Главная страница сайта "Точка ZRения" Поиск на сайте "Точка ZRения" Комментарии на сайте "Точка ZRения" Лента новостей RSS на сайте "Точка ZRения"
 
 
 
 
 
по алфавиту 
по городам 
по странам 
галерея 
Анонсы 
Уланова Наталья
Молчун
Не имеешь права!
 

 
Рассылка журнала современной литературы "Точка ZRения"



Здесь Вы можете
подписаться на рассылку
журнала "Точка ZRения"
На сегодняшний день
количество подписчиков : 1779
530/260
 
 

   
 
 
 
Бердник Татьяна

Легенда о музыканте
Произведение опубликовано в 133 выпуске "Точка ZRения"

– Владлена Владиславовна, чаю будете? – Маше вновь пришлось сделать усилие, чтобы произнести имя и отчество старшей сестры правильно.

Маша пришла уже давно, а Владлена Владиславовна только пару минут назад, растирая озябшие руки и жалуясь:

– Ну и май нынче, впору варежки носить! Да, Машенька, поставь чайник.

В этот час в ординаторской они были вдвоём. Вообще-то медсёстрам полагалось быть в сестринской, но так уж сложилось, что в этой крошечной сельской больнице весь немногочисленный персонал легко помещался в одной комнате. Опять же, второй чайник заводить не нужно.

– Что нового? – спрашивала Владлена Владиславовна, пока Маша разливала кипяток по чашкам.

– Баба Нюра сказала, ночью привезли тяжёлую. На машине разбились. Мужа не довезли, а жену оперирует Давлат Мансурович.

Вот, ещё один с труднопроизносимым именем. Но ему простительно – он казах.

– Давлат Мансуровииич.., – протянула старшая сестра, беря чашку. – Спасибо, Машенька. Ну, если Давлат Мансурович, то всё будет в порядке.

Но Маша видела, как на лбу Владлены Владиславовны залегла глубокая морщина. Так бывало всегда, когда привозили тяжёлого пациента.

Маша аккуратно протёрла чуть запотевшее окно и отхлебнула чаю.

В коридоре послышались тяжелые шаги, дверь распахнулась, и вошли трое: двое мужчин и одна женщина.

– Идите, Вера, домой, – мягко уговаривал сестру тот, что постарше, терапевт Владимир Кузьмич. – Идите, выспитесь. Спасибо вам за помощь. Дай-то бог, обойдётся. И вы тоже идите, – обращался он уже к своему коллеге, тому самому Давлату Мансуровичу. – Вы переутомились, не уснёте, выпейте чего-нибудь… Да хоть пустырника!

Но хирург молчал, только сосредоточенно поправлял рукава своего халата, как будто от того, насколько аккуратно он это сделает, зависела жизнь его ночной пациентки.

Владимир Кузьмич подмигнул Маше, и та поняла, бросилась искать еще кружки, достала припасённую плитку горького шоколада, выложила на стол.

Сестра Вера отказалась от чая и ушла домой. Давлат Мансурович машинально опустошил свою чашку, все также ни на кого не глядя, словно мысленно решая какой-то сложный мучающий его вопрос.

– Вы дойдёте ли? – осторожно спрашивал его терапевт. – Вас, может, проводить?

Только тогда хирург встрепенулся и, сурово посмотрев на Владимира Кузьмича, покачал головой.

– Понял, – тот час же отозвался тот. – Я прослежу. Если что, позвоню.

Давлат Мансурович наконец накинул пальто и ушёл. Владлена Владиславовна с Машей отправились по своим делам. Владимир Кузьмич устроился в кресле и, кажется, задремал.

Когда пару часов спустя Маша заглянула в ординаторскую, он всё так же сидел в кресле, но уже не спал, а сосредоточенно читал какие-то бумаги.

– А, Машенька! – воскликнул терапевт и устало улыбнулся. – Что там, всё в порядке?

– Да, я только что из реанимации.

– Как придёт в себя, дайте знать.

– Хорошо. Вас ночью вызвали?

– Ночью, да, – задумчиво протянул Владимир Кузьмич, в силу возраста с трудом поднимаясь с кресла и расправляя плечи. – Знаешь, что, а пойдем-ка подышим воздухом. Засиделся что-то. А там все-таки май.

Они вышли на крыльцо. Утренняя прохлада развеялась солнечными лучами, и прямо под окном ординаторской сияли жёлтыми головами одуванчики, приманивая пчёл и прочую мелкую живность. Прямо под последней прогнившей ступенькой крыльца трудились полчища муравьев, обустраивая свое жилище. Где-то рядом пели, перебивая друг друга, горлопаны-петухи.

– Хорошо жить на божьем свете! – с чувством воскликнул терапевт, прищуривая лукавые глаза в обрамлении сеточки морщин. – Так, что и помирать-то жалко!

– Скажете тоже, Владимир Кузьмич, – улыбнулась Маша. – Вам ещё жить да жить.

– Это тебе жить да жить, Машунь. У меня внучка тебя на три года только младше. И туда же – в медицину. Хирургом хочет. Я её отговариваю.

– Почему? – искренне удивилась Маша. – Закончит, приедет сюда, будет Давлату Мансуровичу помогать. А то он один, тяжело…

– Отговариваю, Машенька, потому что слишком она чувствительная.

– Крови боится, что ли?

Владимир Кузьмич засмеялся.

– Нет, не крови. Боится за каждую живую душу на земле, и до слёз боится, понимаешь, до слёз! Да что там – над книжками плачет, а тут жизнь… Оно, может, конечно, возраст такой. Заматереет потом, да только лучше бы ей не терять вот эту чуткость да идти учиться на кого-нибудь другого. На педагога, к примеру.

Маша встрепенулась:

– А разве чуткость для врача не главное? Разве это плохо?

Владимир Кузьмич поглядел на Машу с задумчивой улыбкой и вдруг сказал:

– А я вот знаю, отчего ты на сестру выучилась, а на врача дальше не хочешь.

– Отчего же?

Владимир Кузьмич помолчал с минуту, а потом спросил:

– Слыхала ли ты легенду о музыканте?

– О слепом?

– Нет, – засмеялся терапевт. – Значит, не слыхала. Ну слушай: давным-давно жил в одном городе музыкант. Был он не молод, но ещё не стар. Жил один и посвящал все дни, а иногда и ночи, музыке. Но всё, что выходило у него, музыканту казалось недостойным, пустым, не трогающим душу. И вот однажды взмолился он Богу: «Господи, пошли мне свою благодать». И явился к нему ангел. И спросил: «Чего же ты хочешь?». Музыкант, ясное дело, испугался, но ответил: «Хочу видеть мир так, как не видит никто. Хочу слышать тончайшие звуки, которые не может уловить ухо обычного человека. Хочу обонять так тонко, как ни одно животное». «Для чего тебе это?» – спросил удивлённый ангел. «Может быть, – ответил музыкант, – тогда я смогу почувствовать этот мир так остро, чтобы передать его красоту в музыке». Ангел помедлил и спросил: «Точно ли ты желаешь этого?». Музыкант, весь дрожа, ответил с жаром, что ничего в жизни не хочет больше. «Да будет так», – сказал ангел и улетел. Музыкант же упал на постель и проспал весь день. Когда он проснулся, то замер в изумлении. Было солнечное утро, и он видел каждый луч над своею головой, и в каждом луче тысячи, миллионы пылинок, которые кружились и танцевали, подхваченные прежде незримыми потоками воздуха. Но и лучи были иными. Раньше он считал их сотканными из желтизны, но сейчас он мог заметить, что в эту желтизну вплетались сотни оттенков красного, зеленого и даже синего. Отчетливо пахло пылью, старыми книгами, скрипичным лаком, засохшей корочкой хлеба – и пахло так остро, что нос музыканта тот час же сморщился, и он чихнул раз-другой. Но больше всего его поразили звуки. Их был миллион – нет, миллиард! Они были в комнате, за окном, в подвале – всюду. Тиканье часов, шуршание мыши, крики лавочников, скрип метлы дворника, теньканье синиц на дереве, стон самого дерева – все это до краёв наполняло голову музыканта, лишая его возможности думать. Он рывком сел в постели, потом встал, умылся холодной водой – но и это не помогло. Голова оставалась мутной, в ней что-то дребезжало, как будто грозясь оторваться в любой миг. Едва одевшись, он выскочил на улицу: там было ещё хуже. Город накинулся на него своими запахами и звуками; солнечные блики, отражающиеся от окон, грозили ослепить его. Музыкант бежал долго, пока не достиг конца улицы, где заканчивался город и начинался лес. Он спустился по тропинке к реке и в изнеможении привалился к дереву. На мгновение ему показалось, что вот оно – спасение. Но в следующий же миг мир вновь надвинулся на него всей своей яростной жизнью. Кора была шершавой до боли, журчание воды казалось утончённой пыткой, зелень трав впивалась в глаза, ароматы влажной росистой земли и цветущих ландышей лишали рассудка. В таком состоянии музыкант не мог помыслить не только о творчестве, но и о жизни вообще. Казалось, еще несколько минут – и он готов будет броситься в реку и утопиться. В отчаянии он воззвал к Богу, молясь, чтобы вновь явился ангел и избавил его от всего этого…

Владимир Кузьмич замолчал.

– И что, ангел явился? – не выдержала Маша.

– Не знаю. Легенда обрывается на этом месте.

– И для чего вы мне это рассказали? – тихо спросила Маша.

Терапевт положил руку на её плечо.

– Я думаю, ты поняла.

– То есть, если врач будет слишком…чувствительным, он сойдет с ума от своей работы? Вы действительно думаете так?

– Ну, возьмём, к примеру, Давлата Мансуровича. Он сегодня пять часов оперировал. Спасал жизнь. Её привезли ночью, еле довезли, понимаешь. Не было времени на жалость, сомнения. И отказаться нельзя – больше некому. Милосердие – это сестре. Врач должен быть в какие-то моменты чёрствым, отстранённым. Иначе он перестанет быть врачом.

Маша сидела в реанимации и задумчиво смотрела на пациентку, все ещё не возвращавшуюся в сознание. Что-то в последних словах Владимира Кузьмича не давало Маше покоя, но она никак не могла понять, что. «Не было времени на жалость, сомнения. И отказаться нельзя – больше некому». Почему Давлат Мансурович мог хотеть отказаться? Слишком сложная операция?

Лицо пострадавшей было покрыто гематомами и бинтами, но чёрные волосы и характерные широкие скулы…

Маша вздрогнула и, покинув реанимацию, бросилась на пост. Где они, ночные записи? Вот. «02ч30мин… Степанова Динара Давлатовна, 1993 года рождения».

Дочь… Ну конечно же, дочь…


<<<Другие произведения автора
 
 
   
     
     
   
 
  © "Точка ZRения", 2007-2024