Летнее южное утро было в самом разгаре, когда во двор спустилась Сонька из одиннадцатой квартиры. Сонька вскинула куда-то к небу свою симпатичную мордашку и проследила за ватными облаками. По всему небу их плыло штучки две-три. Неубедительные две-три. Небо было цвета выгоревшего, когда-то голубенького, ситца. Жара стояла неимоверная даже для их южного города.

Мужчины двора в неизменном своём, прямо таки, командном составе, сидели в обвитой плющом беседке. Они пили тёплое пиво и гремели костяшками домино. На выгоревшей до желтизны полянке, спрятав красное лицо под сень уже погибающего от жары куста акации, лежал гениальный лентяй, дворник Сэмэн и задумчиво, почти романтично глядел в июльское раскалённое небо.

«Трэба трохы полыть вже, бо спалымося у цёму пэкли!» – думал Сэмэн. От этих мыслей, комфорт существования покидал Сэмэна, и он заставлял себя додумывать мысль о поливке раскалённого двора уже в другом направлении. «Та ось хмаркы набигають. То мабудь будэ дощ!» Сэмэн накрывал раскалённое лицо засаленным картузом и засыпал с совершенно успокоившейся совестью.

Будить его не посмела бы даже принципиальная Татьяна Арсентьевна. Ибо: «Не буди лихо, пока оно тихо!». Было дело: разбудили раз, заставили поливать. Полил! Особенно пострадали жильцы первых этажей. Сэмэн целенаправленно направлял шланг прямо в их раскрытые окна. Гасил конфорки и разбавлял борщи. Короче, отомстил всем, до кого дотянулся. С тех пор и зареклись его будить.

Двор дышал, как раскалённая сковорода, под тенью пыльных акаций сидели неизменные часовые их подъезда. Сухонькая Татьяна Арсентьевна и крупная Ольга Тихоновна. Во дворе этих кумушек была тьма, но в такое пекло на скамейке сидели самые отчаянные сплетницы. Остальные подтянутся позже, когда хоть немного спадёт жара.

Сонька посмотрела на декорации к сегодняшнему очередному своему спектаклю и поскакала вприпрыжку к подружкам, которые уже играли в классики, нарисованные на мутном от пыли асфальте.

Начинался спектакль. Главный спектакль дня, ради которого Сонька и выскочила во двор сразу после завтрака. Так бы она нашла дела и дома. В их коммуналке простора для фантазии было предостаточно. Но Сонька жаждала восхищения и поклонения. И именно сейчас, в такую жару. Когда все раздражены и утомлены с утра. Идиотка!

Заняв очередь в классики, она притулилась к пыльной скамейке и судорожно, отчаянно вздохнула. Никакой реакции. Сонька грустно потупила взор. В беседу не вступала, очередь в классики не оспаривала. Стояла и кидала трагические взгляды. Никакой реакции. Сонька отчаянно контрольно вздохнула, но традиционного вопроса: «Что случилось, Сонька?» – не последовало. Всё пошло не так! Сценарий летел к чёрту!

Обычно кто-нибудь из девчонок, да хоть бы та же Надька Гусарова, или вон, Ирка Козаченко, задавали вопрос и тогда… Тогда Сонька, как бы отчаянно кручинясь, говорила:

– Я не знаю, что мне делать? У меня такие короткие ресницы!

Она опускала очи долу, демонстрируя свои ресницы-метёлки, потом, как бы в исступлении, возводила очи горЕ. Ну, чтобы они все увидели длину и пушистость её ресниц. Убедившись, что народ готов, она повторяла:

–Такие короткие ресницы, и не пушистые!!! Совсем не пушистые!

И тут в симфонию вступали литавры! Кто-нибудь, Ирка Козаченко или Флорка Польская, начинали причитать:

– Да ты с ума сошла, Сонька! У тебя такие ресницы! Такие длинные, такие пушистые! Во всём дворе ни у кого таких нет!

Это определение «во всём дворе» Соньку совершенно не устраивало. Определение имело границы. В данном случае, конкретно их, пусть и очень большого, но двора! И Соня начинала сбрасывать на сарафан бриллианты слёз. Они падали с пушистых мохнатых ресниц, проезжали по круглому личику, с него бросались вниз, как самоубийцы, и оседали мокрым горестным пятном на сарафанчике.

Девчонки начинали честно и со всем пылом детства утешать Соньку. Пространство двора расширялось, огибало школу, волшебным образом брало в плен город, а потом как-то незаметно подкрадывалось к Голливуду, про который все знали только то, что там какая-то Одри Хепберн, или там, того хуже – Элизабет Тейлор. И тоже претендуют! Когда с этими двумя безресничными уродинами было покончено, Сонька успокаивалась, бежала с девчонками под свои окна, и они наперебой кричали в свои пятые, четвёртые и третьи этажи:

– Бабушка! Кинь мне двадцать копеек на мороженое! Мама! Брось мне двадцать копеек на мороженое!

Счастливые, умиротворённые, они мчались в гастроном на угол Искровской и Адама Мицкевича.

Сегодня всё было не так. Всё было молчаливым и враждебным. А Сонька нарывалась и нарывалась. Вперёд выступила любимая Томуся, и высокомерно бросила, сморщив хорошенький носик и сверкнув ямочками:

– Как уже надоела ты нам всем со своими ресницами! Ну короткие, так короткие! Ну, не пушистые! Мажь касторовым маслом! Может и вырастут! Хотя… вряд ли! Твоя очередь! Прыгать будешь? Или пропускаешь? Тогда битку отдай!

Удар был такой силы, такой превосходной степени унижения, что Сонька не то, что очередь пропустила, она дышать не могла. Так, не дыша, и поковыляла к подъезду. Поднялась на свой четвёртый этаж с одним стремлением - срочно повеситься на собственной пепельной косичке. И тогда, они все…

Дома она села за стол писать прощальное письмо. Потом выпила ледяного кваса из запотелой банки и письмо писать передумала. Да и вешаться категорически передумала. Она забралась с ногами на диван, взяла грушу, бухнула рядом стопку журналов мод, благо, в квартире, где постоянно стрекотала швейная машинка, этих журналов была тонна, и углубилась в мир грёз. А девчонки эти, дурочки. Что они ей? Тьфу на палочке! Она и разговаривать с ними не собирается.

В дверь просунулась любопытная Наташкина голова. Наташка- соседка по коммуналке. Старше на пять лет, почти невеста. С Сонькой они своеобразно, но дружили.

– Ну, что сидишь? Опять в раздоре со всем миром?

– Не твоё дело! Я с тобой не разговариваю! – вздела ногу в стремя обиды Соня.

– А что так? И на телевизор вечером не придёшь? Сегодня « Ночи любви». Марина Влади, Марчелло Мастроянни. Неужели не придёшь?

– Подумаешь!- Сонька шмыгнула носом.

– Ну сиди, сиди! Может чего и высидишь, дурочка.

Дверь тихо закрылась, и Сонька пожалела, что передумала вешаться! Надо было всё же, повеситься. Чтобы они все поняли, что натворили. Плакали бы и рвали на себе волосы. А поздно! Нет уже Соньки- Сонечки!

И Сонька опять зарыдала.

Через полчаса раздался звонок в дверь. Щебет из общего коридора просачивался в комнату. Дверь открылась, и в комнату влетели возмущённые подружки.

– Ну что ты тут расселась? Мы же с третьим двором в лапту сегодня играем. Ты чего убежала? Пошли скорее!

И пошли. И сыграли, и Надька Гусарова на десятках бегала.

А зной крепчал. Сэмэн сладко спал под сенью изнурённой жарой акации. Дворовые дядьки гремели костяшками домино. На скамейках сидели бабки и слушали свежие сплетни от Ольги Фёдоровны.

А потом с выцветшего неба брызнул весёлый июльский дождик! Он сначала веселился, а потом, вдруг, неизвестно от чего очень рассердился, и сразу превратился в ливень. Он хлестал девчонок по голым аистовым ногам, забирался за пазуху, пузырил сарафаны. Хулиганил, короче. Девчонки с визгом неслись в подъезд. Смешливые, счастливые, промокшие насквозь, они прыгали у окна и кричали:

– Дождик! Дождик! Лей пуще! Дам тебе гущи!

– Ой! Сонька! Какие у тебя всё-таки ресницы длинные… и пушистые! – Визжала Томуся, отжимая прямо на пол подъезда свой сарафан.

Они все отжимали свою одежду и даже трусики, чтобы не бежать домой. Потом не выпустят, пока дождь не кончится, и ещё оденут в « зималетопопугай»! А дождь скоро стихнет. И они выбегут в свой двор. Он встретит их акациями, каждый листик которых, будет промыт и неправдоподобно зелен. А небо будет синее-синее. И так будет всегда.