Аргентина

Она продала дом и всем сказала, что уезжает с детьми в Аргентину. Соседи искали на карте, возмущались: 

– С ума сошла детей за океан тащить!

И никто не знал, что такая нелепая фантазия стала следствием невеселых событий: покойный муж Веры пытался пробиться в наркобизнес, но конкуренты, разумеется, не позволили, убили, а долг покойного повесили на вдову. Чтобы отдать долг, ей пришлось продать дом и бежать с детьми в деревню в поисках самого дешевого крова. Конечно, не пропала. Познакомилась с каким-то местным, поженились. Потом старшая дочь вернулась в город – выучилась на парикмахера и вышла замуж. Выросли и выучились и шепелявые малыши. Но никто из соседей ни разу не встретил их в городе – спустя два десятка лет были уверены, что те живут в сказочной заокеанской Аргентине, и обсуждали с прежним недоумением: 

– С ума сошла, вдруг продала и уехала, детей за океан потащила.

Тот город

В том городе до сих пор все живы.

Если подруги сообщают матери по телефону о чьей-то смерти (а звонят они только за этим), мы не можем поверить. Я уехала из родного города раньше матери, поэтому для меня картина прошлого – это картина моего детства, когда еще живы и моя бабушка, и прабабушка моей подружки Светки, и дедушка Свирид, и две старушки-сестры Глезихи, и Субботник, и Немой, и Квартальная, и Насильник. Я никогда не знала их настоящих имен и фамилий, а уличные прозвища казались мне таинственными наименованиями полумифических персонажей. Я и уехала именно из того полумифического города, в котором еще не были срублены высокие деревья, а дома не были распроданы за бесценок новым хозяевам.

Только боль в том городе была настоящей. Помню, как по пути домой мы с бабушкой останавливались под высоченной дикой грушей, как тяжело бабушка опускалась на скамейку и говорила: 

– Болят ноги. Кажется, ничего серьезного, не сердце же, но так болят…

Помню, как на кухне она наступала на вездесущих котят – все коты потом хромали, а бабушка – совсем еще не старая женщина (как я сейчас понимаю), едва за шестьдесят – с трудом переставляла неподвижные ноги. 

– Так болят, а они лезут.

Жалко было котят, жалко ее, постепенно боли прибавлялась, и в девяностые стало слишком много.

Сейчас так же болят ноги у моей матери, но в нашем новом доме нет котят, которые могли бы пострадать от этого. А в том городе все живы – бабушка, наши соседи, котята. 

Поезда

Я много лет прожила в городе у моря, но моря не видела: училась, потом работала. Неудивительно, что много лет спустя, в другом городе, при покупке дома, в суете и вынужденной спешке, никто из нас не обратил внимания на железную дорогу. Соседи тоже не предостерегли: были озабочены совсем другими проблемами и до сих пор ведут земельные войны, которые никак не увенчаются переносом оград и заборов на желаемое место.

– Ты на вокзале? 

Закрываю одно ухо рукой, а второе вжимаю в мобильный. 

– Уезжаешь? А у нас заказ срочный, – насилу разбираю сквозь грохот. 

– Нет-нет, я дома. 

Мама говорит, что так было и в детстве. Ее мать, моя бабушка, переодевая ее, ставила перед собой на стол, как куклу, и она видела из окна поезда, которые с лязганьем неслись мимо их дома.

Просто… этого не могло быть: они никогда не жили около железной дороги, и значит, маленькой девочкой она видела из окна свою старость.

Теперь и меня это мучит во сне – ожидание старости на новом месте и тяжелые железнодорожные составы, несущиеся с грохотом днем и ночью. Просыпаешься, а это явь…

Мояма

А упрекнуть-то меня и нечем: нет ни мужа-алкоголика, ни детей-хулиганов. Зарабатываю самостоятельно, трачу не на наркотики, а на ремонт. Но все равно находит что-то, и долбит, и долбит в одну точку – до слез, а лучше – до крови, до припадка, от которого затихает внутри сердце.

Еще бабушка меня предупреждала: «Не доверяй ей ничего. Как бы ни было тяжело, ничего ей не рассказывай, проси помощи у чужих людей. Иначе она тебе сто раз припомнит. Когда сама забудешь, она не забудет». И клала ладонь поверх моей – сейчас это снится ноющими, протяжными, но такими теплыми снами.

А воспоминания – уже обкатанные, как галька, гладкие, стерильные – не придерешься, не зацепишься. Но все равно цепляется.

–  Нужно было тебе с Саней остаться – звонить каждый день и просить его вернуться. Но ты же гордая!

Я молчу. 

–  А теперь сидишь в Интернете с уродами, которые то ли мужики, то ли бабы!

Я молчу. 

–  И старая ты какая стала. Я в тридцать четыре была еще совсем девочка!

Плачу молча.

Не входи

И не входи ко мне больше никогда! Я буду жить в своей комнате и умру в своей комнате, а ты не входи.

Буду жить, как жила на всех семнадцати съемных квартирах, у чокнутых хозяек, которые подсматривали за мной в замочную скважину и упрекали тем, что я не такая, как их внуки.
И не входи ко мне – говорить нам не о чем, а от разговоров ни о чем – больно.

И перед смертью я не тебе передам пароль от своей рабочей почты, а виртуальной подруге, которую не видела ни разу в жизни.

И хорошо, что я не завела собаку. Что бы она делала в запертой комнате после моей смерти, наедине с трупом? Может, ела бы мое лицо, содрала бы кожу, и ты бы тогда убедилась, что я все-таки царевна. Потом, когда вошла бы…