стих, можно было выпрямиться, махнуть рукой друзьям на прощание, ещё немного и таёжный мир восстановится, примет в себя гостей, а вертолёт, вместе с прочими чудесами цивилизации, станет воспоминанием, чужим и непонятным для этого мира.

— Всё, Саян. Свобода. Иди, посмотри, как там наши апартаменты.

Пустырь остался на месте давно заброшенной разведочной скважины. Молодая поросль уже почти затянула следы вторжения: какую-нибудь ржавую бочку или кучу буровой глины можно было разглядеть только приблизившись вплотную.

Вместе с Губаем, год за годом, они выстроили из досок, оставшихся от экспедиции, целый ансамбль на краю леса: жилой балок, помост перед входом, сарай, баню, даже обеденный стол под навесом.

Мох под ногами приятно пружинил. Скоро на сапогах не останется ни единой городской пылинки, Володя надеялся, что и с мыслями будет так же, все лишнее отсеется.

Вот и балок. Внутри все на своих местах, похоже, гостей не было. Володя устроился на солнышке за столом "летней кухни", собрал свою вертикалку, переложил пару патронов в верхний карман куртки — на всякий случай.

Из зарослей появился Саян, подошёл к ружью, вполголоса рыкнул.

— Нет, Саян, не сейчас. Печку затопим, перекусим, потом охота. Постой, ну ка, иди сюда…

Саян виновато опустил голову. На морде, у самого глаза сочилась сукровицей рваная рана.

— Кто это тебя? Напоролся? Эх…

Володя резко выдохнул, как будто сбивал собственную боль. То, что он упорно скрывал от себя, вся двойственность и фальшивость этой последней охоты стала вдруг очевидной и нестерпимо горькой. Старый слепой пёс никому не нужен. Передавать эту нерешённую проблему друзьям – нечестно и по отношению к ним, и к Саяну.

Володя промыл рану крепким чаем из термоса. Глаз остался целым. Самым трудным во время этой процедуры были не попытки Саяна отвернуть голову, а давление безжалостной мысли, которой нечего было возразить: "Какая теперь разница…"

"Чего тянуть, нужно закончить всё быстрее, ты же за этим сюда ехал", — Володя взял в сарае лопату, подхватил ружье и не оборачиваясь пошёл на противоположный край пустыря.

Работа не то чтобы успокоила, но помогла собраться. "Другого выхода нет. Губай прав, оставить Саяна — это и есть предательство."

Сергей аккуратно укладывал пласты грунта на краю ямы. Углубившись почти по пояс, как будто опомнился: "Хватит, куда я…", выбрался из ямы, отряхнулся. Зарядил ружье патроном из накладного кармана куртки…

Саян поднялся, все ещё виновато глядя на хозяина.

Володя поднял ружье. Над головой застрекотала сорока. Володя быстро повернулся на звук и почти сразу выстрелил.

Саян сорвался с места и через минуту принёс в зубах сорочью голову – всё что осталось от птицы после картечи из двенадцатого калибра.

— Прости, Саян. Ладно, пусть будет охота.

#

Работал Саян образцово, словно доказывал, что его рано списывать. Не замечал белок, не обратил внимания на пролетевшую над головой кедровку, работал только по дичи. Прошло полчаса, а в рюкзаке уже лежали три рябчика.

"За каждого по десять сребреников…", – Володя видел, как Саян вошёл в азарт, как он преодолевает свою неуверенность: замедляется у препятствия и снова бежит вперёд; он сейчас был счастлив, наверное, как сам Володя бывал счастлив, когда писал и чувствовал, что "попадает", что всё верно и хорошо, или, когда сумел посадить вертолёт с загоревшимся двигателем, забитый, как трамвай, вахтовиками. Но продолжать эту охоту не было сил.

Саян залаял, на этот раз громче. По голосу было понятно, что это не рябчик.

Володя пошёл на лай. Метров за тридцать увидел Саяна. Остановился за деревом, достал патрон, перезарядил ружье, прицелился…

Саян перестал лаять и повернулся в его строну. После паузы опустил хвост, развернулся и медленно пошёл прочь, не обращая внимания на слетевшего с дерева глухаря.

Володя опустил ружье и прислонился спиной к кедровому стволу. Из-за соседнего дерева его разглядывал непуганый бурундучок. Над головой пронзительно закричала кедровка. Лес жил своей обычной жизнью, только для него, Володи, теперь здесь не было места, будто он сам себя стёр с этого полотна.

Первым делом Володя засыпал яму. Почему-то, это казалось важным.

Затопил печь, напилил и наколол дров — Губай, или ещё кто-нибудь, когда приедет, скажет спасибо.

К вечеру похолодало, поднялся ветер. Тревожный шум леса был слышен даже в балке, когда прогорели и перестали трещать дрова. Уже почти в сумерках послышался выстрел.

Володя вышел, прислушался… Ещё выстрел и едва слышный шум вертолёта…

Хрустнула ветка.

— Саян!

— Саян!

Володя потоптался немного на ветру, подхватил пару поленьев и запер дверь изнутри.

#

Проснулся он с рассветом. Багульник и листья на молодых берёзках покрылись изморозью. Облака шли низко — неважная погода для охоты. Ещё с вечера решил, что охотунужно продолжать, раз уж приехал. Трофеи пригодятся друзьям. Может быть, Саян на выстрел откликнется. Володя вспоминал его взгляд и не верил, что откликнется, но мало ли…

Володя вошёл в лес, достал манок, посвистел… – тихо. Двинулся в сторону осиновых зарослей — за ними была "удачная поляна" — место где они с Губаем рассыпАли мелкий гравий для птиц.

В чаще громко вскрикнула сорока. Послышался треск веток.

Володя развернулся и поднял ружье. Сердце от неожиданности упёрлось в горло. Хруст стал сильнее, из осинника в десяти метрах с рёвом вывалился медведь и одновременно за спиной раздался знакомый собачий лай.

Володя успел выстрелить дважды, второй раз почти в упор, пока медведь не сшиб его ударом лапы.

Ружье отлетело в сторону.

Саян бросился на зверя, увернулся, зашёл за спину, заставил медведя развернуться.

Володя на руках дополз до ружья, достал патрон из кармана, тот самый, и, приподнимаясь, будто в замедленной съёмке увидел, как Саян летит, переворачиваясь в воздухе.

От выстрела картечью медведь осел и затих.

Володю отбросило к земле. Последним, что он видел, теряя сознание, был снег. Первый снег.

#

— Вроде собака на площадке лежала… Ермак, давай ещё глянем, что-то не так… — Губай снял ларингофоны, чтобы слова не попали на бортовой магнитофон.

Ми-8 развернулся, как всегда у Ермака — с предельным креном. Теперь все отчётливо разглядели Саяна.

Губай поставил трап ещё на подлёте и спрыгнул сходу, метров с полутора.

Саян лежал в углу площадки, снег рядом с ним был красным. Через пустырь уходила дорожка следов с пятнами крови.

— Я по следу пошёл! Заберите Саяна! — крикнул Сергей перекрывая шум двигателей и побежал к лесу.

Ермак спустился по трапу, подошёл к Саяну. Пёс приподнял голову, попытался встать.

— Лежи, героическая собака! — Ермак присел перед ним на корточки, рассматривая борозды от медвежьих когтей, — как ты добрался такой? — потом вернулся на борт и снова спустился с брезентовым лопастным чехлом.

На краю пустыря показался Губай с ружьём в руках, через минуту он был рядом с вертолётом, совсем запыхавшийся:

— Михалыча медведь задрал… Живой! Михалыч, то есть. Медведь — мёртвый. Похоже, тот, которого вчера наши депутаты стреляли… На чём-то нужно нести, там нога на штанине держится. Я ремнём пока перетянул. Давай на чехле дотащим! Тут недалеко.

— Держи, мы догоним! — Ермак протянул чехол и в одно касание взлетел по трапу.

Второй пилот встретил его вопросом:

— Долго висеть ещё, командир?

— Глуши!

— Что значит глуши? Мы в объяснительной что — про собачку будем писать?

Ермак опустил стоп-краны, гул плавно пошёл на убыль.

— Бери топор, нож и дуй за мной. Володю нести поможешь. Его медведь задрал.

Возвращались все, кроме Володи, немного возбуждёнными, почти радостными. Из лопастного чехла и двух молодых стволов получились вполне приличные носилки.

— До чего же вы, немцы, тяжёлый народ! Ничего, Михалыч, в больнице похудеешь. Лежать тебе долго… — Ермак покраснел от напряжения.

— Не слушай его, Володя, мы тебя медвежатиной откормим, ещё толще будешь, — подхватил Губай.

— Кстати, да, нужно решить, что с мишей делать. Застынет до завтра…

— Помолчи, Петруччио, побудь немного мужиком, — голос Ермака стал тише и серьёзнее, разговор оборвался.

Паузу нарушил Володя

— А Саян… как? Вы не сказали…

— А ты думаешь, чего мы сели? — Пётр говорил быстро, словно оправдывался, — вчера одного слугу народа с базы отдыха забирали. Похоже, это его медведь, недобитый, он…

— В общем, решили над тобой пролететь, посмотреть, по пути было, — перебил Ермак.

— Да! А я гляжу — собака твоя лежит! А так, с чего бы нам садиться не по плану? Сейчас увидишь своего Саяна.

Носилки с Володей опустили на краю площадки. Губай побежал открывать задние створки вертолёта.

— Значит, так и пойдём, Петруха, мы впереди, Серёга сзади. Пока пойди, постели чехлы на пол, чтобы помягче было.

Внезапно площадку накрыл плотный снеговой заряд.

— Саян! – Володя с трудом приподнялся.

— Володя, лежи ровно! Живой он, — и, заметив, что тот побледнел и закрыл глаза, — хлопцы, поторопитесь!

В суете с потерявшим сознание Володей все на какое-то время забыли о Саяне.

Защёлкали пусковые реле, загудел двигатель, потом другой. Губай спустился, морщась от ветра со снегом и на ходу снимая с себя куртку, чтобы положить на неё собаку. Но Саяна на месте не было.

Губай обежал вокруг — следов не осталось, замело даже кровавое пятно на площадке.

Саян лежал под бревенчатым настилом. Скоро топот ног и крики прекратились. Винт набрал обороты, бревна задрожали, качнулись, освобождаясь от нагрузки. Остались только его дыхание, стук сердца и тишина. Тишина…

#

Работа была закончена. Вальдемар отошёл от картины. Теперь она будет жить сама по себе, будет дарить людям свою тишину. А ему останется память об этой маленькой победе, о выполненном долге.

Всю последнюю неделю Вальдемар уходил из мастерской с досадой, почти с отчаяньем — давно нужно было закончить этот пейзаж. Наутро возвращался, подходил к полотну и понимал, что всё – не то. Всё, что он задумал исправить и доделать – не то. Шварцвальдский лес на картине казался лесопосадкой, без истории, без музыки, без души. Но вчера, когда он уже собирался уходить, неожиданно пошёл снег. Он подошёл к окну и понял, чего не хватало картине.

Он работал всю ночь, словно выпав из времени, не чувствуя усталости и, как будто, не имея цели. Снег шёл за окном, над безлюдными улицами Штутгарта, и в пространстве пейзажа, которое теперь не имело границ. Там оживали и превращались в снежинки воспоминания: детство в маленьком сибирском городке, бабушкины сказки, полёты над заснеженной тайгой, последняя охота, едва не стоившая ему жизни, дорожка из красных пятен на снегу…

Теперь можно поспать. В шестьдесят бессонные ночи даются с трудом. Но сначала нужно позвонить дочери, чтобы не волновалась. Странно, что она сама не позвонила.

Послышался топот детских ног, дверь распахнулась и в мастерскую вбежал Лео:

— Дедушка, ты почему не отвечаешь?

— Лео, ты должен был сначала позвонить в дверь, спросить разрешения и только потом начинать разговор!

— Прости, дедушка! Но ты же не отвечал! Мама волнуется. Я побежал вперёд. Можно посмотреть, что ты нарисовал?

— Да. Я не слышал звонка. Подай мне трость, будь добр, — там, рядом с зонтом.

Лео задержался у комода возле двери, разглядывая мобильный телефон деда:

— Конечно не слышал! Он у тебя разрядился и уснул!

Мальчик подал трость и радостно уткнулся деду в ноги.

— Это твоя Сибирь?

— Почему ты так решил?

— Потому что лес и снег! А мы поедем туда? Когда-нибудь?

— А ты не испугаешься? Там дикие места, там медведи.

— Нет. Нас же будет защищать твоя собака.

— Какая собака, Лео?

— Твоя. Которая смотрит, — мальчик указал рукой на картину.

Вальдемар отошёл на шаг. Потом ещё. С полотна на него смотрел Саян. Из неоднородностей снежной пелены, из мозаики светлых и темных пятен складывался рисунок, точный, как фотография.

— Дедушка, а где она сейчас?
— Не знаю…