Дождь меленько барабанил по крышам пригородных касс, неопрятно шлёпался об асфальт и тревожил сонные лужи. Пассажиры горбились и торопились проникнуть внутрь электрички. Стародубов осмотрелся: народу нынче мало — три калеки на том конце вагона — это хорошо! Он сложил зонт, прислонил его к пунцовой коже диванчика. Потом раскрыл сумку, вытащил и аккуратно поставил на приставной столик дорожный атрибут. Небольшая коробочка разложилась поддончиком, на котором поместились серебряный стаканчик и фляжка. Коньяк обжёг гортань и начал разливаться приятным теплом по озябшему телу. Стародубов расстегнул пиджак и расслабленно откинулся на спинку, прикрыв глаза. Он любил ездить в одиночестве: не нужно старательно отводить взгляд от попутчиков, избегая никчёмных разговоров. На дне каждого сердца есть осадок. Надо было обдумать слова городского доктора.

— Ба! Кого я вижу! — этот противный голос мог вывести из равновесия любого, но особенно — тех, кто лично был знаком с его обладателем. — Почтеннейший Василий Ильич едет к своей маленькой жёнушке! — ёрничая и кривляясь, на весь вагон возвестил мужик в подвёрнутых болотниках.

— Здрась! — выдавил Стародубов и развернул газету, отгораживаясь от неприятного ему человека.

Генку Мельника, бывшего одноклассника и нынешнего соседа по загородному дому, это не смутило. Небрежно бросив на крюк сумку и ружьишко, он бесцеремонно плюхнулся на диванчик рядом со Стародубовым, схватил серебряный стаканчик и сунул в него любопытный нос, с шумом втягивая аромат.

— Ух ты, славный коньячок! — Генка опрокинул стаканчик над своей пастью и ловко поймал языком янтарную капельку. — Наливай, а то уйду! — жизнерадостно пригрозил он и достал из охотничьей сумки большую алюминиевую кружку.

Стародубов поморщился, снял и неторопливо сложил очки, плеснул наглецу на донышко, налил себе. Чокнулись.

— Ну, за тебя, сосед! — с хитроватой улыбочкой сказал Генка и, сделав внушительный глоток, зацокал языком.

Василий Ильич выпил молча, не ощущая прежнего удовольствия, и снова взялся за газету. Генка посидел, разглядывая свои сапоги, и спросил елейным голосом:

— Ну, и что пишет пресса?

— Объявления читаю, хочу дом продать, — нехотя ответил Стародубов.

— А чего так? — удивился Генка. — У тебя же домишко приличный, и участок большой — до самой реки. Не жалко?

— И река неподалёку, и ручей протекает. Чудесный участок! Да и жене нравится… Только топит каждое лето, вода уже чуть ли не к крыльцу подбирается.

— Ба! — Генка подпрыгнул на сиденье. — Да у тебя никак бобёр завёлся! Сейчас их знаешь, сколько развелось!

— Да ну, какой бобёр? — Стародубов недоверчиво взглянул на Генку. — Хотя, может, и бобёр… И что делать? Продам — избавлюсь от неудобного соседа. — Стародубов многозначительно помолчал, глядя на Генку.

— Так убить паршивца — и дело с концом! — Охотник возбуждённо потёр ладони. — Наливай ещё, обмозгуем это дело!

— Как убить-то — они ведь в Красной книге, — вяло возразил Стародубов, отвинчивая крышечку фляжки.

— Э-э! Устарели твои сведения! — Генка проглотил содержимое кружки и азартно блеснул глазами. — Бобров не то, чтобы вычеркнули из Красной книги, а просто вырвали листы с их именем. Их развелось столько!.. Короче, стрелять разрешили без ограничений! — В его голосе чувствовался привкус коньяка и желание тяпнуть на халяву ещё.

— Да я и стрелять не умею…

— А сосед у тебя на что? — закричал Генка, энергично стуча себя в грудь. — Эх, ты, бобыня! С соседями дружить надо. Давай выпьем за это, — Генка снова подставил свою безразмерную кружку.

— И куда мы потом его денем? — спросил Стародубов, разливая остатки.

— Как куда?! Съедим! Бобрище же — со свиньищу! Мяса-то сколько! Экологически чистого…

— Да ну? — удивился Стародубов.

— Он ведь чего попало не жрёт — только лечебные травки кушает! Ох, хорош коньячок! Так и лёг на язычок! — Генка крякнул и с чувством продолжал: — Шкура опять же — жене твоей на шубку. Настя, Настенька, шубейка красненька! — Он сыпал прибаутками, а Стародубов, поднося ко рту серебряный стаканчик, неприязненно подумал: «Ишь, балагур, словно конфетку во рту катает имя моей жены!»

— А самое ценное, что у них есть, — Генка приблизил мокрые усы к уху Стародубова и заговорщицки прошептал: — Струя…

— Какая ещё струя? — Василий Ильич брезгливо отстранился.

— Не знаешь, что такое бобровая струя? Да это же первейшее средство для таких, как ты!

— В смысле — как я? — Стародубов неприятно удивился, что разговор так близко подобрался к нему лично.

— У тебя ведь жена молодая? Факт! А ты с моего года?.. Значит, уже того… седьмой десяток разменял. Не всегда справляешься… Так? Поди, и к доктору уже обращался? Не помогает? — он сочувственно заглянул в глаза собеседника.

— А ты откуда з… Ладно, проехали. — Стародубов насупился и замолчал.

Генка отвёл глаза, а Стародубов, преодолев странное чувство — то ли обиду, то ли брезгливость, спросил:

— А что ты про струю говорил?

— А то! Это ж настоящий эликсир молодости! С утреца столовую ложечку заглотил — и весь день жужжишь, как электровеник. К вечеру — никакой усталости, наоборот — жену быстрее в койку тянешь!

— Не врёшь?

— Зуб даю! Бомба! Я как потреблять начал, будто ключиком завели — забегал. И усталости нет, и жить охота! Про женщин уж молчу. Готов на всех прохожих бабёнок кобелём кидаться!

«Может, и не врёт, — подумал Стародубов, — по крайней мере, я-то знаю, что он охотник не только до дичи!»

Наконец, стало ясно, кто его личный враг. Посягать на территорию — никому не позволено! Убив бобра, он решит проблему с затоплением. Не надо будет продавать дом. Вот Настенька обрадуется! А ещё, убив бобра, он получит чудесное лекарство. Съешь сердце врага — получишь его храбрость. Выпьешь бобровую струю — обретёшь...

Охотники встретились через день на развилке дорог и зашагали к ручью, который смущал спокойствие Стародубова. Шли краем поля, развороченного картошкой. Ночь старательно накладывала на пейзаж слои сепии, делая непрозрачным воздух, в котором летали и ложились на землю редкие снежинки. Поле упёрлось в перелесок. Осень изрядно пообтрепала деревья и кустарник. Лишь кое-где трепыхались на ветру и зябко жались друг к дружке жухлые листья.

— Бобр хитёр, — наставлял Стародубова Генка. — У него отличный нюх, слух и зрение. Подходи к засидке с подветренной стороны.

— К засидке? — переспросил Стародубов. — Это к хатке, что ли?

— Сам ты хатка, невежда! Слышал звон, да не знаешь, где он! Засидка — это по-вашему, интеллигентному — засада, западня. Делать засидку у хатки — плохая идея. Вода срикошетит — оставишь подранка или вовсе стрельнёшь в пустоту. Мы будем делать засидку в другом месте... Тише! — шикнул вдруг Мельник, прислушиваясь, и нагнулся, разглядывая что-то на земле. — Смотри!

В подмерзающей грязи виднелись чёткие рифлёные следы.

— Трое. Не так давно прошли.

— Охотники? — спросил Стародубов.

В его груди зашевелилось нехорошее чувство. Кто посмел охотиться на его земле? «Врёшь! Это мой бобёр!» Стародубов решительно побежал между кустами, освещая путь фонариком. Генка поотстал. Он споткнулся и напоролся на сучок.

У самой воды сидел мужик в ватнике.

— Эй вы, а ну-ка брысь отсюда! — закричал Стародубов.

— Сам брысь! Вам чё, бобров мало? — огрызнулся мужик.

— Давай, давай, без разговоров! Убирайтесь. Это мой бобёр!

— Тво-ой?! — протянул мужик. — А где на ём написано, что твой?

— Так ручей по моему участку течёт, бобёр тут плотину построил, мою землю затопило — значит, мой! — приводил железные аргументы Стародубов.

Но мужик руководствовался совсем иной логикой.

— А вот мы сейчас посмотрим, чей… Бей интеллигента, братва! — закричал он.

Из-за его спины вынырнул ещё один — заросший чёрной щетиной. Он с размаху сунул кулачищем в лицо Стародубова, тот согнулся от жуткой боли, из носа потекло горячее. Третий пнул его сзади, свалив на землю.

— Мой бобёр! — исступлённо орал Стародубов.

— Врёшь, гнида! Мы первые…

Василий Ильич вцепился в чью-то телогрейку, стараясь дотянуться до морды. Кто-то заехал ему в ухо.

Грохнул выстрел. Все замерли.

— Ша, гаврики! А ну разбежались! В следующий раз пальну уже не в воздух! Не ваш бобёр и весь сказ! — Генка направил ружьё на мужиков, и даже в темноте было видно, как устрашающе вращается его правый глаз. Левый – прятался под набрякшей бровью.

— А мы что? Мы ничего. Супротив ружжа-то чего мы сделаем? Ваша взяла. —Телогрейка вырвалась из рук Стародубова.

— Ну вот, всех бобров распугали, — сказал, разминая шею, заросший щетиной тощий мужик.

— А в мешке у тебя что? — подозрительно спросил Генка.

— Да так. Поймали одного, мелкого.

— А ну, покажь! — Генка снова наставил ствол.

Мужик заматерился, но вытряхнул из мешка небольшого бобра с вывернутой задней лапой. Пахнуло смрадом.

— Фу! — замахал окровавленными руками Стародубов, отгоняя вонь.

— Капканы ставили? — спросил Генка, кивнув на сломанную перепончатую лапу.

— Ну да, ружжа-то нету. Самоловами ловили.

— А чё не проверяли тогда? Вонять начал — значит, дня три уж, как подох. А до этого сколько мучилась животина?! Не, ну что, за народ, а? Сволочи!

— Ну, мы пошли? — вежливо спросил тощий.

— Да идите уже! И добычу свою прихватите, охотнички!

Стародубов подошёл к ручью, нагнулся и зачерпнул воды, чтобы смыть кровь с саднящего лица. Вода обожгла, но стало легче.

— Не, ну я же правильно сказал, бобёр мой — коль на моём участке? — Он будто оправдывался перед Генкой, вытирая лицо носовым платком.

Мельник промычал что-то невнятное, отвернулся и начал мочиться — звонко, с напором, словно конь.

— Ну, чего приуныл, бобыня?! — бодро сказал он, застёгивая молнию. — Сейчас пойдём твоего бобра стрелять.

— А этот чей?

— Этот — не твой. Молодой, сеголеток. Вот и попался, глупыш. Пошли! Я знаю, где у них жировка. Там засидку сделаем.

Они шли, продираясь через тальник. Генка наклонялся и разглядывал что-то на земле. Наконец, остановился.

— Вот видишь сломанные веточки? Тут он жирует. Скоро опять придёт. Надо только затаиться и подождать. Так, откуда у нас ветер? — Генка облизал палец, поднял его кверху, посоображал немного и указал: — Вот здесь сиди.

— И что потом?

— Как что? Стрелять надо! А, у тебя тоже «ружжа нет»,— передразнил он давешних «охотников». — Что ж, одолжу своё. Плохая это примета: отдай ружьё дяде, а сам… — Генка хохотнул. — Ладно, прорвёмся! Твой бобёр, ты и стрелять должен.

— А ты?

— Я к медичке загляну. Как бы глаз не вытек, — ответил Генка и пропал.

Сначала Стародубов сидел на корточках, вглядываясь в темноту. Время от времени включал фонарь. Потом подумал, что свет отпугнёт зверя, и тот не придёт совсем. Решил, что включит, когда услышит какие-нибудь звуки. Холодало. Морозец пробирался под куртку. Начала зябнуть поясница, затекли ноги. Стародубов сел было в припорошенную снегом траву, потом встал, прислонился спиной к дереву. Тут и послышалось лёгкое шевеление. Стародубов замер. Он? Или ветер играет, срывая последние листья? Включить фонарь? А вдруг спугнёшь? Шорох становился отчётливей. Так шуршало Настино муслиновое платье, когда они познакомились на приёме у губернатора. Послышался хруст. А ведь это он! Кому ещё тут быть? Ветки жрёт! Жирует!

Стародубов включил фонарь. В десяти шагах, опираясь на широкий, как весло, хвост, сидел к нему боком крупный, с овчарку, зверь. Короткие передние лапки проворно подавали в рот веточки, которые исчезали там с невероятной быстротой. «Совсем как я, когда ем длинную лапшу, — подумал Стародубов. — Вот тоже бобыня!» Стало трудно дышать и вовсе не из-за мороза.

Все одинаковы! Бобёр кушает, толстеет, копит жирок — чтобы с меньшими потерями перенести холода. Так и он, Стародубов, пытается облагородить, обставить удобствами осень своей жизни, женившись на молоденькой — чтобы было кому согревать зимними ночами. Этот бедолага даже не догадывается, какую силу носит под чешуйчатым хвостиком. Желающих отнять у него драгоценность — оказывается, не меряно… Так и Стародубов каждый раз испытывает страх, мучается ревностью, когда кто-то посторонний бросает взгляд на любимую. Во всяком, кто ходит в брюках, видит врага. Всё кажется, что отнимут его сокровище. А чтобы не отняли, приходится отбирать самому. Такая философия. Либо ты, либо тебя…

Стародубов вскинул ружьё, прицелился и нажал на спусковой крючок. Грянул выстрел, но пуля пролетела мимо. Бобёр повернул к нему голову и выставил длинные зубки.

— Эх ты, мазила, — сказал он Стародубову. – Горе-охотник. Да не суетись, перезарядить не успеешь. Я щас нырну — и поминай как звали.

— Ты говорить умеешь? — удивился Стародубов.

— Я всё умею, — солидно сказал бобер. — А вот ты… Ну, чего ты всё время надутый, спесивый ходишь? Точно — бобыня! На людей волком смотришь. В меня пальнул. Скажи: на кой ляд тебе нужна моя струя?

— Ты и это знаешь? — Стародубов удивился еще больше. — Так это… жена у меня молодая. Говорят, поможет.

— Моя струя — тебе? Поможет, как мёртвому припарка, — насмешливо фыркнул бобёр и сложил пальчиками что-то наподобие кукиша. — Накось, выкуси! — Решай-ка свои проблемы сам. — Он повернулся, чтобы исчезнуть в темноте.

Стародубов замер столбом, не в силах пошевелиться.

— Да ведь можно и без убийства обойтись. — Бобёр словно сжалился, обернулся, поманил лапкой. — Подходи — поделюсь.

— Уважаемые пассажиры! Наш электропоезд прибывает на станцию Осман.

Василий Ильич вздрогнул и открыл глаза. Его остановка! Фляжка лежала на боку. Потряс её: пустая! «Но я же всего стаканчик выпил». Надо было выходить, электричка стояла недолго. Он быстро сунул дорожный наборчик в сумку, подхватил зонтик и шагнул на перрон. Из соседнего вагона вывалился Мельник. Его покачивало. «А! Вот кто мой коньяк выжрал! — сообразил Стародубов. — Ну, проныра!»

— О, привет! – весело, как будто ничего не произошло, воскликнул Генка. — Ильич, так ты в соседнем вагоне ехал? Вот не знал, а то зашел бы, поболтали.

Его левый глаз не открывался под заплывшим веком. «Ну да, — смутно вспоминал Стародубов. — Это ж он на охоте пострадал».

Пошли рядом.

— К окулисту ездил, — рассказывал Мельник. — Выписали лекарство. Зашел в аптеку. Мать честная! Наличных не хватило. А на поллитру — как раз. Да ничего, глаз не ватерпас, проморгается... А у тебя, я слышал, проблемы?

— Какие еще проблемы?

— У тебя на участке вроде бобёр плотину построил. Так может, подстрелить его? — Генка участливо заглянул единственным глазом в лицо. — Это мы запросто! Шкура у него знатная. Молодой жене шубейку сварганишь. Ну, мясо — само собой — пополам. — Он приблизил к уху мокрые усы и понизил голос: — А самое главное у бобра — струя…

— Враки!

— Кто сказал? — гоношисто спросил Генка.

— Бобёр и сказал. — Стародубов прибавил шагу, чтобы оторваться от балагура, вруна и любителя халявы.

Холодный ветер выворачивал зонт наизнанку, дождь хлестал с боков, спереди и сзади. «Враки, ничего не поможет, — подавленно повторял Стародубов, поспешая к усадьбе. — Враки и… наваждение».

Настенька встретила мужа приветливо, кормила ужином, щебетала, рассказывая новости, но спросить, что сказал доктор, не решилась. Промолчал и он. Спать по привычке легли в разных комнатах. «Чёрт побери! — Василий Ильич ворочался в холодной постели. — Враки! Должно помочь!» — Встал с диванчика и пошлёпал в спальню, под тёплый бочок своего сокровища.