Отрывок из повести «Гарантия от Альмы»

Пришло время прощаться, пора! Конечно, не хочется, но нас никто не спрашивает о желаниях, точнее, Тот, от которого всё зависит, не спрашивает. У него точнейшее расписание, исключений нет, всё предусмотрено наперёд: год, дата, время,минута, секунда. Просить, умолять не имеет никакого смысла. Он всё начал, Он и завершит. Вот только одна проблема — никто Его не видел и никто Его не слышал, поэтому никакая утечка информации невозможна в принципе. Приходится пользоваться интуицией или, как ее теперь модно называть, «чуйкой», в крайнем случае, приходится верить всяким гадалкам-экстрасенсам-предсказателям, короче говоря, шарлатанам всех мастей.

Вот и я, решив, что хватит пролеживать штаны на диване и просиживать задницу в кресле, пришел к окончательному выводу: пора писать «Записки покойника». Нет, такое название не пойдет. Оно, хоть и хорошее, но не мое, его уже кто-то использовал ранее. Как же лучше назвать сей опус? Впрочем, да ну его к черту это название. Напишу что-нибудь, а имя к сочинению само присобачится.

Дела все сделаны, даже посуда на кухне помыта, можно начинать подводить итоги, рисовать красивую картину, посвященную собственному выдающемуся вкладу в историю человечества. Для начала хорошо бы составить план. Пункты там всякие, подпункты: война, воспитание подрастающих поколений, вклад в укрепление обороноспособности страны. Да, чуть не забыл — надо же рассказать об участии в эксперименте века, о котором и вспоминать-то нельзя, там какую-то подписку брали, что, ежели кто чего сболтнет, так сразу в зиндан и на корм диким кабанам.

Но мне теперь уже не страшно: хоть тюрьма, хоть кабаны. Терять нечего, возраст у меня и так уже запредельный — девяносто восемь лет и десять месяцев; помню многое, даже то, как в 1927 году на доме, где располагалась приемная Калинина — это на Моховой улице, висел портрет товарища Троцкого. Ох, и давно это было. Но хватит воспоминаний, надо успеть рассказать о том эксперименте, в котором я участвовал в качестве не самого последнего винтика.

В начале шестидесятых годов трудился я на электромеханическом заводе имени Владимира Ильича. Работа, ясен пень, не так, чтобы интересная, но платили неплохо, вместе с прогрессивкой выходило эдак рублей сто двадцать в месяц, иногда и больше, зависело от того, сколько обмоток на роторы намотаю и сколько из них будет забраковано. На заводе водил дружбу с Мишкой из покрасочного цеха и Лёхой-разметчиком, они оба во время войны служили в артиллерии, а я связистом в танковом батальоне. Было, что вспомнить. По субботам мы после работы обычно зависали в пивном баре на Хавской улице. Ну, конечно, немного водочки с пивом, рыбка соленая, то да сё.

Разговоры в пивной особым разнообразием не отличались: о войне, о погодных катаклизмах, гадахамериканцах, космонавтах и, ясное дело, о бабах. Особенно доставалось Люське — секретарше главного инженера. Шалава была ещё та. Рыжая с сочными формами, ярко накрашенными ногтями, обвешанная всякими деревянными и металлическими побрякушками — мода тогда такая существовала. Так вот, эта Люська мало того, что днем и ночью состояла на службе при главном инженере, она еще успевала в обеденный перерыв к директору забежать, вроде как доложить о текущих проблемах на инженерном фронте. Начальнику такие походы совсем не нравились, он раза два даже обеспечил Люське качественные фингалы под глазом, но потом как-то успокоился. Говорят, Люська пообещала на него в партком кляузу накатать, а по тем временам это могло окончиться суровым наказанием вплоть до снятия с должности.

Зачем я про Люську рассказываю? Так с нее всё и началось, подходит она ко мне в столовке во время обеда и говорит:

— Ты, Мирошников, как жрать закончишь, зайди к главному, у него к тебе разговор есть.

Я, понятное дело, спрашиваю:

— Что за разговор такой? Брака у меня нет, план даю. Что ему от меня надо?

— Ты, давай, не умничай! Сказано «зайти», так вот и топай не рассуждая!

Быстро заглотил обед, запил двумя стаканами компота из сухофруктов и направился в начальственный кабинет. Люська уже сидела в приемной, ногти пилочкой подпиливала. Увидела меня, сразу за селектор схватилась:

— Игорь Леонидович, к вам Мирошников пришел. Запускать? — И уже, обращаясь ко мне, — Заходи, только поздороваться не забудь.

В кабинете бардак был жуткий. Везде валялись пыльные листы ватмана с какими-то чертежами, стопки бумаг. На столе стояла чернильница, перед которой лежало штук шесть перьевых ручек, на стене — портрет: на фоне здоровенных кукурузных початков стоял товарищ Хрущев в соломенной шляпе, улыбался и смотрел вдаль на бескрайнее колхозное поле.

— Проходи, товарищ Мирошников, присаживайся. Разговор у меня к тебе есть, Андрей Викторович.

Ну, думаю, раз он меня по имени отчеству называет, то, как говорится, «кирдык ослику» — ничего хорошего меня не ждет, а главный продолжает:

— Ты, Мирошников, у нас передовик производства, фронтовик, боевые ордена и медали имеешь, член партии, не пьющий, со здоровьем у тебя всё в порядке. Опять же семья у тебя крепкая, двое детей. Кому, как ни тебе, можно доверить дело государственной важности. Не подведешь?

— Я постараюсь, Игорь Леонидович!

— Вот и хорошо. Ты, наверное, газеты читаешь, телевизор смотришь и знаешь, что наши советские космонавты готовятся к освоению межгалактического пространства, к полетам на Марс, Венеру и Сатурн. Лететь туда долго, можно и помереть в пути от старости или болезней. Вот и решили наши ученые продлить жизнь человеческую, а для этого подбирают добровольцев для участия в экспериментах. Хотят, чтобы наши советские люди жили лет двести-триста, а может и больше. Сам понимаешь, что дело это секретное. Не дай бог, шпионы какие пронюхают. Поэтому никому ни слова, даже жене. На завод разнарядка пришла: просят подобрать в коллективе наиболее подходящую кандидатуру — мужчину лет сорока трех. Ты по всем параметрам укладываешься в требования. Если согласишься, то мы тебя вроде как от завода в командировку отправим на несколько месяцев, например, в Армению. В соответствии с официальной версией будешь помогать нашим кавказским товарищам роторы наматывать. Вот тебе подписка о неразглашении того, что я тебе рассказал. Подписывай и думай. Через три дня дашь ответ.

— Командировка — это вы здорово придумали, а зарплату кто платить будет? Сами говорите, что у меня семья, как они без меня?

— Ты на этот счет не переживай. Там, куда ты попадешь, зарплата будет побольше нашей заводской. Не обидят.

— Ну, лады. Только не обмани, Игорь Леонидович!

После того разговора прошло месяца два, я уж подумал, что не гожусь в кролики подопытные, но оказалось, чтоне забыли про меня. Люська аж в цех прискакала на шпильках, вежливая до невозможности:

— Здравствуйте, Андрей Викторович! Не могли бы вы сейчас подняться в кабинет к Игорю Леонидовичу?

— Сейчас, — говорю. — Только руки пойду помою.

— Нет-нет, не надо, лучше сразу в кабинет. Пусть видят, что вы прямо от сохи, то есть от станка отлучились.

— Кто должен видеть?

— Там вас несколько человек дожидаются, делегация целая.

В кабинете действительно, кроме главного, были еще трое: женщина в старомодных очках, похожая на ученую Любовь Орлову из фильма «Весна», и двое мужиков при костюмах и галстуках.

Очкастая и говорит:

— Давайте знакомиться, товарищ Мирошников. Я – заместитель главного врача института, где мы с вами будем работать. Зовут меня Альма Рудольфовна. Рядом со мной — товарищи Кузовников и Печугин. Они будут обеспечивать нас всем необходимым, можете обращаться к ним по всем бытовым вопросам.

Слушаю я эту Альму, а у самого в голове почему-то только одна мысль крутится: что за имя такое – Альма? На кличку собачью смахивает, вроде так немецкую овчарку из соседнего подъезда зовут. Ну, точно, вылитая шпионка германская, хоть и на Орлову похожа. Таких я в кинофильмах о врачах-гестаповцах видел, нам на фронте весной сорок пятого года показывали. Эх, куда же ты меня, Игорь Леонидович, по партийной линии на погибель отравляешь?

О чем эта Альма рассказывала уже и не вспомню. Только в самом конце разговора она взяла меня за пуговицу на халате, уставилась своими линзами мне прямо в глаза и тихо так, ласково говорит:

— Андрюша, ты меня как-то невнимательно слушаешь. Боишься что ли? Всё у нас с тобой хорошо будет, завтра утречком приходи как всегда на работу, а у проходной тебя товарищ Печугин будет ждать, он отвезет на машине к нам в институт, там и поговорим подробно.

Дома моя благоверная, как только узнала о командировке к армянам, так такой скандал закатила, что «мама, не горюй». Успокоилась только тогда, когда про зарплату сказал, обещал два раза в месяц присылать: в аванс и в расчет. Жена строго-настрого запретила отправлять деньги телеграфом — там комиссия большая, а почтовым переводом, хоть и дольше, но зато стОит всего рупь с сотни.

Институт научный спрятался в сосновом лесу, совсем недалеко от Москвы. Красотища, лучше, чем в доме отдыха. Комната отдельная, даже с умывальником и телевизором. Кормежка суперская, не то, что в заводской столовке, компот из ананасов давали, а по вечерам иногда даже бутерброды с красной икрой и сливочным маслом, а по воскресеньям к обеду — стаканчик грузинского вина «Киндзмараули».

В соседних комнатах жили такие же подопытные добровольцы. В основном мужики разных возрастов, но были и женщины, человек пять. Но с ними мы почти не общались: у них была какая-то своя программа подготовки в другом корпусе.

Первые две недели никаких опытов над нами не ставили, наверное, откармливали для успокоения нервов. Раз в два-три дня прибегала медсестра и приглашала в кабинет Альмы Рудольфовны для разговора.

Разговоров каких-то особенных не происходило. Альма расспрашивала о семье, детях и работе на заводе. Обычно сидели в углу кабинета за небольшим столиком, чай пили без сахара, но с конфетами «Ну-ка, отними!», там на фантиках девчонка с собачкой нарисованные. Не знаю почему, но Альму очень интересовали мои военные воспоминания, особенно те, где речь шла о близкой смерти, что называется, у самого у края. Она просила рассказывать все в мельчайших подробностях, что чувствовал в такие моменты, что думал. А какие там подробности? На войне одна подробность – лишь бы в живых остаться, ни о чем другом и не думаешь. Вот об этом я и говорил с очкастой «Любовью Орловой».

Что с нами только не делали: на качелях катали, в барокамеру запихивали, пичкали какими-то таблетками, ставили капельницы. Про анализы всякие я уж не говорю — это обязательно утром и вечером.

С зарплатой не обманули, я таких денег никогда не получал. В первый аванс заплатили двести рублей, а в расчет — еще двести пятьдесят. Итого, четыреста пятьдесят в месяц. Правда, живьем денег не дали, перевели на сберкнижку. Я сразу доверенность написал на перевод денег жене, сумму назвал в двести рублей. Подумал, что больше переводить нельзя, а то не поверит, что армяне такие деньжищи платят, начнет выяснять, что и как. А оно мне надо?

Из всех экспериментов больше всего запомнились опыты с аппаратом, который мы прозвали «телефоном». Уж очень неприятные были процедуры. На голову и тело приклеивали пластырем металлические пластинки с проводами, идущими к прибору в самодельном деревянном корпусе. В устройство были вмонтированы дисковый номеронабиратель от старого немецкого телефона с какой-то готической надписью, стрелочный вольтметр, несколько тумблеров и кнопок. Как объяснил лаборант, с помощью электрических разрядов стимулируются определенные области в мозге, от которых зависит продолжительность активной жизни человека и способность воспринимать и обрабатывать поступающую информацию.

Количество разрядов определялось тем, какая цифра набиралась на номере «телефона». Самое неприятное и болезненное было при наборе цифры «ноль», а «единичка» или «двойка» почти не чувствовались.

«Командировка» продлилась четыре месяца. Жаль, что так мало. Я бы для пользы науки еще бы пару годков прихватил, конечно, при наличии отпусков и праздничных дней, чтобы можно было к семье смотаться.

Целую неделю перед выпиской из института нас только обследовали. Кардиограммы снимали, давление меряли, к каким-то дыхательным аппаратам подключали, заставляли на велотренажере педали крутить, вниз головой подвешивали. Всё записывали и подклеивали в толстенную медицинскую карточку.

В самый крайний день Альма позвала меня в кабинет. Почему «крайний»? Просто Альма никогда не употребляла слово «последний», говорила, что у космонавтов и летчиков такого слова нет, нельзя его произносить даже мысленно. Сидела она молча и читала мое «дело». Прошло полчаса, наконец, подняла на меня свои окуляры и сказала:

— Не знаю, сколько ты, Андрюша, проживешь, но с такими результатами девяносто девять лет я тебе гарантирую.

Вспоминаю всё это, а срок моей гарантии подходит к концу, осталось не более года. Конечно, можно попытаться прихватить еще немного времени на постгарантийное обслуживание, но, как я уже говорил, Тот, от которого всё зависит, информацию не даёт, а чуйка подсказывает, что срок эксплуатации подходит к концу. Поэтому и решил рассказать об участии в секретном эксперименте, который, может, удался, а может, нет. Кто его знает, сколько бы я прожил, если бы надо мною не ставили опыты? Возможно, мне и так на роду было предписано двести лет небо коптить или слетать на Сатурн и обратно.

Пока рассказывал эту историю, название само и придумалось, вроде удачное — «Гарантия от Альмы». Главное, что сам придумал, никакого плагиата, хотя все используют одинаковыебуквы, значит, кто-то ещё мог сложить их подобным образом. Пусть тот, который такое же название сочинит, на меня в таком случае в суд подает, будет стимул дожить до конца процесса судопроизводства. Учитывая скорость разбирательств в суде, гарантию можно и продлить лет на десять. Ну, это, как минимум.