Я проснулась от тревожно-робкого шепота занавесок и долго лежала, глядя прямо перед собой, где на стене под потолком мерно раскачивалась чья-то пугающая тень. Потом повернула голову к окну – там ветер трепал ветку каштана, это ее тень не могла найти успокоения на моей стене. По ощущениям было около четырех утра. Мой слух пытался уловить неясный звук… То, что показалось поначалу шелестом штор, на самом деле пряталось гораздо дальше за окном. Шумело море.

Натянув джинсы и накинув сверху рубашку, я вышла из своего домика и направилась к берегу. Еще не рассвело, но небо уже посветлело, отчего все вокруг сделалось серо-сизым, а не черным. Крупный песок приветливо шелестел под ногами, оставляя за мной цепочку едва заметных следов.

Остро пахло солью и водорослями, покинутыми на берегу отливом. С моря тянул свежий ветерок. Не мне одной не спалось: кто-то шел по берегу, мелькая слабым огоньком фонарика, который стал уже почти бесполезен в этой предрассветной дымке.

Осознав, что скоро сбудется моя давняя мечта встретить рассвет в таком удивительном месте, я присела на валун, с каким-то почти болезненным удовольствием ощущая пальцами его холодную шершавость. Плеск волн казался музыкой… Не знаю, сколько времени я провела так, однако в какой-то миг с удивлением отметила, что небо стало совсем светлым, а где-то за краем горизонта, который теперь уже вполне просматривался, родилось розовое свечение. То просыпалось солнце. И не одна я хотела увидеть его первой: человек у самого берега погасил свой фонарик, в котором теперь не было нужды, и расположился на складном стульчике, поставив прямо перед собой какой-то предмет, в котором я узнала мольберт. Итак, где-то по соседству живет художник.

Это лето я проводила у моря, в одном южном городке, затерявшемся в зарослях платанов и виноградника. Домик мой стоял на отшибе, низенький, похожий на гриб-боровик, с мшистыми стенами и веселыми красно-желтыми занавесками на окнах. Правда, в нем я проводила мало времени, чаще всего уходила к морю, вплавь пробираясь к небольшой каменной бухточке, недооцененной туристами, и потому любимой мелкими крабиками и прочей живностью. Порою я брала с собой книгу, но едва ли хоть раз обращалась к ней – внимание моё то и дело отвлекали то стрекозы, то мохнатый шмель, грузно ползающий по зацветшей кашице. Домой я обязательно возвращалась незадолго до вечера и, наскоро перекусив, набрасывала на загоревшие плечи рубашку, а потом отправлялась к своему камню. Огромный валун, очень удобный для того, чтобы сидеть на нем, ждал меня на берегу, у самой воды. Когда море особенно волновалось, пена волн почти достигала моих ног, но всё же в последний момент вода откатывалась назад, с глухим урчанием унося с собою мелкие камешки и обломки ракушек.

Хлеб я брала у тетушки с библейским именем Магдалена, которая жила неподалеку, в большом синем доме с огромными окнами. Пекла хлеб она сама, и ничего вкуснее я в своей жизни не пробовала. Магдалена жила одна и растила дочь. Мариша, Марина, Мариночка – это был сущий бесенок. Белокурая и синеглазая, лет шести, она ни минуты не сидела на месте. Ее поминутно можно было видеть то на яблоне во дворике, то на крыше коптильни, то у ворот, где она непременно ждала каждый день почту. Я пыталась было вручить ей куклу, о которой во времена своего детства могла разве что мечтать, но девчушка не выразила ни малейшего энтузиазма, а ее мать со смехом заметила, что лучше бы я подарила ей удочку.

Тем утром голоса Маришки, обычно позвякивающего веселым колокольчиком то тут, то там, на удивление не было слышно, и на мой вопрос Магдалена молча указала на окно, ведущее во внутренний садик. Там я увидела мужчину в сером хлопчатобумажном костюме. Он сидел на лавочке и что-то писал в своем блокноте. Маришка тихонько притаилась рядом, неотрывно следя за его рукою, как будто из-под его пера показывались настоящие чудеса.

– Что это с нею? И кто это человек?

– Это Герман, – сказала Магдалена, раскладывая тесто по формам. – Мой брат. Он тут проводит каждые выходные и в отпуск обязательно приезжает.

– Я видела сегодня на рассвете какого-то человека на берегу.

– Да, это он. Я встала в семь, а он только откуда-то пришел. Верно, рисовал.

– Герман – художник?

– Притом профессиональный, – улыбнулась Магдалена немного насмешливо, с некоторой снисходительностью, с которой порою люди относятся к художникам, поэтам и скульпторам. – Нельзя сказать, чтобы это приносило большой доход, но ему нравится… Марише тоже, видите, как он ее заворожил? Он сейчас наверняка делает какой-нибудь рисунок ей на память. У нее уже все стены ими увешены. Постойте, я вас познакомлю. Герман! – крикнула она в окно. – Иди к нам!

Так я узнала художника Германа Василевского. В нем не было ничего от человека искусства, страдающего манией величия. Открытый и добродушный, он производил впечатление очень порядочного, интеллигентного человека. Любезно предложил принести мне хлеб, как только тот будет испечен, однако добродушием людей лучше не злоупотреблять, поэтому я не менее любезно отказалась, объяснив, что все равно собираюсь в город и загляну к ним на обратном пути.

– Я бы с удовольствием вас подвез, но... – разведя руками, Герман обезоруживающе улыбнулся, – у меня самого нет машины.

– Я на велосипеде.

– Что ж, был рад знакомству.

– Взаимно, – пожав протянутую мне руку, я отправилась по своим делам.

Я стала видеть Германа часто, почти каждый день. Иногда – утром, заходя к ним за хлебом, но чаще – вечером, на берегу. Как выяснилось, Василевский любил работать ранним утром и на закате, когда море особенно живописно. Так что теперь, восседая на своем камне, я ежедневно наблюдала одну и ту же картину: художник не спеша шел по берегу, неся в одной руке краски и мольберт, в другой – складной стульчик. Порою с ним рядом вышагивала Маришка, но едва они достигали берега, как она оставляла его и бежала на деревянный помост, с которого иногда ныряли местные мальчишки, а она ограничивалась тем, что швыряла в море камешки. Это дело не увлекало ее надолго, и скоро Мариша бегом бросалась по направлению к дому, а ее дядя оставался рисовать.

Как-то я вернулась с прогулки по окрестностям рано и отправилась к морю, чтобы искупаться – день выдался солнечным и теплым для конца августа. Задумавшись, не сразу увидела, что на берегу кто-то есть, и едва не наскочила на Германа. Он сидел за этюдом и выглядел очень сосредоточенным, так что я собиралась уже было попятиться назад и тихонько удалиться, однако художник вдруг обернулся, и теплая улыбка коснулась его губ.

– Вы мне не помешаете, – словно предваряя мои извинения, сказал Герман, откладывая кисть. – Я все равно закончил. Посидите со мной, если хотите.

– Нет-нет, – пресекла я его порыв уступить мне свой стульчик. – У меня с собой покрывало.

Расстелив материал на горячем песке, я села неподалеку.

– Вы любите море?

Герман улыбнулся, глядя куда-то вдаль и ответил:

– Да. Разве это можно не любить?

– Но никогда не подходите близко…не купаетесь.

– Знаете… Есть некоторые люди, которых лучше любить на расстоянии. Близость с ними пугает – и не напрасно – потому что губит в конечном итоге.

Я стянула с головы шляпу, предоставляя ветру свободно трепать мои волосы, и с любопытством взглянула на своего интересного собеседника.

– Вы говорите о море так, словно это человек.

Герман посмотрел прямо на меня, но в его глазах не было ни искры веселья, а голос прозвучал совершенно серьезно:

– Вы знаете, что мы неправильно говорим о море – оно? Море – это женщина.

– Женщина?

– Ну конечно! Взгляните, – художник протянул руку перед собой, указывая на белые барашки волн. – Она капризна и себялюбива. Переменчива. Сейчас ей вздумалось порезвиться, а уже через час может наступить полный штиль, или, напротив, она разразится бурей… Она любит менять наряды…Вы замечали? То зеленого цвета, которому позавидуют и изумруды, то черного, то синего, то лазурного… Когда она в добром расположении духа, то старается совпасть цветовой гаммой с небом, как будто леди со своим спутником на каком-нибудь рауте… Она манит к себе чем-то необъяснимым…но если вы хоть раз увидели ее, вдохнули ее запах, ощутили соль на своей коже, вы уже навеки ее. Поразительно, не правда ли?

– Вы уверены, что правильно выбрали стезю, Герман? Мне кажется, ваша стихия – поэзия…

– Вы смеетесь, - печально вздохнул он, сворачивая подсохший холст, и мне отчего-то стало стыдно. – Вы спрашивали, отчего я не вхожу в воду… Знаете, может быть, это действительно смешно, но я боюсь.

– Плавать?

– Её, – махнул он рукою на море. – Она жадная и стремится прибрать к рукам то, что придется ей по вкусу. Поэтому я, как Петрарка Лауру, воспеваю ее…не в стихах, но так, как умею.

– Не приближаясь к ней, – добавила я.

– Верно. Не приближаясь.

Мы помолчали. Я не знала, что и думать. Мне встречались многие люди с самыми разнообразными теориями, страхами, маниями…но никого похожего на этого добродушного художника, по-своему одержимого морем.

– Позвольте, но коль вы считаете, что море забирает тех, кто приглянулся ему…ей, то как же быть с женщинами – утопленницами?

Герман засмеялся, оборачиваясь ко мне.

– Так вы уже заинтересованы моей идеей? Она не лишена смысла, поверьте… А что до утопленниц, тут все объясняется банальной ревностью.

– Ну да…я должна была догадаться…

– Вы знаете, что Марины никогда не тонут?

– Что?

– Поднимите статистику, и вы увидите, что это так. Она не тронет тех, кто носит ее имя…

– Дядя Герман! – тонкий голосок раздался совсем рядом и так неожиданно, что мы оба вздрогнули. По песку бежала Мариша, ее синяя юбка-колокольчик развевалась на ветру. – Дядя Герман, мама велела звать вас ужинать!

– Хорошо, детка, уже иду, – он посмотрел на меня. – Может быть, вы составите нам компанию? Уверен, Магда будет только рада.

Его вопрос застал меня врасплох, однако я ответила:

– Спасибо за приглашение, но…. Может быть, в другой раз.

– Приходите завтра, – вдруг сказал он. – Я покажу вам свои картины.

Утром я не застала Германа дома, но Магдалена, протягивая мне корзинку с выпечкой, сказала, что он будет ждать меня после обеда, если, конечно, у меня нет никаких срочных дел. Таковых не оказалось, и в два пополудни я стояла возле распахнутой двери в комнату Германа, а он сам говорил что-то о предстоящей выставке и ранних работах. Я же смотрела прямо перед собой, на залитую солнцем комнату, стены которой были увешены картинами – совершенно различными, но объединяло их одно – море. Оно плескалось, бушевало, играло на солнце, хмурилось в ответ небу, дразнило штилем, жило в них, как будто пойманное мгновение, десятки мгновений…

– Вы пишете только море?

Герман улыбнулся и прошел вглубь комнаты.

– Разве я не говорил, что ей опасно изменять?

Я тихо засмеялась, с удовольствием оглядывая эти маленькие шедевры.

– У вас несомненный талант, если слова такого дилетанта, как я, для вас что-нибудь значат.

– Поверьте, ваши слова значат для меня очень много.

– Все они написаны здесь? – кивнула я на картины.

– Да.

Мы долго говорили о его картинах и об искусстве в целом, а потом я заметила в углу небольшое полотно, покрытое светлой материей.

– Что это?

– Она не закончена. А у меня правило – не показывать незаконченные работы.

– В таком случае, боюсь, я не увижу ее…

– Отчего же? – он посмотрел на меня внимательно. – Вы уезжаете?

– Через пару дней. Мой отпуск заканчивается.

– Что ж…

– Не покажете? – лукаво улыбнулась я.

– Нет, – улыбнулся он в ответ.

– Так хотя бы скажите, что там?

– О, это вечное женское любопытство! А как вы думаете, что там?

Я засмеялась.

– Герман, догадаться не трудно! Море?

Он улыбнулся одними губами и повторил:

– Море… Мой отпуск тоже скоро подойдет к концу. Пожалуй, это будет моя последняя картина, которую я успею закончить тут.

– Несомненно, лучшая, как это всегда бывает.

Он посмотрел на меня и ничего не сказал.

Через два месяца я поймала себя на мысли, что жду его звонка. Еще через два – что образ Германа Василевского почти стерся из моей памяти. Я не искала его, однако спустя год, в августе, ощутила такую тоску по знакомым мне местам, что бросилась на вокзал за билетом.

Через несколько часов я стояла у ворот большого синего дома с огромными окнами. Я толкнула калитку, и она тут же поприветствовала меня своим тонким скрипом, признав во мне знакомую. Во дворике знакомо пахло свежим хлебом.

Откуда-то сверху упало яблоко и покатилось прямо мне под ноги. Не успела я нагнуться и поднять его, как с дерева раздался крик:

– Мама, мама! Посмотри, кто к нам приехал! – и розовощекий белокурый бесенок едва ли не кубарем скатился с яблони, метнувшись к дому.

В доме ничего не изменилось, разве что стекла на окнах показались мне немногим более тусклыми, чем прежде, да на кухне вместо розовых штор висели голубые. А вот с его обитательницами произошли кое-какие перемены. Мариша за год сильно вытянулась, глазки ее теперь глядели серьезнее, однако забав своих она не забыла, несмотря на то, что этой осенью должна была уже идти в школу. Магдалена тоже как-то похудела, осунулась, движения ее казались не так ловки. Мы напились чаю с вишневым вареньем и привезенным мною медом, и я, улучив момент, поинтересовалась их здоровьем.

Магдалена вдруг поднялась из-за стола, велела Марише нарвать в саду крыжовника и принести нам, а сама принялась мыть и вытирать посуду.

– Спасибо, мы здоровы, – наконец, донесся до меня тихий ответ.

– А…ваш брат?

– Вы не знаете? – руки ее едва ощутимо вздрогнули и застыли, она посмотрела куда-то в окно. – Герман погиб прошлой осенью.

– Как...погиб? – неведомая сила заставила меня вскочить со своего места.

– Так… Утонул.

– Этого не может быть! – вырвалось у меня. – Он же не подходил к воде…

Магдалена отложила полотенце и поправила волосы, выбившиеся из прически.

– Это случилось накануне его отъезда. В прошлом сентябре. Мариша играла на помосте. Доски намокли после дождя, она соскользнула… Герман был единственным, кто оказался поблизости, он как раз заканчивал картину. Успел вытолкать Маришу на помост, а сам…видно, судорога…хотя вода была теплая.

– Но это так…

– Нелепо, вы хотели сказать? Да, нелепо…

Послышался топот Маришки, и Магдалена приложила палец к губам. Кивнув, я села за стол, с трудом понимая дальнейший разговор и не чувствуя вкуса любимого мною крыжовника.

Уже собравшись уходить и убедившись, что Мариши нет поблизости, я не могла не спросить Магдалену:

– Напоследок у меня к вам будет просьба…скажите, что вы сделали с его последней картиной?

Она как-то странно взглянула на меня и тут же опустила глаза.

– Да ничего… Висит в его комнате.

– Я хотела бы взглянуть, если вы не против.

– Нет, конечно. Только…я с вами не пойду, ладно? Это там, справа по коридору.

Второй – и последний раз – я входила в эту дверь. Вечернее солнце сегодня не заливало комнату, оно светило сквозь тонкие облака ровно и печально, как будто намекая на скорый приход осени. Некоторые работы, украшавшие прежде стены, исчезли, видимо, Магдалена продала их. Но та, последняя, по-прежнему стояла на мольберте, покрытая холстом, как будто и не было этого года разлуки. Медленно приблизившись, я осторожно взялась за край холста и почувствовала, как руки мои задрожали, но я пересилила эту дрожь, и ткань с тихим шелестом сползла на пол. Сердце пропустило один удар – и застучало вновь с удвоенной силой.

Не знаю, что ожидала увидеть я на этом полотне – море ли вечернее, напоминающее расплавленный металл, или утреннее, затянутое тончайшей пеленой редкого тумана, бушующее в своей истерике или услаждающее взгляд временным затишьем – но не то, что открылось моему взору.

На картине была я. В своей белой рубашке и синих джинсах, присевшая на огромный камень, подставившая лицо ветру – такая, какой он видел меня каждый день.

Магда предложила мне забрать картину с собой. Но я не смогла. Поблагодарив, я поспешно вышла во дворик – и в ту же ночь покинула маленький приморский городок, затерянный в зарослях платанов и виноградника, покинула, чтобы больше никогда туда не возвращаться.