Кому и зачем нужна ночь, если невозможно уснуть? Откуда берутся свалявшиеся подушки, смятые простыни, скользкие одеяла?
Часы тикают на стене, вода капает из крана, соседи хлопают дверями автомобилей, никак не могут прикорнуть и угомониться под боком у костлявых жен. Вот около дома в конце переулка никто ничем не хлопает. Там живет Бренда, которую, не оболгав, не назовешь костлявой.
Я варю кофе и думаю о том, что хорошо бы откормить всех женщин Чертополохового переулка до веса Бренды. Увы, это займет слишком много времени. На одну Кэтти уйдет года два. Я наверняка успею умереть от недосыпа. Ладно, пусть остается всё как есть. Пусть их мужьям будет хуже. Пусть хлопают по ночам дверями. Пусть я умру.
Выпиваю кофе залпом, разминаю сигарету и выхожу во двор. Посреди двора, на цементных плитах, лапками вверх лежит мертвая пепельная птица. Пятая или шестая за последний месяц.
С дощатого забора соседская глазастая кошка напряженно смотрит мне в лицо. Я присаживаюсь на корточки рядом с птицей - нет, горло не разорвано зубами, вокруг не валяются выдранные когтями перья. Откуда же падают эти пепельные трупы? На небе не отыскать ничего, кроме чернильной тучи, ползущей со стороны озера. Поворачиваюсь к кошке и спрашиваю: "Ты не знаешь, кто нам такие подарки подбрасывает?" Мявкнув, она спрыгивает с забора, подбегает и, исходя нежностью, трется о мое колено.
Надо взять лопату и заняться очередными похоронами. Судя по тому, как идут дела, заброшенная клумба скоро превратится в кладбище. Странно только, что, когда я выкапываю новую ямку, никогда не натыкаюсь на старую могилу. Куда же они все деваются?!
Но у меня нет времени размышлять слишком долго. Уже семь утра. Пора идти на пeрекресток.

В Чертополоховом переулке ни души, вдоль газонов дремлют запотевшие машины. Пусто в проезде Катарины. Отбросив потухшую сигарету, выхожу на усаженную кленами и продуваемую ветром улицу Святой Елены. Буро-красные листья не падают, потоком льются с веток. Узкий тротуар и мостовая кажутся покрытыми пятнами запекшейся крови.
У тротуара припаркован пикап Роба. Что он тут делает?
Из окна кабины высовывается рука, не уступающая размерами лапе белого медведя, и совершает в воздухе движения, которые должны означать приветствие:
- Эй, Алекс!
- Привет! Ты почему еще не на работе? В офис перевели?
- Еду с Фрэнки в Брантфорд. Жду, когда он от Люси оторвется. Уже пора.
- Она с тобой, наверное, не согласна.
Роб хмыкает и закуривает.
- Я думаю - да. А ты куда?
- Да так, прогуливаюсь. За здоровьем.
При слове "здоровье" в глазах Роба всегда появляется сочувствие.
- Вчера у таджиков был, трансмиссию проверял. Хандрит. Они тебе привет передавали. Сегодня опять собираюсь к ним. Поедешь со мной?
- Не. Вы там травку курить будете, а я не балуюсь.
- Кто тебя заставляет?!
Роб показывает устрашающим, как столетний сук, пальцем себе за спину:
- Вчера еще пивом запасся. Поедешь?
- Не, Роб. Смотри, чтоб таджики тебя не перепили.
От хохота Роба содрогаются с полдюжины домов. Правой лапой он машет в знак прощания, а левой давит в центр рулевого колеса. Гудок не перекрывает хохота.
- Гудишь-то зачем?
- Фрэнки. С ним опоздаешь даже на собственные похороны.

Я сворачиваю со Святой Елены там, где она упирается в дом престарелых. Разводы на его поблекших стенах напоминают следы слез. Здесь умерла моя мать. Последние три года она нуждалась в круглосуточном уходе. Такое в этом мире уже не получишь за любовь. Такое можно получить только за деньги. Денег у меня хватило на это полинявшее заведение напротив таверны.
Прикидываю в уме, сколько их еще болтается на банковском счету. Вроде бы достаточно, чтобы весной установить надгробье.
Все, теперь осталось шагов двадцать по Рыночной, и я на перекрестке. Вот она, дорога Губернаторов. Смотрю на часы - сейчас самое время серому хандаю подъехать. Он подъедет, остановится на красный свет, она приоткроет дверь и спросит: "Тебе куда? Садись, подвезу!" Я сяду, и мы окажемся вдвоем. Впервые. И все после этого может измениться. Все может...
Уже минут десять, как хандай должен был появиться. Еще пять - и она опоздает на работу. В это трудно поверить. Но почему же трудно?! Если я сейчас уйду, серый дьявол через минуту выскочит на перекресток. Если я останусь, выяснится, что он проскочил тут за минуту до моего прихода. Высоко над перекрестком кружатся птицы, словно ждут кого-то, кто должен последовать за ними. В неярком осеннем небе они кажутся пепельными.
- Алекс!!!
Я оборачиваюсь. Том стоит в дверях таверны и машет мне рукой. Таверна открывается только в одиннадцать, но у Тома и Валери полно работы с утра, когда еще нет посетителей. Мне больше нечего делать на перекрестке, и я бреду к Тому. Он широко распахивает двери.
- Едешь куда?
- Да нет. На птиц смотрел. Ты не знаешь, Томми, что это за птицы?
Том задирает голову и поглаживает ладонью лысину.
- Нет, и не помню, чтобы у нас в Словакии видел таких. Может, Валери знает. Она на венгерской границе жила.
- Ты полагаешь, что они из Венгрии?
- Я их в Венгрии тоже не видел. А зачем они тебе? Заходи, мы с Валери завтракать садимся. Ты вовремя на птах загляделся.
Положив мне руку на плечо, Том вталкивает меня в таверну и указывает на придвинутый к окну столик. Сидя за ним, можно видеть перекресток. Я сажусь, а Том что-то кричит в открытые двери кухни. Навстречу его крику флагманским фрегатом выплывает Валери. Флагманские груди и бедра покачиваются на волнах. Над головой раздувается красный парус поварского колпака. Поднос в ее руках уставлен тарелками с мягкотелыми омлетами, опухшими сосисками и грубоватым хлебом, в фаянсовой розеточке затаилась ядовитая горчица.
- Тебя давно не было, Алекс. Как ты?
- Работаю по двенадцать часов. Устаю.
- Я вижу. Ты выглядишь усталым.
Она ставит поднос на стол, кладет мне руку на спину и целует в висок.
- Нам с Томом тоже достается. В семь приходим, и до самой полуночи... Ты же знаешь.
Я киваю и смотрю в окно. На перекрестке нет ничего, что походило бы на серый хандай.
- Том, проверь, заперта ли дверь, и налей Алексу зубровки.
- А себе?
- Ты на работе. Мне стакан вина принеси.
- Ты не на работе?
- Я на кухне.
Том, фыркая, подмигивает мне:
- Тебе двойную?
На перекрестке совсем пусто. Ничего. Никого.
- Две двойных.
- Вот это настоящий русский!
Я чокаюсь с Валери и выпиваю зубровку.
- Вал, ты не знаешь, что это за птицы?
- Где?
- Вон, видишь, кружат над перекрестком. Почти каждую неделю я нахожу их, мертвых, у себя на заднем дворе.
Валери не отвечает, молча провожая птиц глазами. Том косится на нее, проглатывает кусок пережеванного омлета и тыкает вилкой в мою сторону.
- Поймай соседского кота, возьми его за задние лапы и трахни головой об стенку. Мертвецы тут же прекратят с неба падать.

Я отворачиваюсь и разглядываю перекресток. Серого хандая нет, да и быть там не может. Начало девятого. Пепельные птицы тянутся на запад, куда-то в сторону Охотничьего леса. Я чувствую успокоение. То ли мое ожидание улетает вместе с ними, то ли оно растворяется в зубровке.
- Томми, плесни мне еще. Только на этот раз я плачу.
Том неуверенно смотрит на Валери.
- Налей, он же не за рулем.

Обросший львиной гривой бородатый мужчина, с костюмом на распялке, остановился у самого окна и заслонил собою мир. Валери макает сосиску в горчицу и, не поворачивая головы, говорит Тому:
- Джон Стивенс ждет, когда химчистку откроют. Ты вчера с ним поспорил на двадцать долларов.
Том, не отмеряя, наливает в мою стопку зубровку, выбегает на улицу и затаскивает упирающегося бородача в таверну.
- Вот, это Алекс. Он из России.
Бородатое невыспавшееся лицо просветляет улыбка:
- Рад видеть вас. Джон. Я работаю в университете МакМастер. Русский язык и русская культура - моя специальность. И мое хобби. Вы действительно из России?
Господи! Вот этого только и не хватало. Хандай не появился. Птицы улетели. Теперь этот тип затянет песнь о докторе Живаго.
- Да, я из России. Но от меня скрывали Василия Блаженного, в Большой Театр не пускала милиция, и было запрещено читать Достоевского.
Джон понимающе кивает:
- Я был в России три раза.
Он показывает мне три пальца.
- Я посещал все эти места и перечел всего Достоевского. "Братья Карамазовы"...
Последние слова бородач произносит с видом блаженного, переживающего острейший приступ наслаждения. К счастью, Том водружает на стол какую-то невиданную бутылку и поворачивает ее ко мне этикеткой.
- Ты знаешь, кто это?
На этикетке курчавый контур пушкинского профиля. Сбегаю взглядом вниз по этикетке - разлито в Вашингтоне, округ Колумбия. Интересная комбинация.
- Знаю. Это поэт Пушкин.
Тогда Том проводит длинным ногтем указательного пальца по надписи.
- Правильно здесь написано?
Надпись на английском. Я читаю, шевеля губами: "PUSСHKIN". Получается что-то среднее между Пушкиным и Пущиным. Гением и другом. Это никуда не годится.
- Здесь буква лишняя, "С". Остальное сойдет.
Джон удовлетворенно встряхивает львиной гривой и сверху вниз смотрит на Тома.
- Что я вам говорил! И что можно ожидать от потребительского отношения американцев к культуре?!
Том с преувеличенным расстройством достает из кармана мятую купюру.
- От янки ничего хорошего не дождешься. Одно разорение.
Самое время, чтобы смыться. Но куда? У бородатого еще куча времени до химчистки. А хандая нет, и птицы улетели.
Я проглатываю зубровку и притворно кашляю, прикрывая ладонью рот. Валери занимает собой дверной проем кухни.
- Что с тобой?
- Да ничего, Вал! В туалет надо выйти.
Она усмехается, покачивая головой.
- Так сходи, чего тянешь?

В туалете я включаю вентилятор и, зайдя в кабинку, запираюсь изнутри. Стульчак на унитазе опущен. По законам детективного жанра это означает, что последней здесь была женщина. Представляю себе Валери, восседающей на троне. Потом сажусь сам, не спуская джинс, и закуриваю. У входа висит табличка с перечеркнутой сигаретой. Если меня застукают, Тому придется платить пять тысяч штрафа. Но кто меня застукает в запертой таверне?! Мурлычу: "Одна затяжка - веселее думать..." Однако думается не очень весело, поскольку совершенно ясно, что хандай не намерен появляться там, где его ждут.
Месяц назад, в понедельник, я занял позицию на углу Рыночной и Губернаторов за два часа до того, как она должна была приехать с работы. Я ждал еще два часа после того, как все сроки вышли. В понедельник нельзя рассчитывать на удачу. Даже если ты веришь, что случайность - это непознанная закономерность. Во вторник я прогуливался от перекрестка до поворота на Замковую улицу с трех до семи. Серый хандай не проехал. "Первый раз прощается, второй раз запрещается, а на третий раз..." Третий раз пришелся на среду. Четыре часа в среду тянулись так же бесполезно, как в понедельник и вторник. Финита ля комедия.
В четверг я не пошел на перекресток. Заехал после работы в магазин и возле мясного прилавка наткнулся на парикмахершу Таню. У нее слезились глаза и распух нос.
- Что с тобой?
- То же, что и со всеми, грипп. Ты один в здоровых ходишь. Я вот Лену стригла и подцепила.
- От Лены? Она что, болеет?
- Болела. Еще хуже моего. Сегодня первый день пошла на работу.
Финита ля комедия. Серый хандай дождался четверга и проскочил перекресток.
Вот и сегодня, как обычно, он переиграл меня. Что делать теперь? Если гора не идет к Пророку, то...
Надо идти на запад, к Охотничьему лесу, за пепельными птицами, туда, где она живет. Да, надо идти.
Я спускаю окурок в унитаз, выключаю вентилятор и возвращаюсь в зал. Слава Богу, разбогатевший на двадцать баксов читатель "Карамазовых" ушел. У Тома и Валери работы по горло. Меня некому донимать. Я прохожу мимо окна к кассе, чтобы заплатить за выпивку, и чувствую, как язык огромного колокола бьется о мои ребра. На перекрестке, в полосе поворота, мигая раскосым глазом, стоит серый хандай. Он собирается ехать в нашу сторону. Совершенно точно. В нашу.
- Что это?
Том отрывается от кнопок кассы и смотрит в окно.
- Это грек, он обещал подъехать. Мне холодильная камера новая нужна. Грек знает одного еврея в Торонто, у которого по дешевке можно купить.
Смолкает гром колокола, но остается боль от ударов по ребрам. Мир устоял на всех своих китах.
- Почему он на хандае?
- Ты отстал от жизни. Он его еще летом купил.
- Томми, я спешу. Получи деньги и выпусти меня, пока Крис не вошел.
Но кассовый аппарат не хочет работать, а двери содрогаются от ударов. Том сочувственно разводит руками и идет открывать. Ладно скроенный крепыш в синем пиджаке с медными пугoвицами врывается в таверну.
- Том, ты же меня знаешь! Считай, что охладитель уже стоит в твоем подвале. И всего за двенадцать сотен. Это не охладитель, это рождественский подарок. Я сражался за него как лев, но не беру с тебя ни цента. Ты же меня знаешь.
Я пытаюсь обойти крепыша с фланга и исчезнуть в дверях, но ловкие быстрые пальцы вцепляются в мой рукав:
- Ал, хорошо, что ты здесь. Ты же меня знаешь, но я не забываю друзей. У меня есть новость. Но только для тебя и для меня. Ты до самой смерти будешь благодарен Христо. Я как лев все перевернул вверх дном. Сам увидишь.
- Тогда показывай.
- Сейчас, Ал! Дай мне пять, нет - две минуты на звонок Ольшанскому в Торонто, чтобы вез охладитель. Том не будет торговать теплым пивом, пока жив Христо.
- Я засек время. У тебя ровно две минуты. Мне надо идти.
Но крепыш уже машет на меня рукой, чтобы я не мешал ему вопить в телефонную трубку. Ольшанский, видимо, оглох от этого вопля, потому что Крис десятый раз повторяет ему адрес таверны. Из кухни выдвигается Валери и выхватывает трубку из руки Криса.
- Я сама объясню.
- Мойша совсем ничего не слышит. Я орал как лев. Теперь у меня першит в горле. Налей нам что-нибудь с Алом, Том. Ты же меня знаешь. Мы пошепчемся в уголке.
Я киваю, и Том с потусторонним равнодушием облысевшего сфинкса цедит пиво в стеклянные кружки.
Крис уводит меня в дальний угол пустого полутемного зала, где, осмотревшись и вытаращив маслины глаз, переходит на страшный шепот:
- Ты помнишь наш разговор, еще весной? Я ничего не забыл. Я искал как лев. И вот нашел.
- Что ты нашел?
- Пистолет. Красавец. В масле. Беретта. Если ты откажешься, я его себе возьму. Такой товар из рук не выпускают.
Мы, действительно, разговаривали о пистолете весной. Только не минувшей, а прошлогодней. В начале марта отвратительный мокрый снег лежал на дороге и на душе. И дорога и душа хлюпали, когда их месили сапогами. Сейчас Крис застал меня врасплох.
- За ним ничего нет?
- Я же говорю - в масле. Новье. Ни одного пятнышка. Ты же меня знаешь, но я дерьма не касаюсь.
- Сколько за него хотят?
- Над ценой еще надо поработать. Но я не переплачу ни цента. Я буду драться как лев.
- Дерись. Когда будет цена, тогда будет разговор.
- Но ты, Ал, со мной?
- Ты же меня знаешь.
- Тогда выпьем. За удачу.
- Да, она нам, кажется, не помешает.
Я пожимаю руку Тому, целую в щеку Валери и наконец выбираюсь из таверны.

Дорога Губернаторов переваливает через холм. Слева от меня остается церковь Всех Святых с прижавшимся к ее стене сварным контейнером. Анонимные дарители складывают в него одежду и обувь для тех, кому не по карману одеваться и обуваться за собственный счет.
Я отнес туда вещи матери, оставшиеся после ее смерти. Что бы ты ни думал о всех святых, раздетые и разутые за них не в ответе.
У трансформаторной подстанции сворачиваю направо, и Замковая улица ведет меня вдоль заболоченного луга, за которым видны серые очертания леса. Если идти прямо, то придешь туда, где живет она. Сегодня я дойду до ее дома и позвоню в дверь. Скорее всего, дверь откроет муж, и мы покурим с ним просто так, ни о чем, как русский с русским. Как мужик с мужиком. Это не страшно. Страшно будет возвращаться. Я смотрю на часы. Уже половина одиннадцатого. К тому времени в таверне Тома начнется рабочий день. Всегда, когда очень надо, можно найти убежище.
Я оборачиваюсь на скрип тормозов. Джефф вылезает из затихающей тойоты. Он работает агентом в какой-то финансовой группе. Целый день мотается по клиентам. Его кормят ноги.
- Эй, Алекс, ты что, живешь поблизости?
- Нет. Гуляю иногда.
- Это моя территория. Никогда тебя здесь не встречал.
- Извини, я больше не буду.
Он улыбается и хлопает меня по плечу.
- Нет проблем. Я вот компьютер свой к Майку Лушняну подремонтировать привез. Майкл, говорят, большой дока в этом деле. А у меня сегодня выходной.
- Откуда ты знаешь Лушняна? Он ведь не ходит в таверну и не играет в хоккей.
- Мой клиент. Давно уже. Помоги, если не трудно...
Джефф открывает заднюю дверь и вытаскивает неумело склеенную старую коробку. На сиденьи остаются бутылка коньяка и подарочная корзинка с орхидеей. Я забираю их.
-Коньяк и орхидеи прилагаются к компьютeру?
Ему приходится водрузить коробку на капот машины.
- Лушнян никогда не берет денег. Это неправильно, и я стараюсь делать маленькие подарки Майку и его жене. Айрина - замечательная женщина. Когда я буду готов жениться, хотелось бы найти что-нибудь подобное.
- Зачем искать? Отобьешь жену у Майка.
- Так не поступают. Я понесу коробку, а ты - бутылку и цветы.
Мы подходим к дому Лушнянов, и Джефф ставит коробку на ступеньки крыльца.
- Майк сказал, что дверь гаража не будет заперта. Мы должны все это оставить в гараже.
- Ну?
Я вижу, что его смущает предстоящее вторжение в пределы чужой собственности, и толкаю дверь плечом. Она открывается. Гараж пуст. Ставлю коньяк и корзинку на верстачoк у стены, возвращаюсь, забираю коробку и опускаю на бетонный пол рядом с верстачком. Выхожу, но Джефф недоверчиво смотрит на захлопнувшуюся за мной дверь.
- Я взвел замок перед тем, как выйти. Теперь она заперта.
- Да. Ты ведь бываешь в этом доме. Они говорили мне, что ты всегда приходишь к ним на Рождество.
- Прихожу. Куда еще православному иудею податься на католическое Рождество?!
Он одаривает окна Лушнянов восхищенным взглядом, и мы бредем с ним к тойоте.
- Вы же с Лушнянами из одной страны, правильно?
- Бывшей.
- Да, они, как я понимаю, отделились от вас. Но у них там не играют в хоккей?
- Пожалуй, нет.
Джефф искренне радуется моему ответу, он не хочет, чтобы я и Россия понесли неприемлемые потери.
- А на каком языке эти люди, которые отделились, говорят?
- Что-то вроде румынского.
- Вот видишь, Алекс, они сами по себе, а вы сами. Я даже не подозревал, что в России говорили по-румынски.
- Говорили, но очень редко.
- А когда ты разговариваешь с Майком или Айриной, вы понимаете друг друга?
- Похоже, что понимаем.
Мы подходим к машине. Джефф оглядывается по сторонам как человек, вышедший на свободу и не знающий, что с ней делать.
- Кстати, я ведь твой должник.
- Не понял.
- Вспомни. Мы спорили с тобой у Тома о шансах Торонто в этом сезоне. "Лифс" продувают всем подряд. Ты был прав, у них нет четвертого защитника. И они опять никого не купили. Я признаю, что проиграл. Ланч за мной. Поедем к Тому?
- Извини, Джефф, я не могу сегодня. Давай считать, что ты расплатился.
- Так не принято. Приходи к Тому после одиннадцати. Или лучше к двенадцати.
- Не знаю, Джефф. Не рассчитывай на меня.
Он огорченно разводит руками:
- Ладно. Увидимся.

До ее дома еще минут пятнадцать ходьбы. Я провожаю тойоту взглядом, закуриваю и вижу, как из увядающей травы взлетают одинокие пепельные птицы, парят над неприветливым лугом и снова ныряют в траву. С такого расстояния невозможно отчетливо разглядеть их. Но я знаю, что это они.
Сутулый старик в поношенном плаще и шляпе с обвисшими полями тоже разглядывает птиц, опершись подбородком на длинную неструганую палку.
Ему, наверное, просто нечего делать, а мне надо во всем разобраться. Я пойду сейчас к птицам. Через луг ведет тропинка. Я пойду по ней.
- Не ходите туда. Вы промочите ноги, а птицы улетят.
- Что это за птицы?
- Когда-то я знал, но давно забыл. Когда пустеет память, перестаешь вспоминать.
- Они пепельные, с такими сизыми клювами. Падают мертвыми ко мне на задний двор.
Старик по-ястребиному хищно смотрит на мою сигарету.
- Такое бывает. Они падают мертвыми. Не только к вам. Вы не дадите мне закурить?
- Закуривайте, пожалуйста. Но это крепкие, индейские.
- Я узнал по запаху.
Тех, что падают к соседям, вы не видите. Птицы покидают нас. Не всех, конечно.
Кашель раздирает ему горло. Он бросает окурок на землю и машет тощей рукой, отгоняя от себя дым.
- Уже не получается. Уже мало что получается. Но, слава Богу, мучения живут не дольше, чем надежды.
Вы ищете мира. Рано или поздно он наступит. Только вы тогда не огорчайтесь.

Цепкие пальцы впиваются в мой локоть.
- Я отыскал тебя. Ты же меня знаешь. Где Джефф сказал, там и отыскал. Я мчался как лев.
Крис буквально тащит меня к машине, и я отталкиваю его.
- Успокойся. Ты не видишь, что я с этим джентльменом разговариваю?!
Он вытягивает шею и смотрит через мое левое, а затем через мое правое плечо. Маслины наливаются недоумением.
- Каким джентльменом?
- Вот этим!
Я поворачиваюсь. На улице никого нет. Только из палисадника дома напротив с грустью созерцает нас уже давно постигший бренность суеты сует ротвейлер.
- Здесь был старик.
- Какой старик?! Зачем старик?! Ты же меня знаешь. Старик нам не нужен. У нас свой есть.
- Ты о ком?
- О Мойше Ольшанском.
- Это твой старик. Я его знать не знаю.
- Я вас познакомлю. Он ждет в Бурлингтоне.
- Слушай, Крис! Я не собираюсь ехать в Бурлингтон, чтобы знакомиться с Ольшанским. Занимайся своими делами и оставь меня в покое. Какая буква в слове "нет" тебе непонятна?
- Ал, ты же меня знаешь, но я не могу вести две машины.
- Так поезжай на одной.
- А кто поведет фургон Ольшанского?
- Ольшанский.
- Он уже заблудился. Понимаешь, этот старый жмот взял фургон в прокат, но решил сэкономить на водителе. Повел сам, зачем-то свернул в Бурлингтон и теперь не имеет понятия, как из него выбраться. Мойше уже лет двадцать нечего делать на дорогах.
Когда он позвонил Тому, я чуть с ума не сошел. К счастью, Валери подсказала, что Джефф приглашал тебя на ланч, но ты отказался и разгуливаешь по Замковой у самого луга. Я сразу бросился как лев. Двадцать минут до Бурлингтона, двадцать обратно. Даже если я привяжу Ольшанского к моему бамперу, он потеряется не позже третьего светофора. Тебе когда на работу?
- Послезавтра, в пятницу, выхожу в ночную.
- Ну, до этого времени мы вернемся. Ты же меня знаешь.
Он отпирает дверь машины. Я понимаю, что мне придется ехать, но не могу уйти просто так.
- Крис, посмотри туда, в сторону леса. Ты видишь, над лугом летают темные птицы.
Крис прикладывает правую ладонь козырьком ко лбу, становится в адмиральскую позу и, сдвинув брови, всматривается.
- Плохо видно. Далеко. Но здесь все равно нельзя охотиться.
- Скажи, ты когда-нибудь видел пепельных птиц с сизыми клювами?
Теперь он скрещивает руки на груди и, не раздвигая бровей, погружается в императорские раздумья.
- Не могу вспомнить, Ал! Но там, в Бурлингтоне, имеется шикарный зоомагазин. Хозяин - грек. Я знаю его, он знает всех птиц и все цены. Если хочешь купить эту пепельную с клювом, поговори с ним, не прогадаешь. Я тебе дам телефон.
- Крис, в один прекрасный день я попрошу Роба МакДугала взять тебя за шиворот и зашвырнуть куда-нибудь не ближе Греции. А теперь едем.
Крис поворачивает ключ зажигания, закуривает и грустно вздыхает:
- Ты не знаешь, Ал, как красиво сейчас в Греции. Как тепло.

Мы не выезжаем на шоссе. Крис ведет машину по каким-то улицам и улочкам через Дандас, Гамильтон, Бурлингтон. Он много лет работал таксистом и знает каждый переулок от Ниагары до Торонто. Мы молчим. Крис подолгу засматривается в зеркало заднего вида, будто пытается разглядеть что-то, оставшееся далеко за спиной, а я тоскливо думаю о том, что буду делать, когда поездка закончится, и все снова вернется на круги своя.
- Где твой Мойша ждет нас?
- У синагоги.
- Где?!
- Ал, когда Мойша не знает куда ехать, он всегда едет к синагоге. Поэтому ему известны все синагоги вплоть до Монреаля. Поверь мне.
- Я уже давно всем верю. Кроме себя.
Мы подъезжаем к желтоватому зданию с зеленой крышей. Выгоревшие на солнце и полинявшие от дождей флаги понуро висят там, где их повесили. Канадский, израильский, онтарийский... Я перечисляю их в уме.
- Ну и где же твой Мойша?
- Вон, видишь, там, на скамеечке. С кофе и бубликом. Я зол как лев. Кто из нас поведет фургон, Ал?
- Ладно, ты оставайся в хандае. Что-то мне не хочется его вести. Не тот он.
Крис обшаривает глазами сидения и двери своей машины.
- Не понял. Но ты правильно решил, тебе будет лучше с Мойшей.
- Это тебе будет лучше без него. Пошли знакомиться.
Колесить за Крисом ему одному известными закоулками у меня нет никакого желания. Я веду фургон напрямую к шоссе по искореженной дорожными работами улице. Машина содрогается на колдобинах, и Мойше приходится нелегко в его борьбе с бубликом и кофе. Победу он одерживает только при выезде на Йоркскую дорогу. Поворачивает ко мне круглое очкастое лицо и улыбается:
- Ваш акцент, Сэндр, совсем не похож на акцент моего отца. Я его хорошо помню. Вы не из Бессарабии?
- Нет, я из Ленинграда.
- Когда мой отец жил в Бессарабии, евреи не могли жить в Петербурге. Поэтому они говорили на идиш. Вы говорите на идиш?
- Нет. Я ведь не жил в Бессарабии.
- Да, в Петербурге идиш, наверное, не изучали.
- Мне тоже так кажется.
- Там многое не изучали. Мой отец был "николаевским солдатом". Вы умный человек, вы знаете, что это такое. Он стал им в четырнадцать лет. А когда вернулся, то евреи собрали деньги и женили его на сироте. Я говорю вам о своей матери.
- У вас совсем нет акцента.
- Я родился в Монреале, я никогда не был в Бессарабии. После кишиневского погрома отец ушел пешком из Бессарабии и дошел до Роттердама. Можете себе представить?! Там он работал грузчиком и заработал на билет в Монреаль. Не на первый класс, конечно. Привез жену, когда скопил деньги ей на дорогу. Вы понимаете, что она тоже приехала не первым классом.
- А почему вы перебрались в Торонто?
- Последние два года войны я обслуживал холодильные установки на кораблях. Это та еще профессия. В Онтарио больше работы и меньше антисемитов. В Петербурге много антисемитов?
- Не знаю. Я не подсчитывал.
- Я слышал, что много. Смотрите, и здесь дорога перерыта. Как мы проедем?
- Не волнуйтесь. Это не происки антисемитов. Есть объезд.
- Зачем же вы так, Сэндр?!
Вселенская скорбь в голосе и глазках за толстенными стеклами очков непереносима. Хочется остановить машину и повеситься на ветке какого-нибудь дерева во искупление грехов человеческих.
Хорошо, что на парковке у таверны не растут деревья. Там курит Крис.
- Ал, ты же знаешь меня. Я с ума схожу. Куда вы пропали? Я метался как лев. Почему не ехали за мной?
- Ты хотел, чтоб мы тоже с ума сходили?
Я отдаю Мойше ключи от машины и иду к перекрестку. Все, хватит. Надо принять душ и улечься в постель. Уже начало второго. Через три часа она закончит работу и поедет домой.
- Ал!
- Что тебе?
- Джефф говорит, что ты хорошо знаком с компьютерщиком, который живет на Замковой.
- Ну и что?
- Сейчас ничего. Но я должен иметь это в виду.
- Имей в виду, но добудь беретту. Добудь ее, Крис, для нас с тобой, обоих.
- Ты же меня знаешь, Ал. Считай, что беретта у тебя в кармане.

На улице Святой Елены утих ветер. Буро-красные пятна превратились в буро-красные холмики. Теперь они напоминают не запекшуюся кровь, а рериховский пейзаж. Крохотная женщина на лужайке у своего дома сноровисто упаковывает опавшие листья в разбухающие бумажные мешки. Это Люси Анжелини, жена Фрэнка.
- Хорошенькая погодка, Алекс!
- Осень. Здорово ты с ними управляешься.
- Спешу. Мы с Фрэнком едем вечером на Ниагару, в казино. Я уже сняла деньги, чтобы они были у меня. Иначе Фрэнк все спустит сразу.
- Он еще не вернулся из Брантфорда?
- Их с Робом на целый день отправили. Скоро появятся.
Я присматриваюсь к циферблату на башне почтового отделения.
- Да, скоро. Это тебе не офис.
- А ты, Алекс, выглядишь не очень. Устал? Хочешь рюмку граппы?
Мне не хочется пить, но я вспоминаю, что дома не осталось ни капли спиртного. Ехать в магазин на другой конец Дандаса или возвращаться к Тому, чтобы одолжить бутылку, хочется еще меньше.
- У тебя много граппы?
- Полно. Ты же знаешь, сколько у меня родственников.
Я чувствую, что не улавливаю всех тонкостей в отношениях между граппой и родственниками, но Люси не тот человек, чьи слова ставят под сомнение без последствий. Она родилась где-то в Калабрии. А может быть, не она, а Фрэнк, но это ничего не меняет.
- Ты не могла бы мне одолжить немного граппы до завтра?
- Нет, я тебе так дам. Заходи.
Я остаюсь в гостиной, а Люси сбегает по лестнице в подвал. Паркетный пол блестит, на кожаном диване, полированной мебели, хрустальной люстре - ни пылинки. Люси хорошая хозяйка. В этом уверены все, кроме Фрэнка.
- Вот, держи, Алекс!
- Ууу! А ты добра необыкновенно.
Люси протягивает мне пластиковую бутылку из-под питьевой воды. Это почти четыреста грамм. На сегодня я обеспечен.
- От дяди. Его граппа - лучшая.
Я начинаю понимать, при чем тут родня.
- Спасибо, Люси. Пошел я. Удачи вам в казино.
Она верещит что-то в ответ своим колоратурным сопрано. Однако тугая пружина двери уже сработала. Я ничего не слышу и продолжаю подниматься вверх по Святой Елене. В проезде Катарины по-прежнему ни души, но полно запаркованных машин. В Чертополоховом девчонки прыгают по нарисованным на асфальте квадратам.

Только оказавшись на кухне, я почувствовал голод. Лезу в холодильник. Желания перекипятить целый казан позавчерашних щей нет никакого. Говядина на Т-образной кости заморожена навечно. Я оставляю граппу в холодильнике и закрываю дверцу. Вспоминаю, что в настенном шкафчике давно тоскуют консервы. Судя по этикеткам на банках, это копченые моллюски. Шикуем.
Открываю две банки и сливаю оливковое масло в раковину. Моллюсков высыпаю горкой на тарелку. Выдавливаю лимон. Есть еще норвежский сыр и бородинский хлеб. Но это - если не обойдусь моллюсками. Надо бы сварить кофе. Нет, с чаем пойдет лучше.
Я насаживаю на вилку неприглядные комочки, а в раме на кухонной стене усатые грузинские князья поднимают бычьи рога с вином, чествуя меня. Я люблю их компанию, и они уже давно меня полюбили.
Моллюсков мне хватает. Сыр убираю обратно в холодильник, допиваю чай и бреду в ванную.
Из душа хлещет горячая вода. Потолок покрывается каплями, зеркало затуманивается, ванная наполняется паром. Я стою под обжигающим потоком, испытывая боль и наслаждаясь ею. Гулко стучит сердце, видения кружат голову. Окутанная паром женщина вступает в ванну. Лен волос падает на плечи, вода сбегает по взволнованному телу. "Слишком горячо, милая", - я поворачиваю синий пятачок на кране и обнимаю ее за талию. Мягкие руки обвивают мою шею.
Мы прижимаемся друг к другу. Нежность и ласка омывают нас. Мы касаемся друг друга губами...
Звонок разрывает тишину и не умолкает ни на секунду. Я оглушен им. Я один, и никого нет рядом. Только я и этот пронзительный звон. С трудом соображаю, что звонят в дверь. Падаю, суматошно вылезая из ванны, поднимаюсь, срываю с крюка полотенце, бегу через спальню к окнам.
Осенний ветер приводит меня в чувство. Я уже знаю, кто это звонит. Так может звонить только один человек в мире - Роб МакДугал. Вон его облепленный благородной, многомесячной выдержки, грязью пикап упирается в ворота моего гаража. А за ним, бампер в бампер, запаркована стесняющаяся своей мещанской чистоты хонда Фрэнка Анжелини.
Сколько времени я провел в ванной? Что им надо? Можно не открывать. Нет. Когда звонит Роб, открываются двери даже тех домов, что опустели полвека назад.
Натягиваю спортивные штаны, футболку, сшитую, скорее всего, франкофонами, из сорванного британского флага, и бегу вниз по лестнице.
- У тебя что, палец приклеился к звонку?!
- Я думал, ты спишь...
Роб, привычно пригнувшись, входит, и тогда только обнаруживается присутствие Люси и Фрэнка.
- ...Фрэнки тоже надо к таджикам. Мы решили, что ты передумаешь и поедешь с нами.
Я поворачиваюсь к Фрэнку:
- Тебе зачем к Али?
Крохотный Фрэнк хрипит басом:
- Газы выхлопные. Не могу проверку пройти. Хотят, чтобы четыреста долларов заплатил. Пусть Али посмотрит.
- А мне зачем?
Фрэнк корчит гримасу полнейшей неосведомленности, поднимает оба плеча и кивает в сторону Роба. Тот уже успел погрузиться в кресло у кухонного стола и теперь всем своим весом погружается в ожидание, как на приеме к врачу. Я толкаю его ногу коленом.
- Мне зачем?
- Они тебе привет передавали. Одевайся.
- Мне не надо одеваться. Ты едешь без меня.
Я достаю из холодильника граппу и разливаю в маленькие стопочки.
- Вот, угощаю на дорогу, и тебе, Роб, надо ехать. Люси в казино опоздает.
Роб с презрением проглатывает содержимое стопки.
- Деньги целее будут. Все равно проиграет.
Фрэнк ставит на стол свою опустевшую стопку и хрипит:
- Вот именно.
- Это я проиграю?! А кто семьсот баксов в Лас Вегасе спустил прежде, чем я успела пирожное съесть?!
Она выхватывает из сумочки пухлую записную книжку и размахивает ею перед носом Фрэнка:
- У меня тут все записано, до последнего цента. Если бы не ты, мы бы уже миллионерами были.
Я пытаюсь представить себе Люси и Фрэнка миллионерами, но у меня из этого ничего не выходит. У Фрэнка, видимо, тоже.
- Как я мог столько проиграть, если деньги ты всегда в своей сумке держишь?
- Вот поэтому моя сумка всегда пустая!
Она рывком расстегивает молнию, и на пол падает новенькая колода двадцатидолларовых купюр. Не обращая на них внимания, Люси протягивает раскрытую сумочку мне, затем Робу.
- Можете сами убедиться.
Фрэнк быстро подбирает деньги, и они исчезают в его кармане. Осуществив перераспределение собственности, он начинает торопиться.
- Ладно, Алекс остается, а мы едем. Давай, Роб, быстрее. Али ведь ждет.
Но Роб неспешно раскручивает маховик каких-то своих размышлений.
- Алекс, ты должен объяснить, что происходит. Потому что мне твое настроение очень не нравится.
После душа и граппы я начинаю немного плыть. Тоска пролезает сквозь все щели, и хочется жалости. Я рассказываю им про неведомых пепельных птиц и старика, способного растворяться в воздухе. Теперь Люси тоже никуда не торопится, теперь она готова слушать и говорить.
- Алекс, так ведь я, когда вижу Криса, тоже стараюсь куда-нибудь спрятаться.
Роб мощным движением извлекает себя из кресла.
- Да, со стариком все ясно. Я его знаю. Из дома престарелых сбегает. Его при мне на Рыночной ловили пару раз. Старик решил, что Крис за ним приехал, вот и удрал.
А с птицами мы сейчас разберемся.
Лишь благодаря внезапному прозрению не сорвав с петель двери, открывающиеся в противоположную сторону, он выходит на задний двор. Изнывающий Фрэнк и любознательная Люси теснятся за его спиной. Я пошатываюсь и потому плетусь последним. Соседская кошка исчезает с забора.
Роб подозрительно измеряет глазами расстояние от того места, где она сидела, до цементной плиты, подходит к плите и долго рассматривает ее, насвистывая канадский гимн. Однако осмотр с такой высоты, по всей вероятности, не приводит патриотически настроенное следствие к желаемым результатам. Тогда Роб перестает свистеть, становится на одно колено и склоняет голову, словно его собираются посвятить в рыцари. Люси почти не дышит, Фрэнк едва не рычит.
Наконец ритуал посвящения заканчивается, МакДугал встает на ноги, подходит к клумбе, в которой я совершал погребения, срывает росшую на ней травинку, растирает ее пальцами и нюхает.
Мне тяжко стоять на ногах. Я сажусь на ступеньки крыльца. Разноцветные тонкие линии извиваются перед глазами. Меня развозит.
Роб тем временем пытливым взглядом ощупывает стену дома, стучит согнутыми пальцами по водосточной трубе и наконец, задрав голову, приступает к изучению небес. Бечисленные обрывки облаков плывут по ним в сторону озера. У меня нет никаких сомнений, что он их пересчитывает.
К Люси возвращается дыхание. У Фрэнка сжимаются кулаки. А я вспоминаю фотографию женщины с льняными волосами, в черном свитере и синих джинсах. Хочется заползти обратно в дом и наконец отыскать фото, исчезнувшее в начале лета.
Однако Роб уже разглядывает меня самого, пристально и беспощадно.
- Помнишь моих аквариумных рыбок? Они тоже все подохли и всплыли вверх брюхом.
Следователь сводит брови к переносице, выпячивает подбородок и открывает рот, чтобы огласить обвинительное заключение. Но его опережает Люси:
- Потому что ты окуня в аквариум запустил!
Она явно о чем-то осведомлена. Робу приходится объясняться.
- Окунь тут ни при чем - я рыбок переселил в пруд на заднем дворе.
- Но окунь тоже подох!
Миссис Анжелини, достойный оппонент следователя, усиливает нажим:
- Чем ты его кормил?
- Гамбургерами.
Мне становится легче дышать - у меня появляются аргументы.
- Я не ем гамбургеров и не мог отравить ими птиц.
- И я не кормил рыбок в пруду гамбургерами. У меня целый мешок рыбьего корма куплен.
- Почему же они подохли?
Роб тщательно обдумывает ответ.
- Ты помнишь, как учил меня готовить ...жжж...ааааа...аджику?
- Ну?
- Она не получалась у меня такой острой, как у тебя.
- Не у меня, а у Заремы.
- Тогда я вырастил ямайский перец у себя во дворе. С ним аджика получилась слишком острой, острее, чем у тебя.
- У Заремы. Ну и? Ты выбросил ее в пруд?
От возмущения Роб умудряется увеличиться в размерах.
- Кто тебе сказал, что в Канаде живут одни дебилы?! Зачем выбрасывать продукты?! Аджику я оставил на ночь во дворе, и ее сожрал енот.
- Пресвятая Дева Мария!
Люси крестится и шепчет что-то по-итальянски. Я представляю себе енота, охваченного пламенем. Фрэнк перестает скрипеть зубами.
- Что было дальше?
- Дальше я снова приготовил аджику, но на этот раз...
Роб торжествующе трясет указательным пальцем в направлении небес, подчеркивая необычайность проявленного им ума.
- ...я очистил перец от семечек. Аджика получилась лучше твоей.
- Зареминой. Куда ты дел семечки?
Он чистосердечно вздыхает. От этого вздоха кошка вылетает из кустов и взлетает на дерево.
- Стряхнул в пруд.
- Так вот, мистер МакДугал! Я не выращиваю ямайский перец, не очищаю его от семечек и не сыплю их в птичьи кормушки. У меня, как видишь, нет никаких кормушек. Аджику ем ту, которая мне от Заремы перепадает. И не делюсь ею с енотами.
Но Люси сегодня в ударе:
- Этот старик мог добыть семечки перца и рассыпать по задним дворам до того, как его поймали. Он же говорил тебе, что не у всех птицы дохнут. Вспомни. Значит, знал, что не всем насыпал.
Роб смотрит на нее, как умеют смотреть только обладатели абсолютного интеллектуального превосходства.
- Я проверил, семечек перца на плитах нет. Сегодня уже поздно. Завтра мы с Алексом возьмем резиновые сапоги и осмотрим луг у Охотничьего леса. Сложный случай, но разберемся. Теперь надо ехать. Фрэнки, чего стоишь?! Али потерял нас.
Увидимся завтра, Алекс! Отдыхай.

Отдыхай! Мне никогда уже не придется встретить человека разумнее, чем Роб МакДугал. Я не дохожу, я добираюсь до спальни и плюхаюсь на кровать. Какие-то доли секуды размышляю о фотографии. Двоясь и троясь, проступают в памяти льняные волосы, черный свитер, синие джинсы. Нет, сейчас мне не найти это фото. Потом, все будет потом. Я выползаю из штанов и футболки и заползаю под одеяло. Накрываюсь с головой. Сжимаюсь в комок.
Мне хорошо, мне тепло, мне покойно. Одеяло отгораживает и защищает меня от всего мира. Через несколько секунд я провалюсь в небытие, но эти несколько секунд - секунды блаженства. Я закрываю глаза. Пепельные птицы машут крыльями над моими ресницами и растворяются в темноте. Надо спешить за ними, но не видно пути, не видно канав, деревьев, кустов. Я протягиваю руки и бреду на ощупь. Мне страшно идти, но еще страшнее оставаться.
- Птицы улетели. Вы напрасно промочите ноги.
Это голос старика, но где он?
- Пойдемте ко мне. Там по крайней мере сухо.
Он стоит под фонарем у входа в дом престарелых. Теперь я вижу его. Двери открываются, и мы входим. Мне знаком коридор и свет ночников. Вон в той комнате, слева, умерла моя мать. Я заглядываю в дверь. Кто-то лежит на покрытой простынью кровати, маленький, худенький, неподвижный. Это не может быть она. Её уже нет. Люди не возвращаются.
- Идемте, это не моя комната. Я живу в конце коридора. Вон там.
В конце коридора тупик. Единственная дверь ведет направо. Мы входим.
Просторная комната. Гораздо просторнее той, в которой жила мать. Но у матери стояли комод и тумбочка, висели зеркало и часы. В этой комнате нет комода, нет часов и нет зеркала. Видавший виды мольберт стоит посередине, а вдоль всех стен - натянутые на подрамники загрунтованные холсты. Тут много света, очень много света, и весь он падает на мольберт.
- Садитесь, садитесь на кровать. Я вот тут, у мольберта, на табурете устроюсь. Не хотел, чтобы вы блуждали в темноте. Ведь это вы угостили меня сигаретой.
Из висящего на гвозде плаща старик достает фотографию.
- Вы искали фото?
Льняные волосы, светло-карие глаза, черный свитер...
- Да, но...
- Это не совсем то, что вы ищете.
- Как...
- Я покажу вам...
Он протягивает мне фото. Плоское неподвижное изображение.
Я вспоминаю ее под душем, я представляю...
- ...Вы ведь каждый раз раздеваете ее глазами.
- Но...
- Этого не должно быть.
Старик подходит к стене, выбирает подрамник и устанавливает его на мольберт. Садится. Мне не уследить за движением кисти и взглядом старика, но на холсте льняные локоны волнуют голубоватый воздух, черный свитер обнажает грудь, дыхание приоткрывает губы, пробуждаются светло-карие глубины глаз. Портрет заволакивается переменчивой дымкой, пятна цвета, света и тени смещаются, сливаются, смущаются.
Становится жарко.
Старик отрывается от холста, опускает руки с палитрой и кистью на колени. На морщинистом лбу выступают капли пота.
- Я перегрелся. При такой температуре краски начинают плавиться. Это исключительно важно. Иначе вы не почувствуете жар. Никто не почувствует. Вы любите?
- Да
- Не думайте, что только вы. Любит ли она?
- Мне кажется...
- Не только вам. Вы понимаете, что я хочу сказать?
- Я думаю...
Старик останавливает меня жестом:
- Природа не обнажена или укрыта. Она обнажена и укрыта. Солнце светит всем, и каждый греется в его лучах. Но у каждого своя судьба под этим солнцем. Однако, вам еще рано...
Вам нужна фотография. Положите ее в карман, чтобы не забыть.
Он берет отмокавшую в жестяной банке кисть и начинает загрунтовывать холст. Портрет исчезает под безразличной бежевой краской. Я пытаюсь схватить его за руку и остановить, но промахиваюсь. Его рука неуловима. Он неумолим.
- Не обижайтесь на меня. За один час невозможно создать то, что требует всей жизни и, пожалуй, судьбы.
Последние слова старик произносит по-русски и выходит из комнаты. Гаснет свет. По памяти ищу дорогу в темноте. Иду, касаясь рукой стены коридора, ударяюсь о наличники дверей, спотыкаюсь о пороги. Иду, иду, иду, иду...

Я просыпаюсь от головной боли. Долго лежу в полусумраке сновидений, но головная боль не проходит сама. Сновидения развеиваются, и я плетусь в ванную, проглатываю аспирин, запиваю водой и отчетливо вспоминаю, что там, в доме престарелых, я был в кожаной куртке, которую еще весной запер в стенном шкафу. Вот он, шкаф, и вот она, куртка. Из внутреннего кармана достаю фотографию, ту, что так долго не мог найти. Женщина с льняными волосами, в черном свитере и синих джинсах. Она.
Фотографию и кружку кофе беру с собой на задний двор. Кошка, почти распластавшись, крадется по цементной плите к тому месту, куда ступала нога Роба. Обнюхивает плиту, осторожно подходит к клумбе, откусывает травинку, поворачивает голову и безумными глазами разглядывает стену дома. Я ее не осуждаю, Роб способен произвести неизгладимое впечатление.
Последний глоток кофе и первая затяжка сигареты совпадают с телефонным звонком. Откликаться не хочется, но телефон настойчив. Вхожу в дом и снимаю трубку. Это Роб. У него веселый голос. У него всегда веселый голос, когда он возвращается от таджиков. Хорошо, что запах не переносится по проводам.
- Алекс, как ты?
- Нормально. Ты что, уже починил трансмиссию?
- Нет, трансмиссию Али посмотрит на следующей неделе. Сегодня времени не было.
- А Фрэнки как?
- Уехал в казино. Ужасный человек. Всем портил настроение, пока не уехал. Нам с тобой не надо завтра идти на луг. Я все выяснил.
- Что ты выяснил?
- Про старика и про птиц.
- Ну и?
- Старик этот живет в доме престарелых, в комнате триста тринадцать. Это значит, тринадцатая комната на третьем этаже. Понял?
- Стараюсь. Что еще?
- Он художником работал. У него и сейчас всё есть - и холсты, и краски. Но толком ничего не пишет. Подрабатывает за наличные тем, что натягивает холсты и грунтует их. Те, у кого заказов полно, время экономят.
- Кто это тебе рассказал?
- Я позвонил Пэм. Сегодня как раз ее дежурство.
- Кто такая Пэм?
- Медсестра, которая этот дом обслуживает. Я думал, ты ее знаешь. Кстати, он, похоже, твой земляк. Пэм так и сказала - русский. Только имя у него нормальное - Теодор. А фамилия не совсем. Хочешь, по буквам продиктую?
- Диктуй.
- R, o, k, o, t, o, f, f. Как это по-вашему?
- По-нашему - это Фёдор Рокотов. Роб, извини, я не могу сейчас с тобой разговаривать.
Я вешаю трубку. Я не знаю, что я должен делать. Я способен только курить. Телефон звонит. Срываю трубку и срывается ярость:
- Это ты?!
- Конечно, я. Ты же про птиц не послушал.
Роба моя ярость волнует не больше, чем чириканье воробья. Если я повешу трубку, он явится сюда сам.
- Что про птиц?
- У таджиков такая же история.
- О чем ты говоришь?
- Птицы у них так же, как и у тебя, дохнут. Знаешь пустырь за их мастерской? Они его купили и думали, когда земля подорожает, продать.
- Ну?
- Ну а пока сливали туда всякие масла отработанные. Смазки, замазки... Понял? Город пробу грунта взял - и все. Ни продать пустырь, ни использовать Али теперь не может. Должен очистные работы оплатить. Знаешь, сколько это стоит? Откуда у него такие деньги?!
- Не знаю. Но при чем тут я?
- Я когда им твою историю рассказал...
- Зачем?
- Они же тобой интересовались, спрашивали о тебе. А как услышали, Али велел передать: "Пусть Алекс не волнуется, у нас то же самое. Уже несколько лет на пустыре птицы дохнут, и все выглядят пепельными".
- Роб, я не знаю, когда, но когда у меня появится пистолет, первым, кого я пристрелю, будешь ты.
- Почему?
- Потому что, уходя, не могу оставить этот мир в твоем распоряжении.
Я бросаю трубку и выбегаю из дома.

Темнеет небо над Чертополоховым переулком, темнеет небо над проездом Катарины, темнеет небо над улицей Святой Елены. Я поднимаюсь по ней вверх. Здесь есть проход, ведущий прямо на Замковую. Я шагаю вдоль луга, сначала быстро и взволнованно, а потом все медленнее и безнадежнее.
Куда я, собственно, иду?! Далеко впереди, в самом конце Замковой улицы, садится солнце. С луга перед Охотничьим лесом взлетают птицы. Они тянутся на запад, и взмахи их темных крыльев четко видны на багровом фоне. Если они успеют долететь, они погибнут. Солнце убьет их.
Я дохожу до бейсбольного поля. Переносная трибуна пуста и одинока. Сколько вечеров я просиживал здесь и уносил с собой это одиночество. Еще разок? Еще одна пачка сигарет? Мне все равно некуда идти.
Я сажусь на трибуну и закуриваю. Думаю о том, что надо раздобыть у Тома телефон бородатого Джона Стивенса из МакМастера. Но не стоит сходить с ума. Рокотофф - это, конечно, не Рокотов. А умирающие на лету птицы, естественно, падают в чьи-то задние дворы. Куда же еще им деваться?
- Саша?! Что ты тут делаешь?
Это ее голос. Я оборачиваюсь. Женщина с льняными волосами, в черном свитере и синих джинсах сдерживает натянутым поводком рвущегося на бейсбольное поле фокстерьера.
- Да вот, курю.
- Ждешь кого-нибудь?
- Тебя.