Главная страница сайта "Точка ZRения" Поиск на сайте "Точка ZRения" Комментарии на сайте "Точка ZRения" Лента новостей RSS на сайте "Точка ZRения"
 
 
Красочные витрины напомнили причудливые картины. Хотя нет…. Они больше похожи на театральную сцену, где замерли актёры в дорогих костюмах.
 
 
 
по алфавиту 
по городам 
по странам 
галерея 
Анонсы 
Уланова Наталья
Молчун
Не имеешь права!
 

 
Рассылка журнала современной литературы "Точка ZRения"



Здесь Вы можете
подписаться на рассылку
журнала "Точка ZRения"
На сегодняшний день
количество подписчиков : 1779
530/260
 
 

   
 
 
 
Бурш Александр

Таверна /Часть III. «Завтрак в таверне»/

Она вылезала из ванны, когда услышала стук входной двери. Это Андрей ушел на работу. Теперь в ее распоряжении остался весь день до самого вечера. Можно будет долго и лениво, с наслаждением, убивать время. Ей нравится ощущать отсутствие необходимости. Принуждения превращают жизнь в бессмыслицу - поэтому и обнаруживаешь в жизни так мало смысла.
Стоя перед зеркалом, она отводит со лба мокрые льняные волосы. В них еще не проглядывает серебряный блеск, но скоро, совсем скоро, он появится. Нынешняя светлая грусть будет медленно и неотвратимо темнеть.
Вот именно - медленно! Бедра стали чуть тяжелее, а грудь - чуть полнее, чем хотелось бы, однако они все так же крепки и красивы. Зеркало, слава Богу, пока не отпугивает ее.
Ладонь движется вниз по округлому животу, кончики пальцев слегка вздрагивают. Сколько желаний затихло с тех пор, как Андрей заметно присмирел в любви. Сколько желаний вновь зародится, чтобы затихнуть.
Нет, она не позволит подобным мыслям омрачить сегодняшнее утро. Будущее и прошлое не должны мешать жить. Их следует отучать от этого.
Призывное скуление собаки застает врасплох. У входных дверей, сжимая зубами поводок, сидит ее фокстерьер Горди и смотрит с мольбой в глаза. Ласковый утренний свет слегка тускнеет. Теперь она принадлежит Горди.
И вот надеты джинсы и свитер, подкрашены губы, зашнурованы кросcовки и захлопнута входная дверь.

Натягивая до предела поводок, пес рвется к пустырю за бейсбольным полем. Солнце только поднялось над макушками елей Охотничьего леса, и, значит, этот день еще не потерян. Она вернет его себе.
Пустырь уже совсем близко. Но по нему с неторопливой уверенностью завсегдатая шествует мордатый рыжий кот. Глотка Горди разрывается от лая. Пес готов выпрыгнуть из собственной шкуры, чтобы разделаться с наглецом. А кот, безо всякого смущения оглядев неистовствующего терьера, вальяжно располагается на прогалине и начинает вылизывать широкие передние лапы. Наверное, с такой же равнодушной тщательностью моет руки хирург перед началом пластической операции.
Она сдерживает собаку и слышит хохот у себя за спиной. Молодые задиристые негры веселятся, рассевшись под тополем возле обитого некрашеной дранкой дома. Громкий смех неприятен, но еще более неприятны горячие как угли, беззастенчивые глаза. Оставаться не хочется. Надо поскорее уйти к заросшей одуванчиками поляне у трансформаторной подстанции.
Лишенный возможности дать бой ненавистному супостату, Горди обиженно трусит рядом.
Однако поляну под вышками с проводами заняли обшарпанные машины ремонтников. Рабочие в синих комбинезонах выгрузили на землю какое-то громоздкое оборудование и толпятся вокруг него с картонными стаканчиками кофе в руках.
Остается только воспользоваться кленовой аллеей, которая начинается за углом подстанции и тянется вдоль дороги Губернаторов мимо католической школы и церкви Всех Святых... По ней можно прогуляться до самого перекрестка. Этого будет вполне достаточно, и займет не более четверти часа.

Странный старик сидит, по-птичьи ссутулившись, на единственной скамейке рядом с автобусной остановкой. Не то дремлет, не то разглядывает конец лежащей у него на коленях сучковатой неструганой палки.
Длинный поношенный плащ, выгоревшая шляпа с обвисшими полями. Дандас - зажиточный город, его жители одеваются опрятно. А плащей и шляп она уже давно ни на ком не видела.
Пес, позабыв наконец обиду, подбегает к палке и усердно её обнюхивает. Старик поднимает голову. Не мигая смотрят острые ястребиные глаза.
Горди не сделал ничего страшного, и все же... Все же...
Она тянет поводок на себя.
- Извините.
- Вы русская?
- Да, но как...
- Я хорошо знаю русские лица. Еще не забыл. И ваше я помню. Вы разговариваете по-русски?
- Разговариваю, но как вы меня можете помнить? Разве мы...
- Я помню все лица, которые писал. Даже в молодости. А вас я писал совсем недавно...
Морщинистые веки опускаются и гасят ястребиный взгляд.
- ...Однажды я встретил у Охотничьего леса человека, похожего на иудея. Этот человек говорил с русским акцентом и угостил меня сигаретой. Мне хотелось ему помочь. Вряд ли сумел. Он с самого начала показался мне безнадежным. Все, что я смог - это написать для него ваш портрет с не очень удачного фото.
Старик, наверное, не в своем уме. Говорит неведомо о чем. Наверняка сумасшедший. Но... Но почему тогда она чувствует, что в сказанном есть какой-то смысл, и это сказанное действительно касается ее?
- Извините, я не знаю вашего имени. Мы не представились друг другу. Меня зовут Лена.
- Федор Степанович. Однако, сами понимаете, теперь я всего лишь Теодор.
- Мы же разговариваем сейчас по-русски. Значит, вы и есть Федор Степанович.
- Вы так думаете? Нет, Федора Степановича давно не существует. Остался только Теодор. Зачем же я вас буду обманывать?!
- Вы меня не обманываете. Скажите, а как звали того человека, которому вы хотели помочь?
- Будет лучше, если вы спросите это у себя самой. Но, если хотите, я нарисую его.
Ястребиные глаза вновь вцепляются в ее лицо. Однако ей кажется, что рисунок не нужен. Речь может идти только о Бергмане. Конечно же, о Бергмане. Она уверена в этом.

Сейчас в Дандасе ясное летнее утро, а тогда городок был погружен в темный осенний вечер. Прихворнувший Андрей рано улегся спать, и ей пришлось выгуливать Горди.
Силуэт мужской фигуры на пустой трибуне бейсбольного поля насторожил ее. Она остановилась, всматриваясь в направлении мерцающего огонька сигареты, и узнала Бергмана. Обычно его присутствие создавало напряжение, вносило дискомфорт, но в тот момент именно оно вернуло ощущение безопасности.
- Саша?! Что ты тут делаешь?
Он обернулся с внезапной резкостью.
- Да вот, курю.
- Ждешь кого-нибудь?
- Тебя.
Слово "тебя" грянуло громом среди ясного неба. Хотя нет, не совсем так. Вернее, совсем не так.
Еще в день первого знакомства на каком-то эмигрантском сборище у Файнштейнов она почувствовала его неотрывный взгляд. С тех пор этот взгляд смущал ее и нервировал Андрея, вторгаясь в их жизнь и грозя нарушить покой, который достался им совсем не просто.
Однажды Андрей, сдерживая возмущение, попытался отвлечь внимание Бергмана на себя:
- Ты почему, собственно, решил эмигрировать? Петербург, кажется, город - достойный того, чтобы в нем жить.
Бергман ответил безразличным тоном, не повернув головы:
- Из-за соседки.
- Какой соседки?!
- Лидии Сергеевны.
Презрительная абсурдность сказанного прозвучала пощечиной Андрею. Так она восприняла происшедшее и почуяла в Бергмане агрессивность.
После этого инстинктивно хотелось защищаться и защищать от него других. Даже если он бывал прав, никакая правота не являлась в ее глазах оправданием агрессивности.
Довольно часто ей случалось видеть из окна машины Бергмана бредущим вдоль луга у Охотничьего леса. Одинокий, бормочущий что-то под нос, ненавидящий весь мир человек, чье внимание будило тревогу, которой она не желала испытывать, и потому ни разу не остановилась, чтобы заговорить.
И все-таки, произнесенное в теплый темный вечер на пустой трибуне прогремело как гром небесный. Прогремело, потому что не должно было быть произнесено. Прозвучавшие слова становятся фактами. А у фактов всегда имеются последствия. Он признался ей в любви отрывисто, безжалостно и нервно. Из-под угрюмой суровости проступила потерянность.
Она преодолела шок:
- Ты не должен был мне этого говорить. Я не должна была тебя слушать. Извини.
Отчаянье в сузившихся мужских глазах обожгло ее. Подхватив Горди на руки, она ушла не оглядываясь, но ожог оставил след.
Ей никогда раньше не приходилось ощущать себя причиной чьих-либо страданий. Страдала всегда она, и всегда прощала виновных. Так был устроен ее мир. Новое ощущение нарушало его гармонию. Теперь ей предстояло прощать саму себя.
Их пути не пересекались до самой весны. Но в марте, на дне рождения Миши Лушняна, Бергман сидел за столом напротив нее, и ей казалось, что только слепые не видят, как он пожирает ее глазами. Потом, выпив, сник и рано ушел, будто в воду опущенный. И она... она вместо облегчения ощутила тоску.
Для кого же еще, кроме Бергмана, старик мог писать ее портрет?! А Бергман, что он сделал с портретом? Вывесил в своем доме? Его дом - проходной двор. До нее давно бы дошли пересуды и сплетни. Нет, она не слышала ничего подобного.
Всего три дня назад Ира Лушнян рассказывала по телефону, как Бергман угощал их с Мишей пловом. Рассказывала шутливо и беспечно. У Иры был бы совсем другой тон, если бы она обнаружила у Бергмана написанную стариком картину.

- Чем же вы рисовать будете?
Старик облегченно вздыхает, суетливо шарит по карманам плаща и достает толстый графитовый стержень.
- Вот этим. В тетради.
Ему приходится расстегнуть плащ, чтобы извлечь из пришитого к подкладке парусинового кармана тетрадь для рисования.
Кажется, точно в такой же тетради рисовала она когда-то раскаленное туркестанское солнце над бурой и пыльной степью, которую ее отец, как писали газеты, превращал в цветущий сад. У отца были смеющиеся глаза и открытая улыбка. Поэтому, наверное, ее всегда привлекали веселые, улыбчивые мужские лица. Таким был в молодости Андрей, а потом еще тот, другой. Нет, о том, другом, она давно запретила себе вспоминать. Он забыт, он вычеркнут, если только... Если только человеку дано право вычеркивать...
Старик явно хочет рисовать и рассказать ей что-то, о чем, может быть, лучше не знать. Многое в этом мире лучше не знать.
Она медлит, и он откашливается.
- Вы боитесь жить?
Вопрос укалывает ее.
- Почему? Я бы так не сказала. Рисуйте. Мне интересно.
- Елена... ммм?
- Вы можете называть меня Леной. Но если хотите, то Елена Константиновна.
- Елена Константиновна, вы согласитесь заплатить мне за рисунок два доллара?
Два доллара? Что за нелепая цена? Кто же рисует за два доллара?! Он и правда сумасшедший или... Всего ведь можно ожидать. У старика совсем не улыбчивое лицо, и Бог знает, что у него на уме. Нет, она не будет доставать кошелек. Надо просто уйти, и уйти немедленно.
- Вас, конечно, удивляет цена. Два доллара десять центов - это стоимость проезда на автобусе. Десять центов у меня уже есть.
Он достает из кармана маленькую затертую монетку и рассматривает ее на заскорузлой ладони.
До чего неприятно осознавать всю низость своей собственной подозрительности, до чего стыдно... Человек на склоне лет пытается заработать самую малость, не прося милостыни. А она?! Она!
- Вы куда-то хотите поехать? Я могла бы вызвать такси и заплатить водителю. Мы ведь с вами соотечественники.
Старик задумчиво смотрит на нее или сквозь нее в направлении церкви Всех Святых. Потом стряхивает с себя задумчивость и откладывает тетрадь.
- Вы добры, но доброта не должна быть бессмысленной. Я обитаю в доме престарелых, на Рыночной улице. Там скоро наступит время завтрака. Меня хватятся, отыщут и отведут запивать пресную овсянку водянистым молоком. Это очень здоровая пища, но я уже не нуждаюсь в здоровье.
В Гамильтоне есть один подвальчик, где неотразимо пахнет жареным мясом, красным вином и черным кофе. Мне хотелось бы еще разок позавтракать такими запахами. Зачем нам такси? Зачем выбрасывать двадцать долларов на ветер?
Уверяю вас, автобус - вполне достаточная роскошь.
Господи, он ведь несчастен и голоден. Его замучили опекой. Странно только, что он не просит за рисунок денег, которых хватило бы на завтрак в подвальчике. Впрочем, кто знает, что у него на уме.
Но, если она поможет ему уехать, а с ним что-нибудь случится в Гамильтоне? Нет, эта затея ей совсем не нравится.
- Как же вы вернетесь?
- Возвращаться всегда легче, чем уходить. Достаточно подойти к полицейскому и сказать, что потерялся. Он довезет до места лучше всякого таксиста. Включит сирену, и не надо будет останавливаться на красный свет. Разве не так?
Она никогда ни к кому не возвращалась. К ней когда-то вернулся Андрей, но ему пришлось дожидаться зеленого света. Было ли это просто? Хочется думать, что нет.
И сейчас не надо слушать старика. Надо просто помочь.
- Вы знаете, я сегодня тоже еще не ела. Мы могли бы позавтракать вместе, если вы не возражаете. Но не в Гамильтоне. Где-нибудь здесь, в Дандасе.
Ей самой не верится, что она произнесла это. Ее всегда стесняли чужие люди и необходимость общения с ними. Нет, не всегда, однажды она не почувствовала стеснения. Всего один раз, но этого более чем достаточно. Более чем...
Надо просто купить старику завтрак и пойти наконец домой. Почему разумные мысли никогда не приходят вовремя?! Может быть, еще не поздно?
Она пытается прочесть ответ в немигающих глазах, но оказывается, что в них совсем не просто заглянуть.
- Вы могли отделаться двумя долларами, а хотите потратить двадцать или тридцать, чтобы я позавтракал не запахами, а куском мяса. Не пожалеете?
- Нет. Я только...
- Тогда пойдемте в таверну, что на углу с Рыночной. Запахи оттуда так хороши, что порождают иллюзии. Но я не могу подолгу ими наслаждаться - санитарки из дома престарелых меня там легко настигают. Ваше присутствие меняет дело. Будучи с вами, я обретаю право на иллюзии. Вы ведь пойдете со мной?
- Да, пойду.
- Какое чудесное утро! Не хотелось бы терять время, однако я быстро рисую.
Старик снова опускает морщинистые веки, затихает, замирает, перестает присутствовать. Она ждет. Но вот худые узловатые пальцы дрогнули, и... ей уже не надо гадать и сомневаться. На плотной бумаге постепенно оживает жесткое выражение знакомого лица. Да, это Саша. Это все-таки он, тот самый Бергман, чье отчаянье обожгло ее.
- Ну вот видите, вы узнали. Я был в этом уверен.
Старик собирается вырвать лист из тетради, но она останавливает его:
- Не вырывайте, пожалуйста. Не надо пока. Я потом заберу.
Что прикажете делать с этим рисунком? Принести в подарок мужу?! А что сделал Бергман с ее портретом? Что он мог с ним сделать? Что, вообще, он собирается делать?
Загнанный недавней обидой в дальний темный угол, страх возвращается и пропитывает прозрачный, не успевший согреться воздух.
Страх, который заставил ее позвонить Бергману.

В начале лета испортилась стиральная машина. Андрей провозился два вечера и с прискорбием сообщил: "Отжила свой век старушка. Будем покупать новую".
Пришлось распихать грязное белье по первым попавшимся мешкам и субботним утром поехать в прачечную. Вон ту, серая бетонная коробка которой притаилась среди кустов сирени позади таверны.
Загрузив белье в барабаны и запустив центрифуги, она вышла во двор, чтобы выпить за столиком на лужайке прихваченный из дома кофе. Вышла и остановилась, а потом невольно сделала шаг в сторону, укрывшись в душистых, увешанных сиреневыми гроздьями ветвях.
На скамейке у столика, спиной к ней, сидел Бергман и разговаривал с невысоким, но ладно сложенным, похожим на грузина мужчиной.
- Ты же меня знаешь, Ал, но ты никогда не ошибешься в Христо. Я тебе обещал беретту, и вот - беретта в твоих руках. Можешь полюбоваться на эту красоту. Я охотился за ней как лев.
Незнакомец говорил по-английски. Наверное, не грузин все-таки, а какой-то чужой южанин. Он передал Бергману завернутую в целлофан коробку. Видимо, ту самую беретту, за которой охотился.
Что же такое беретта? Кажется, это название мексиканских блинчиков. Нет, не блинчиков, а вроде них... Но зачем же за блинчиками охотиться?
- Да, Крис, смерть надо окружать красивыми вещами, иначе никто не ощутит торжественность события, и просто расхочется умирать.
Бергман покачивал в воздухе ладонью так, словно прикидывал вес чего-то, на ней лежащего.
- Ты же меня знаешь, Ал, но это моя лучшая сделка за последние полгода. Такая красота - и почти задаром. Запасную обойму вообще приложили бесплатно. Я горд как лев.
- Ну вот и получай свою львиную долю наличными.
- Тебя ничему не надо учить, Ал! Когда покупают такие вещи, чеков не подписывают. Но здесь на целую сотню больше, чем мы договаривались.
- Зря пересчитываешь. Математика - наука неточная. Все правильно, Крис.
- Если ты, Ал, говоришь, что все правильно, тогда я угощаю тебя бараньими отбивными под бордо и бренди.
- Ладно, иди в таверну, а я пока спрячу наше сокровище подальше от глаз воров, доносчиков и гуманистов. Закажи за мой счет бренди для Тома и бордо для Валери. Но не вздумай ее целовать за мой счет. Я теперь вооружен и очень опасен.
Запасная обойма? Вооружен и опасен? Она отвела мешавшую ветку и увидела, как Бергман раскрывает на столике прямоугольный футляр и что-то в него кладет. Ей пришлось встать на цыпочки, чтобы получше разглядеть. Он упаковывал пистолет.
Зачем ему оружие?! Зачем оно человеку, работающему станочником в соседнем Гамильтоне? А Лушняны говорили, что, не толкай его нужда в спину, Бергман вообще не покидал бы пределов Дандаса. Зачем ему в Дандасе пистолет?
Неужели... Неужели это касается ее? Неужели она может стать причиной?..
Да, наверное, может. Он ведь говорил, что уехал из России из-за соседки. Из-за Лидии Сергеевны, кажется... От плохих соседей за границу не бегут, от них бегут в Бюро обмена жилой площади. И, если это была не пощечина Андрею, если это была правда, значит, он ненормальный. Значит, он способен из-за женщины...
Словно не запах сирени, а испарения топей вдохнула она, и тяжелый удушливый страх заполнил ее легкие.

Горди упорно дергает поводок. Слева шаркает подошвами и стучит палкой старик, прямо перед ней одинокие машины на безлюдной парковке, а справа пышнотелая женщина в красном поварском колпаке с пристальным любопытством смотрит из открытых дверей таверны.
Наверное, из-за Горди. Скорее всего, в таверну не пускают с собаками. Так даже лучше. Можно будет попросить что-нибудь на вынос, и они поедят за маленьким столиком возле прачечной.
Старик, конечно, огорчится, но ведь не ее в том вина, не ее это прихоть, и, в конце концов, он позавтракает не овсяной кашей и не запахами.
- Извините, мы думали позавтракать у вас, но видите - с нами собака...
Любопытство в больших черных глазах поварихи уступает место сосредоточенности. Возможно, эта женщина не понимает сказанного из-за акцента. Нет, она ведь наклонилась к Горди - значит, понимает.
- Какая у него морда лохматая, а сам стриженый. Эй, Том, выйди-ка на секунду. Ты мне нужен.
Том? Кажется, так звали человека, которого Бергман собирался угощать. И еще упоминал женщину. Что-то типа Валерии. Может быть, повариха и есть Валерия?
Лысый мужчина в бордовой рубашке появляется в дверях и выглядывает на улицу.
- Что-нибудь случилось, Валери?
Валери! Это ее Бегрман запрещал целовать своему приятелю, похожему на грузина. Да, у нее, конечно, фигура... Выглядит как невзорвавшаяся секс-бомба. За людьми, похожими на грузин, действительно, нужен глаз да глаз. В их вкусе. А Бергман?
Нет, после истории с Лидией Сергеевной о Бергмане лучше не спешить с выводами.

Пятиминутная дорога от прачечной до дома показалась тогда бесконечной. Саднило сердце. Что-то ужасное могло произойти уже сегодня, если не прямо сейчас. С кем поговорить, к кому обратиться? Беспомощные, бесполезные, бессмысленные вопросы! Конечно же, ни с кем говорить нельзя, не к кому обращаться.
Все, что послано, останется с ней. Как всегда. Но на этот раз она не сможет простить ни Бергмана, ни себя.
В дверях столкнулась с Андреем.
- Ты куда-то уходишь?
- К Лушнянам. Миша позвонил, что у него есть новые русские фильмы. Хочу одолжить на пару вечеров.
Ну конечно, надо идти к Лушнянам! Они дружат с Бергманом. Может быть, ненароком что-нибудь прояснится. Во всяком случае, оставаться дома она не хочет. Андрей должен быть рядом. Многое можно пережить одной, когда кто-то находится рядом.
- Я пойду с тобой. Давно уже Иру не видела.
- Только Горди с собой не бери. Ирининой кошке это не понравится.
Проходя мимо бейсбольного поля, она снова подумала о женщине, из-за которой Бергман эмигрировал. Существует ли эта Лидия Сергеевна?
Андрей уверен, что нет. Он до сих пор помнит оскорбление и до сих пор ревнует. Всегда молчит, когда при нем упоминают Бергмана. Она знает Андрея, и знает, что скрывается за этим молчанием. Но сегодня надо, чтобы он заговорил. У Лушнянов.
- Андрей, а почему Лушняны эмигрировали?
- Почему? Ты помнишь тех, белобрысых, с лозунгами, на которых черным по белому: "Русских - за Нарву!"? Думаешь, в Молдавии было лучше, чем в Эстонии?!
- Но Миша ведь молдаванин. Разве у него могли быть проблемы?
- Значит, были. Такие домоседы, как он, без причин не уезжают.
- А ты у него самого никогда не спрашивал?
- Нет. Как-то к слову не пришлось.
- Интересно, по каким причинам уезжают такие домоседы.
- Ира русская.
- Могли бы поехать в Россию.
- Мы с тобой, Лена, тоже русские. Кто нас в России ждал?
Она не ответила. Она видела, что Андрей задумался, и знала, что он не скоро и не легко избавляется от своих мыслей.

У Лушнянов на кухне пили кофе. Миша рассказывал об увольнениях на работе и разливал по тоненьким рюмкам ликер. Андрей отодвинул свою рюмку:
- Я ликеры не очень. Скажи, для чего мы сюда уехали? Чтобы каждый день увольнения ждать?
- Ирка, ты слышишь, что он говорит? Кто же, Андрюха, за этим поедет?!
- А зачем, Миша? Вот почему вы с Ирой уехали?
- Ирка, он спрашивает, почему мы уехали. Что ты молчишь?!
Ира стряхнула пепел с сигареты.
- Скажи Андрею, мы уехали, чтобы тебя не послали кого-нибудь убивать в Бендерах, и чтобы кто-нибудь из Бендер не пришел убивать тебя. И еще, чтобы жить в собственном доме, а не за ширмой у твоих родителей.
- Слышал, Андрюха, что Ирка говорит?!
- Слышал. Но ведь у многих ни Бендер не было, ни ширмы. Уезжали, потому что шило в пятой точке. Ни на одном стуле им не сидится.
Она видела, как у Иры сдвигаются брови.
- Кого ты, Андрей, имеешь в виду?
- Да хотя бы многиx из евреев.
- "Многие из евреев" - это имя или фамилия?
Андрей накрыл ладонью кофейную чашку:
- Ваш приятель, Бергман. Я его сам спросил. Ты знаешь, что он мне ответил?
- Что?
- Что уехал из-за соседки. Не то Людмилы Сергеевны, не то Лидии Степановны. Не в этом суть. Он жил в Питере, в своей квартире. Ему питерских баб не хватало, или привести было некуда?! Шило у него в пятой точке, а строит из себя черт знает что.
Она почувствовала, как Ирин взгляд скользнул по ее лицу.
- Миша, покажи Андрею письмо.
- Ирка, кто же чужие письма показывает?!
- Оно уже не чужое. Саша послал его тебе по ошибке, но когда ты ему об этом сообщил, что он ответил?
- Что ответил, что ответил... Сама знаешь, как Сашка отвечает: "Раз оно к тебе пришло, туда ему и дорога".
- Значит, теперь это твое письмо.
- Его еще найти надо.
- Найди и покажи Андрею.
Миша недовольно фыркнул, с шумом отодвинулся от стола, но все же встал и пошел к компьютеру. В гостиной заработал принтер.
- Вот, сама показывай.
- Прочти, Андрей. Может быть, окажется, что шило не в пятой точке.
Андрей нерешительно пододвинул к себе лежащую на середине стола распечатку.
- Лена, ты не прочтешь? Я очки дома оставил.
Она прочла. Вслух, негромко.
"Дорогая Вера Николаевна!
Сразу же хочу поблагодарить Вас за заботу о могиле моего отца. Деньги на расходы, с этим связанные, мне удалось отправить с оказией. В скором времени мои здешние друзья Магомед и Зарема Гиреевы приедут в Петербург и навестят Вас. Я просил их передать Вам сто американских долларов. Сумму назвал наугад, так как никоим образом не ориентируюсь в нынешних питерских ценах. Если не угадал, то скажите об этом Магомеду, и он все приведет в соответствие.
Теперь по поводу нахлобучки, от Вас полученной, за то, что променял отечество на колбасу. Вы спрашиваете, как это могло случиться. Я лучше расскажу Вам, как это случилось, и тогда мне не придется вводить Вас в заблуждение своими доводами и рассуждениями. Постараюсь описать все подробно и в лицах, чтобы Вас перестали мучить вопросы, а меня - ответы.
Так вот, однажды, в славные перестроечные времена, мне повезло почти безо всяких трудов и очередей отоварить полученные в жилищном управлении талоны на водку. Естественно, у станции метро я прикупил с лотка свои любимые беляши, которые Вы, помнится, именовали "боткинскими бараками", и, придя домой, устроился на кухне перед включенным телевизором.
Выпив стопку и поедая беляш, я с восхищением слушал покалеченного в Афганистане ветерана, разоблачавшего клевету академика Сахарова о преступноcти афганской войны. Как всегда не вовремя, раздался звонок в дверь. Потом второй, третий... Пришлось крикнуть: "Не заперто! Входите!"
Вошла моя соседка Лидия Сергеевна.
- Что этот хохол у тебя тут раскричался? Сделай потише - на лестнице слышно.
- Ты пришла ко мне уменьшить звук телевизора?
- Я пришла соль одолжить. Лёха сказал, у тебя ее много. Ты ему давал, когда он рыбу вялил.
- Ну, раз Лёха сказал, значит, так оно и есть. Проверь в навесном шкафчике.
Лидия Сергеевна похлопала дверцами и подсела к столу, держа в руках граненый стакан с солью и пустую рюмку.
- Ты где водкой отоварился?
- На Гагарина.
- А Лёха вчера на Ленсовета целый час впустую простоял. Вот Горбатый чего натворил. Стена ему берлинская мешала!
Она наполнила рюмку, чокнулась с моей стопкой и выпила. На экране телевизора ветеран, неуверенно переставляя костыли, сходил с трибуны. Солидные увесистые мужчины с крепкими затылками и строгие упитанные женщины с преданными глазами провожали его бурными продолжительными аплодисментами.
Лидия Сергеевна проглотила пережеванный беляш:
- Коммунисты-сволочи... Сталина на них нету.
В этот самый момент, Вера Николаевна, я как-то очень глубоко осознал, что окончательно созрел для того, чтобы променять отечество на колбасу. Осознанное и осуществил, в соответствии со своим характером.
Правда, колбаса мне досталась не самая вкусная, но это обстоятельство, я думаю, находится за пределами Ваших непосредственных интересов.
А теперь, Вера Николаевна, перед тем, как поставить точку, разрешите мне дать Вам один очень дружеский совет.
Вы пишeте, что однажды из окна электрички смотрели на убогие, занесенные снегом домишки, и не представляли, как все это можно покинуть. Вера Николаевна, дорогая, не предлагайте нынешним обитателям убогих домишек обмен на Вашу трехкомнатную квартиру в старом фонде. Подозреваю, что они не умеют дорожить своим счастьем и согласятся.
Обнимаю Вас.
Ваш Саша."
От Лушнянов шли домой молча. Это был тот редкий случай, когда она не понимала, о чем молчит Андрей. И не пыталась понять.

Осторожные пальцы касаются ее локтя. Старик вежливо покашливает, привлекая внимание. Но она не слышала того, что Валери говорила Тому, и теперь не может сообразить, почему глаза стоящего рядом со стариком Тома занавешены ожиданием.
- Извините, я задумалась.
- Такое случается с посетителями таверны. Правда, обычно уже после того, как они вошли. Пойдемте со мной, мы пристроим вашего барбоса.
- Куда?
- Не волнуйтесь, не в собачий приют. Он посидит в подвале таверны, пока вы завтракаете. Но войти придется через заднюю дверь. Такова жизнь - кому-то главный вход, кому-то - задний.
Ей совсем не нравится это предложение. Боязно за Горди. Подвал представляется сырым и темным, а пес - одиноко скулящим. Она готова отказаться, но старик опережает ее.
- Елена Константиновна, пойдемте. Я уверен, что собаке в подвале таверны будет не менее уютно, чем людям в общем зале.
Том с интересом слушает старика.
- Вы русские?
Старик гордо вскидывает голову.
- Вы понимаете наш язык?
- Не понимаю, но распознаю. Я родился в Белоруссии.
- Вы белорус?
- Нет, словак. Мой дед был антифашистом. Семья вернулась в Словакию, когда мне исполнилось пять.
Так мы пойдем, или вы передумали? Валери уверяла, что спасает умирающих от голода.
- Она была права. Мы действительно ищем спасение...
Пальцы чуть-чуть настойчивее сжимают локоть.
-... Елена Константиновна?
- Хорошо, пойдемте. Но я должна буду посмотреть.
Они идут за Томом вдоль кирпичной боковой стены, и он отпирает зарешеченную дверь. Из увешанной пасторальными пейзажами задней комнаты проход налево ведет в общий зал, а направо - деревянная лестница сбегает вниз, исчезая в подвале.
Том включает лампу, освещающую пролет лестницы.
- Собачку возьмите на руки, и будьте осторожны. Мне не хотелось бы разориться из-за того, что кто-нибудь свалится с лестницы. Хотя, вы ведь русские. Вряд ли побежите в суд.
Громко стуча палкой, старик первым становится на ступеньки.
- Да, мы не сутяжный народ, не любим суды и следствия. Для нас важно торжество справедливости, а не закона. Наши приговоры наполнены страстью.
Том насмешливо смотрит старику в спину.
- Мне приходится жить в Северной Америке. Здесь живут по расчету, с помощью законов.
Старик не поворачивает головы, но повышает голос:
- По расчету жить дешевле. Мы не гоняемся за дешевизной. Поэтому наши карманы всегда были дырявыми.
Она, с Горди на руках, спускается последней. Жизнь по расчету? Затасканное словосочетание имеет не такой уж безобидный подтекст. Надо уметь становиться сволочью, когда потребуют обстоятельства. Слава Богу, это к ней не относится. Даже если бы хотела, у нее бы не получилось.
Живет ли она страстями? Но чем искренняя пристрастная подлость лучше хладнокровной и лицемерной? Страсти страшны и безжалостны. Это уж точно не про нее.
Так кто же она? Не американка, не русская... Может быть, не так все просто ни у американцев, ни у русских? Наверное, и те и другие ищут согласия между здравым смыслом и совестью. Во всяком случае, ей хотелось бы его найти.
Но согласный с совестью здравый смысл занимает слишком маленький объем. В нем нелегко уместиться, и еще тяжелее уместить в нем целую жизнь.

Старик и Том ждут ее у нижних ступенек. Горди соскакивает на пол. В подвале нет внутренних стенок, он занимает всю площадь под таверной и ярко освещен. Здесь совсем не страшно. Стеллажи, холодильные камеры, разделочные столы, мойки, а справа от лестницы - огороженный металлической сеткой закуток, в угол которого составлены три пузатые пивные бочки. Том отодвигает засов.
- Вот тут ваш пес может приятно провести время, пока вы завтракаете. Вам я накрою столик в задней комнате. Оттуда хорошо будет слышен лай, и всегда можно спуститься проведать затворника.
Ей не хочется оставлять Горди одного, но трудно к чему-либо придраться. Ни старик, ни Том не заслуживают того, чтобы она их обидела. Наверное, придется согласиться, но не рассиживаться долго. Здесь ей никогда не будет по-настоящему комфортно. Она пришла сюда одна, без Андрея, неизвестно зачем, безо всякой надобности.
Вот и Горди не желает идти в закуток. Он повернулся спиной к дверке, смотрит на разделочный стол, нервно подергивает обрубком хвоста и жадно шевелит ноздрями. Конечно же, она никому не позволит загнать Горди за эту сетку силой. Теперь санитарки не найдут старика. Можно оплатить его завтрак и уйти домой. Все снова встанет на свои места, все снова встанет...
Том, усмехаясь и покачивая головой, подходит к столу, опускает руку в глубокую миску и бросает на пол, рядом с пузатыми бочками, пригоршню нарезанного кубиками сырого мяса. Горди подпрыгивает, разворачивается и приземляется уже в закутке. Дверка захлопывается. Том задвигает засов.
- Теперь ему совсем хорошо.
Старик одобрительно хлопает Тома по плечу, но при этом не отрывает глаз от Горди, глотающего кусок за куском.
- Скажите... ээээ, сэр.
- Сэр - не обязательно. Томас Голонка.
- Теодор Рокотофф. Скажите, это мясо предназначено для гуляша?
- Да, сегодня гуляш в меню.
- Вы готовите его как полагается, по-венгерски?
- Более венгерского гуляша, чем тот, что готовит Валери, вам не предложат даже в Будапеште.
- И я смогу заказать гуляш на завтрак?
Том благодушно разводит руками:
- Если вам хочется есть гуляш на завтрак, то я возражать не стану.
Где-то за их спинами глухо хлопает дверь холодильной камеры, и весь какой-то очень пожилой, круглый и очкастый человек с разводным ключом в руке возникает под слепящим светильником по другую сторону разделочного стола.
Горди коротко рявкает, а Том так же коротко кивает головой:
- Ну как насос, Мойша?
Круглый человек то ли не слышит вопроса, то ли не хочет отвечать. Он указывает ключом на сетку закутка:
- Машиах никогда не придет к людям, чьи фокстерьеры не лазают в норы, а ходят по ресторанам.
Том театрально закатывает полные поддельного отчаянья глаза:
- Он что, не любит собак?
- Он не любит рестораны.
Взгляд Тома возвращается с потолка к очкастому лицу.
- Но вы, в ожидании его, все же ремонтируете мой насос.
- Если бы я мог отремонтировать этот мир, как ваш насос, Машиах бы уже давно явился.
Старик, наконец, перестает отслеживать кусочки мяса в закутке:
- Если бы вы могли отремонтировать этот мир, зачем бы Мессии являться?
В маленьких глазках за толстыми стеклами грустно светится укоризна:
- Вы умный человек, но вы не знали моего отца, Фроима Ольшанского. Он перед самой смертью сказал: "Мойша, Бог, забирая меня, напоминает, что в Машиахе ты нуждаешься больше, чем во мне."
Я тогда только что вернулся с войны и думал, что мы отремонтировали мир, в котором живем. Потом выяснилось, что нам удалось только кое-как его подлатать. Отец умер, а Машиах не явился.
Сегодня я отремонтировал насос. Он будет качать пиво, но он не сделает пьющих счастливыми людьми. Машиах не придет к тем, кто оставляет для него слишком много работы. Он ведь не ломовая лошадь. Поэтому мне надо ехать в Торонто, пока еще утро...
Поднявшись на пять-шесть ступенек, он останавливается, чтобы отдышаться, и поворачивается:
- ...Эти антисемиты так развешивают дорожные знаки, что днем уже невозможно понять, в какую сторону едешь.
Старик стоит, опустив голову, будто прислушиваясь к шагам уходящего, и только дождавшись тишины, встряхивается:
- Елена Константиновна, я думаю, надо идти наверх. Собака очень хорошо устроена. Она завтракает, и нам, наверное, пора. Если вы не возражаете.

Поднимаясь по лестнице, ей приходится оглядываться, чтобы увидеть Горди. Пес облизывается, зевает и ложится, опустив голову на передние лапы. Он явно собирается вздремнуть. Кто приснится ему - она, рыжий кот или лысый человек, с широкой ладони которого падают сочные кусочки свежего мяса?
Интересно, помнит ли Горди свои сны? Наверное, нет. Свои она помнит редко, но всегда отчетливо. Ей кажется, она знает почему. Вернее, она верит, что знает.
Ведь души живут вечно. Когда мы спим, они вспоминают прошлое и пророчат будущее. Их воcпоминания и пророчества - это и есть наши сны. Но мы не можем распознать далекое прошлое и не можем постичь будущее - поэтому не помним сновидений.
И только тогда, когда в своих ночных бдениях бессмертные души остаются с нами, не отлучаясь в иные миры и жизни, мы понимаем их и запоминаем приснившееся...

Тогда, в субботу, от Лушнянов она вернулась домой обессиленной. И хотя солнце еще высоко стояло над Охотничьим лесом, а Горди ждал с поводком в зубах, ее хватило только на то, чтобы подняться в спальню и добраться до кровати. Ей снился Бергман, хмурый, неподвижно сидящий за столиком на лужайке позади прачечной. Взгляд Бергмана застыл на бутылке водки и тарелке беляшей. Она пыталась заговорить, но никак не могла преодолеть немоту, пыталась дотронуться до его плеча, но не могла дотянуться. Глотая слезы, схватила бутылку и вылила водку в кусты, смахнула беляши с тарелки в урну. Бергман смотрел на нее беспомощными и невидящими глазами. Она проснулась.
Читавший лежа в постели Андрей отложил в сторону книгу и повернулся на бок.
- Ты кричала во сне. Я думал, что-то случилось.
- Кричала? Что?
- О каком-то грузине с пистолетом. Странная штука - сны. Грузин, вроде бы, должен сниться с кинжалом. Давай лучше кино посмотрим.
- Хорошо, давай. Только не про пистолеты.
- Где ты такое отыщешь?!
Ночью Андрей любил ее. Теперь это случалось редко, но в ту ночь случилось и принесло успокоение.
Удушливый страх напомнил о себе только к вечеру в воскресенье, и она тут же улеглась спать. Бергман снова сидел угрюмо и неподвижно за столиком возле прачечной. Снова она была нема, а он недосягаем. Снова в приступе отчаянья лила водку на землю и сметала беляши в урну. Вопль будильника едва не разорвал сердце.
Свесив ноги с постели и пытаясь нащупать шлепанцы, Андрей протирал глаза.
- Ты опять кричала во сне.
- Опять?
- Да, требовала от грузина его берет. От грузина полагается баранью шапку требовать. Береты водятся у басков.
- Я где-то читала, что баски и грузины - родственники.
- Все мы родственники. Но в ансамбле Моисеева по этому поводу не надевали кимоно вместо сарафанов.
Андрей встал и, потягиваясь на ходу, отправился в ванную. Они завтракали вместе. Она пожарила яичницу с беконом, он сварил кофе. Потом Андрей курил свою обязательную утреннюю сигарету, выпуская дым невесомыми тающими колечками.
- Лена, я думаю, надо бы как-то наладить отношения с Бергманом. Он, конечно, не самый тактичный человек, но и мы переборщили. Не так много у нас людей бывает, которые представляют из себя что-либо интересное.
Ей удалось сохранить равнодушный тон:
- Ну и как ты собираешься налаживать отношения? Позвонишь ему и извинишься за подозрительность?
- Нет, конечно. Это был бы перебор, да и он не такой дурак, чтобы ждать извинений.
- Может быть, он и не дурак, но вполне способен придуриваться.
Она чувствовала, что не должна говорить о Бергмане ничего хорошего. Во всяком случае, сейчас, вот так, сразу.
Андрей посмотрел на нее удивленно, смял окурок в пепельнице и встал.
- Я подумаю, что можно предпринять.

Она любуется тем, как тисненая обложка гармонирует с гладкой тканью скатерти, но Том раскрывает меню и поворачивается к старику.
- Завтраки - на этой странице. Вы уже сделали выбор или хотите еще посмотреть?
Старик явно колеблется между желанием подержать меню в руках и сделать заказ как можно скорее. Эти колебания трогательны, и ей кажется, что глаза Тома теплеют. Наконец старик пересиливает соблазн:
- Нет, я уже определился. Гуляш по-венгерски и бокал столового вина.
- Алкоголь мы подаем только после одиннадцати. Таков закон.
На мгновение утратившие ястребиную непреклонность глаза взывают к ней. Хочется угодить старику, но она не знает как. Сама чуть ли не умоляюще смотрит на Тома:
- Совсем ничего нельзя сделать?
Из дверей кухни величаво выступает и держит курс на лестничный проем Валери.
- Налей вино в стакан для сока. Люди проголoдались, а ты тянешь время.
Том сопит и гладит лысину:
- Хорошо, будем считать, что я вам принесу виноградный сок. Вы, мэм, уже выбрали?
- Мне какой-нибудь омлет, пожалуйста.
- С зеленью?
- Да, с зеленью. И кофе со сливками. Можно?
- Конечно, можно. А вы кофе будете?
Он снова поворачивается к старику. Тот с трудом отрывает восхищенный взгляд от спускающейся в подвал поварихи.
- Вы его варите по-турецки?
- Нет. Исключительно по-канадски.
- Все равно принесите. Большую чашку, без сливок и покрепче.
Сделав пометки в карманном блокнотике, Том уходит в сторону кухни. Старик наклоняется над столиком и понижает голос:
- Вы видели, какая натура?
- У кого?
- Я имею в виду эту женщину в колпаке. Многие художники продали бы последнюю рубашку, чтобы поработать с такой натурщицей. К сожалению, изобилие и праздник жизни никогда не были моей темой.
Он кладет тетрадь для рисования рядом со столовым прибором, встает, снимает плащ и вешает его на спинку стула.
- А что было вашей темой?
- Изобилие и праздник - это тема тех, кто умеет жить. Тот, кто не умеет, обречен разгадывать загадки жизни.
- Вы разгадываете?
Старик потухшими глазами рассматривает свои ладони, потом на мгновение опускает веки и вновь его взгляд обретает колючую остроту.
- Чем реже берешь в руки кисти, тем больше произносишь слов.

Да, это правда. Когда произносишь слова и объясняешься, становишься уязвимой и беззащитной. Она всегда это чувствовала и об этом думала тогда, в понедельник утром, проводив Андрея на работу.
Его неожиданное желание установить отношения с Бергманом застало врасплох. Но оно же оборачивалось надеждой что-то изменить. Что-то, что избавит от вины и страха.
В потоке машин на Главной улице юркий хандай продвигался с непривычной для себя медлительностью, словно отдаляя момент, когда она, придя в оффис, наберет номер телефона Бергмана. Да, жить, совсем не объясняясь, не получается. Ей придется позвонить.
Придется объяснить невозможность того, что он хочет, и предложить ему дружбу. Тогда в ее жизни образуется ниша для него, и проклятый пистолет никому не будет нужен.
Если Бергман это поймет, если поймет наконец, что счастье надо принимать в том виде, в котором оно является, а не выбирать, как выбирают костюм или галстук, то он пойдет навстречу Андрею и окажется рядом с ней.
Уже в оффисе, усевшись за письменный стол, она осознала, что безо всякой истории с пистолетом хочет, чтобы Бергман оказался рядом. Осознала - и не позвонила.
Во вторник, в среду, в четверг, сидя рядом с телефоном, выстраивала доводы и формулировала фразы, но не набирала номер. В пятницу утром, запутавшись в доводах и фразах, шепотом повторяя заученные цифры, набрала.
Длинные гудки сменились низким густым голосом:
- Хэлло?
- Саша, здравствуй, это я, Лена.
Она вслушивалась в зудящую тишину.
- Лена! Ты звонишь мне?!
Очевидная радость и нескрываемая надежда звучанием своим смущали и настораживали.
- Да. Я всю зиму не могла отойти от шока после нашего разговора. Давно хотела, долго собиралась и вот наконец решилась позвонить. Ты напугал меня, и я растеряна. Боюсь тебя. Еще больше боюсь за тебя и не знаю, чего ожидать. Мне кажется, что, пренебрегая прошлым, ты потерял ориентиры. Ты понимаешь меня, Саша?
- Лена, я понимаю только то, что у меня нет прошлого и что я люблю тебя.
- Ты это уже говорил.
- Но не был услышан.
Ей действительно хотелось, чтобы он понял. Но он, кажется, не собирался понимать. Играл словами. Она всегда бoялась, что протянутую ею руку не пожелают пожать.
- Саша, поверь, что все это вымысел, что этого нет на самом деле, и существует только в твоем мозгу. Ты даже не знаешь меня толком.
- А где это должно существовать на самом деле, и почему ноет сердце?
- У меня тоже ноет сердце, но нас изгнали из рая не для того, чтобы мы были счастливы.
Почему она произнесла это?! Ей хотелось сказать, что счастье не выбирают, а принимают. Течение слов безнадежно уносило разговор.
- Значит, вот зачем нас изгнали.
Она услышала знакомую бергмановскую издевку в голосе. Разве издеваются над теми, кого любят?!
- А ты как думал?
- Думал, чтобы в поте лица своего плодились и размножались.
- Саша, не ерничай! Ты должен иначе относиться к жизни и к людям.
- Они об этом просят?
- Я прошу. Почему ты полагаешь только свои чувства святыми?! Я замужем, и вышла замуж не по расчету. Для тебя, похоже, чужие чувства не стоят и ломаного гроша.
- Ты так считаешь, потому что я люблю тебя?
- Я так считаю, потому что ты готов оставить вокруг себя развалины, готов перечеркнуть десятилетия чужой жизни.
- Лена, что же делают порядочные люди, когда они испытывают любовь к замужним женщинам? Холостят себя из уважения к институту брака?
Её опустошала банальная, бессмысленная перепалка. Хотелось повесить трубку. Но она, помня о вине и страхе, сделала последнюю попытку:
- Саша, еще раз прошу тебя! Все уже сложилось, исторически. Если нам не было дано шансов в прошлом, значит, их уже не может быть в будущем. Я не могу снова стать двадцатилетней и забыть свои чувства и свою семейную жизнь. Я просто не могу.
- Но ты ведь зачем-то звонишь. Наверное, не по указанию Андрея. Скажи, Лена, как ты ко мне относишься?
- Это не имеет значения, Саша, как я к тебе отношусь. Это ничего не изменит. К сожалению, ты видишь во мне только женщину.
- Кого же я должен видеть?
- Человека.
- Но, если из человека вычесть женщину, то, при отсутствии представителя уважаемых меньшинств, не останется никого, кроме мужчины.
- Мы можем быть друзьями. Ведь ты дружишь с Лушнянами.
- Нет, не дружу.
- Все знают, что у тебя с ними есть отношения.
- Они основаны на интересе.
- О чем ты говоришь, Саша?
- Миша ремонтирует мой компьютер, а Ира кормит меня фаршированной индейкой и жареной форелью.
Рука сама опустила трубку. Всегда, когда она изменяла себе и проявляла активность, ее ждали боль и унижение. Как могла она забыть об этом?! Зачем позвонила? На какое понимание Бергмана могла рассчитывать? Разве такие, как он, ее когда-нибудь понимали?!
В тот день обида загнала страх в самый дальний и темный угол.

Красный колпак, черные глаза, белая куртка вырaстают в проеме лестницы. Валери несет на кухню миску, из которой Том зачерпнул пригоршню мясных кубиков для Горди. Старик, забыв о великолепии натуры, с беспокойством смотрит на повариху:
- Вы только сейчас начнете готовить гуляш?
Валери останавливается, и старик оказывается один на один с непроглядной тьмой широко распахнутых глаз.
- А что случилось?
- Я заказал гуляш по-венгерски себе на завтрак. Теперь уже не уверен, что дождусь. У старого человека не слишком много времени впереди.
- Ну что вы! Так долго ждать не придется. Это мясо...
Она показывает старику содержимое миски.
- ...съедят вечером. Я о вас позабочусь. Мы тут все не на своей земле, ни русские, ни словаки. Надо помогать друг другу.
- Вы полагаете, что земля имеет национальность?
- А как же!..
Валери убедительно кивает головой и еще шире распахивает глаза.
- ...Пойду работать. Не заработаешь - не повеселишься.
Старик провожает ее сочувствующей улыбкой, но в его голосе становится невозможно отличить сожаление от досады.
- Елена Константиновна, уверяю вас, у земли нет национальности и нет вероисповедания. Эта замечательная женщина заблуждается.
- Я не совсем улавливаю...
- Мы, выбравшись из рая, расселялись безaлаберно, хаотично. Работали локтями и кулаками, ножи из-за голенищ вытаскивали. Кто-то позлее оказался, кто-то поплодовитее. Но это не значит, что земля обрела национальность.
Русской, Елена Константиновна, является та земля, в которой похоронены русские люди. Когда я умру, на гамильтонском городском кладбище появится кусочек русской земли. А все эти глиноземы за кладбищенской оградой принадлежат тем, кто за них налоги платит.
Ну и тем, к сожалению, кто эти налоги собирает.
Он откидывается на спинку стула, и ястребиные глаза вцепляются в дверь кухни.
Ждет, наверное, свой гуляш. Его можно понять, но ей очень не хочется возвращаться к мыслям об обиде и страхе. Не хочется оставаться наедине с собой.
- Мне кажется, Федор Степанович, эта замечательная женщина говорила о родине, а не о глиноземах. Хотя нам тут о подобных вещах, наверное, неуместно судить.
- Моя родина - вы, и даже этот ваш...
Старик стучит указательным пальцем по тетради.
- Саша?
- Пусть будет Саша. Даже он - моя родина. Я всю жизнь писал свою родину, поэтому всю жизнь писал людей. Равнодушные к ним громче всех кричат о любви к лесопосадкам...
Оставив в покое тетрадь, он берет деревянную перечницу с куполообразной крышкой и ставит на середину стола.
- ...Если церковь не в бревнах, а в ребрах, то в чем же Русь? В березах? Что же мы ее кубометрами в печках сжигали?!
Она машинально следит за Томом, снимающим с подноса высокий стакан и кофейные чашки, а видит бескрайнюю, когда-то прозванную Голодной, степь.
Потомки кулаков, врагов народа, изменников родины заселяли ее, рыли оросительные каналы, сажали сады, засевали хлопковые поля. Неуступчивая бурая земля неохотно отползала на восток.
Перед каменным домом отца цвели розы, на совхозных бахчах лопались от зрелости арбузы, а там, где по утрам над покрытыми пятнами соли холмами вставало солнце, теснились невзрачные кибитки бежавших из Синьцзяня уйгуров. Наступил их черед рыть, сажать, сеять...
От поселка к поселку, от кишлака к кишлаку, от дома к дому одна речь сменяла другую, и ни одну из них не отторгала пробудившаяся степь. Зарытое в землю зерно не имело национальности, зарытый прах - имел.
Старик водит стаканом у себя под носом и принюхивается с потешной важностью ценителя. Потом, не спуская глаз с Тома, делает маленький глоток, и тут же следом еще один - большой и смелый.
- Хорошо! Но это не венгерское вино.
- Онтарийское. С Ниагары.
- Все правильно. Конечно, онтарийское. Ведь и говядина для гуляша прибыла не с берегов Дуная.
Том усмехается, а старик, рассматривая вино на свет фонаря, свесившегося с потолочной балки, удивительно чистым голосом запевает: "Кто же нас гонит от дома, от родины? Чьи там разъезды видны?.."
Неплотно закрытую заднюю дверь сотрясает оглушительный рев мотоциклетных двигателей. Усмешка исчезает с лица хозяина таверны, его глаза настораживаются.
- Сейчас я принесу вам омлет. Гуляш, наверное, тоже готов.
Слова прозвучали сдержанно, а удаляющиеся по проходу шаги торопливы.
Что-то случилось. Она не знает, что, и ей это не нравится. Всякая авантюра, а для нее такой вот завтрак в таверне - авантюра, заканчивается неприятностями. Если Том встревожился, значит, дело не шуточное. Чьи мотоциклы только что ревели у самых дверей?
Может быть, Валери объяснит. Она уже несет из кухни две овальные тарелки с гуляшом и омлетом.
- Слышали, как мотоциклы рычали? Это бандюги ангелы заявились. Пятнадцать человек. Здоровущие, как быки, а ручищи у всех срамотой расписаны, и мужской и женской. Смотреть стыдно.
- Они могут что-нибудь учинить?
- Если кто зацепится с ними, всю таверну разнесут. Тюрьма по ним плачет. И где они только деньги на адвокатов достают?! Надо бы глянуть, что у них за мотоциклы. Тоже, небось, разрисованные.
Дубовая дверь захлопывается за Валери.
- Федор Степанович, может быть, мы пойдем?
- Как пойдем?! Елена Константиновна, гуляш ведь только что принесли.
- Но если такое случилось...
- Еще ничего не случилось. Молодые люди заехали перекусить. Все остальное только предположение. Пылкое цыганское воображение.
- Почему цыганское?
- Вы видели ее глаза? Славянские и цыганские одновременно. Уверяю вас, там не обошлось без греха.
- Федор Степанович!
Ей хочется сказать, что она уходит, что он может остаться, что за еду она заплатит сейчас, но трудно это выговорить, стыдно показаться малодушной. И вот уже Валери возвращается, а в проходе виден Том, и не один. Вслед за ним деловито семенит тот самый похожий на грузина Крис. Тот самый, что был с Бергманом.
- Том, ты же меня знаешь, но послушай Христо Стефанидиса. Он тебе ничего, кроме добра, не желает.
- Крис, ты можешь помолчать? Дай мне поговорить с Валери.
- Христо молчит как лев. Но говори, пожалуйста, по-английски.
- Валери, я думаю, надо позвонить в полицию. Они пришлют констебля. В его присутствии эти ковбои присмиреют. И страховая компания, в случае чего, не отвертится.
Валери в сомнении покусывает губы.
- Не спеши, Том. Послушай, что Крис хочет сказать.
- Валери, ты же меня знаешь, но я взбешен как лев. Том не желает подобрать деньги, которые валяются под ногами.
- Какие деньги?
- Канадские доллары.
- Том, о чем он говорит?
- Спроси его. Откуда я знаю?!
- Крис?!
Поглядывая в сторону их столика, Крис доверительно берет Тома под руку и громко шепчет:
- Сколько ты заплатил за трехлитровую бутылку "Джона Уокера"?
- Двести долларов.
- Поставь ее на пари с этими ковбоями из расчета пять к одному.
- Какое пари, Крис?!
- Ты же меня знаешь, но ты их видел. Если они не скачут на мотоциклах, то качают бицепсы. Это их товарный знак, их гордость. Их капитал!
- Валери, у меня нет времени на болтовню.
- Крис, объясни все толком.
- Валери, Христо ничего не прячет про запас. Сейчас тебе все станет ясно. Том заключает пари, что его работник уложит в армрестлинге всех ангелов по очереди. На каждый поединок он ставит "Джона Уокера" против сорока долларов наличными. Пятнадцать человек по сорок долларов - это точнехонько шестьсот. А битые ковбои - уже совсем не ковбои, а пастухи. Они уберутся и забудут до скончания века, где находится таверна Томаса Голонки.
Зачем вам полицейский, который пьет кофе за ваш счет и наводит на всех тоску своими нашивками?! Деньги на полу валяются. Если у Тома болит поясница, я готов нагнуться и подобрать их.
- А какой работник будет с ангелами бороться? Я?
Крис ошеломленно смотрит на роскошную грудь Валери.
- Ты же меня знаешь, Валери, но бороться будет Роб МакДугал. Я видел по дороге сюда, как он стрижет траву у своего дома.
Том заключает пари, я привожу МакДугала, ты надеваешь на него фартук, в котором Том разделывает мясо, и мы кладем в карманы шесть сотен канадских долларов.
- Кто сколько кладет?
Проснувшееся южное солнце ликует в глазах Криса, разгоняя чужие северные туманы.
- Я думаю, половина причитается Робу за работу. Если Том заплатит мне гонорар в одну сотню, то вы в кассу положите эквивалент стоимости бутылки. Сто процентов прибыли. Такие дела до меня проворачивал только Онассис.
- Это не прибыль, а плата за риск.
Том, делай то, что говорит Крис.
Старик, внимательно слушавший разговор, неожиданно вмешивается:
- Скажите пожалуйста, человек, на которого вы собираетесь надеть фартук, живет на Рыночной улице?
Том, играя желваками скул и глубоко засунув руки в карманы, отвечает рассеянно:
- Да, второй дом от Веллингтон.
- Тогда не мог бы я тоже сделать ставку?
Валери и Том переглядываются, а Крис звонко хлопает себя ладонью по лбу:
- Гениальная идея! Я изумлен как лев. В таверне полно народа. Помимо пари, мы можем организовать тотализатор. Джефф Таккер лучше всех знает, как это делается. Он проиграл на "Лифс" целое состояние. По дороге к Робу я позвоню ему, и он примчится через считаные минуты. Сегодня от таверны на милю вокруг разит деньгами. Тебе должен нравиться их запах, Том!
- Он мне не нравится. Поезжай за МакДугалом. Валери, тебе лучше не появляться в общем зале. Присматривай только за этой комнатой. Я, кажется, буду занят.
Том наклоняется к старику:
- Сколько бы вы хотели поставить?
- Скажем, долларов пятьдесят.
- Вам нужны деньги?
Старик выжидающе смотрит в ее сторону. Она так и знала! Во сколько же обойдется ей этот завтрак?! И ведь невозможно отказать. Но нельзя же дать согласие...
Взгляд старика поднимается к Тому:
- Да, Том. Я бы хотел попросить вас о ссуде.
- Хорошо, Тео. Пятьдесят долларов без всякого роста. Вы доверите мне делать ставки?
- Конечно. Все пятнадцать раз.
Вне всяких сомнений, она пригласила позавтракать сумасшедшего и, кажется, в сумасшедший дом. Бросила Горди одного в чужом подвале, а в нескольких шагах от них банда мотоциклистов ищет повод, чтобы устроить побоище.
Господи, как медленно тянется время! Как медленно старик пережевывает кусочки мягкого тушеного мяса!
- Вам нравится гуляш, Федор Степанович?
- Да, изумительно вкусно. Но, скажу вам по секрету, настоящие мадьяры положили бы в него еще одну щепотку перца. Эти "щепотки" всегда отличают подлинники от копий.
Он делает два жадных глотка и с огорчением отставляет опустевший стакан.
- Вы напрасно, Елена Константиновна, спешите расправиться с омлетом. Омлет исчезнет, и не останется ничего, кроме воспоминаний и сожалений.
- Я буду сожалеть, что съела омлет?
Худые узловатые пальцы сминают салфетку и бросают ее на тетрадь.
- Нет, сожалеть будете о том, что съели его слишком быстро.
Мы навязываем себя будущему, пытаемся распорядиться судьбой, а жизнь проходит мимо, изгнанная вместе с настоящим в прошлое.
Почему он это говорит ей? Разве она когда-нибудь отвергала настоящее? Наоборот, порой могло показаться, что настоящее отвергает ее. Так оно и было до возвращения Андрея. А после его возвращения она уже не мечтала о будущем, а настороженно присматривалась, опасаясь лихих перемен.
- Вы, Федор Степанович, обо мне говорите?
Глаза из-под кустистых бровей бросают на нее лишь мимолетный взгляд и снова упираются в тарелку с недоеденным гуляшом.
- Я так не думаю. Скорее всего, нет. Вы не из тех, кто листает книгу судеб.
- Да, конечно, я ведь не достаточно умна и слишком быстро ем.
- Вы, Елена Константиновна, озабочены чтением страниц жизни и желаете избежать помех. А судьба, увы, серьезнейшая помеха. Иногда даже угроза.
Угроза?! Она, неожиданно для себя самой, указывает столовым ножом на тетрадь.
- А он, этот человек?
Старик прослеживает движение ножа и снимает с тетради салфетку.
- Этот человек упрям.
- И всё?!
- Нет, конечно, но необходимо выделять главное.
- Я не понимаю...
- Прошлое существует для него лишь как доказательство того, что настоящее не заслуживает уважения, а будущее - ожидания. Знает, что нелюбим и никогда любим не будет. Это как раз та единственная атмосфера, в которой он способен дышать. Что-нибудь переменится в связи с глобальным потеплением, и я не поставлю на него свои десять центов даже против американского Федерального резерва.
- Но почему вы назвали его упрямым?
- Елена Константиновна, ему все абсолютно ясно, но тем не менее, он надеется на взаимность.
Ее захлестывает горячая волна, и нет сил заставить себя посмотреть на старика. Остается только набить пересохший рот остатками омлета и старательно его пережевывать.
Старик барабанит пальцами по столу. Она видит его пальцы, но не видит глаз.
- Елена Константиновна, вы знаете, почему наш общий друг Саша эмигрировал?
Омлет она проглатывает недожеванным и запивает глотком кофе.
- Мне кажется - знаю, но это трудно объяснить.
- Да, пожалуй, действительно трудно. Я постараюсь помочь вам.
Он перестает барабанить по столу и теперь барабанит по тетради.
- Наш с вами Саша относится к России как к женщине, которая его не любит.
- Тогда, по вашей логике, он должен был добиваться ее любви.
- По его логике тоже.
- Я...
- Он обнаружил свою Россию в вас, однако вас он так и не сумел обнаружить в России. Ему самое место здесь, в Дандасе. Вполне достаточная для него территория.
Какое необычное облегчение наступает после пробежавшей по телу горячей волны! Она рада, что встретила старика и что они пришли сюда, в таверну. Омлет действительно был вкусным, а с Горди ничего не случится. Он даже ни разу не тявкнул за все это время. Из общего зала доносятся голоса, но мотоциклистов, судя по всему, совсем не интересует задняя комната.
Зато притупился страх, и притихла обида. Нет, ей совсем не хочется слишком скоро уходить! Должна же она узнать, выиграет старик деньги в тотализаторе или нет! Кто вернет Тому пятьдесят долларов, если отвернется удача? Кроме нее - некому, так что ничего не поделаешь.
- Федор Степанович, мне кажется, вы хотели бы заказать еще вина, и мой кофе остыл.
- Да, конечно, хотел бы. Но Валери не выполняет своих обязанностей, а ведь ей было сказано присматривать за нашей комнатой.
- Признайтесь, что вы просто не прочь лишний раз на нее полюбоваться!
- Уж лучше вприкуску чай пить, чем вприглядку женщиной увлекаться. Я вполне удовлетворюсь стаканом вина и нашим общением. Если, конечно, не огорчу вас.
- Чем, Федор Степанович?
- Вы приучите себя к тому, что любимы, и почувствуете...
Старик снова стучит указательным пальцем по тетради.
- ...острую потребность в его присутствии.
У нее никак не получается произнести вслух: "Уже, наверное, не огорчите", и, будто спеша ей навыручку, с улицы в распахнувшуюся дверь врывается голос Криса:
- Ты же меня знаешь, Роб, но такую работенку тебе мог подыскать только Христо. На пятнадцать разукрашенных ребятишек ты потратишь пятнадцать минут, и твой задний карман распухнет от трех лишних сотен. Христо тоже заработает, и когда часы пробьют одиннадцать, мы отпразднуем эту музыку как львы.
За спиной Криса, занимая собой весь дверной проем и заслоняя солнечный свет, возвышается гигант в голубой футболке, на которой розовые девочки держат за плюшевые лапы оранжевого медвежонка, а над их головами дугой изогнулась фиолетовая надпись "Счастливого дня рождения!"
Трудно отвести взгляд от этого гиганта, хмурящего выгоревшие до цвета соломы брови над серо-зелеными глазами. Хорошо, что он не обращает на нее внимание и смотрит только на старика.
- Ты меня слышишь, Роб, или нет?! Почему ты остановился? Надо идти в подвал и получить у Валери фартук. Без него тебя никто не примет за работника таверны. Всякой продукции требуется придавать товарный вид, иначе плакали денежки поставщика. Уж кто-кто, а Христо это знает!
Изможденно стонут ступени лестницы, но голова на могучей шее все еще повернута в направлении их столика, и две глубокие морщины траншеями пересекли переносицу. Гигант изо всех сил пытается что-то вспомнить, и трудно себе представить, что ему это не удастся.
Крис недоверчиво приглядывается к старику, но уже через секунду достает из кармана напевающий мелодию сиртаки мобильник и, прижав его к уху, спешит на шум голосов в общем зале.

Стихает стон ступеней. Однако Валери ведь нет в подвале. Там только Горди. Что он делает? И что может случиться, если он попадется на глаза этому великану? Надо пойти и проверить, все ли в порядке. Она никогда не оставляла Горди наедине с чужими людьми.
- Федор Степанович, я пойду проведаю Горди.
Старик старательно ковыряет вилкой в тарелке, пытаясь подцепить кусочком мяса как можно больше соуса.
- Конечно, Елена Константиновна, вам следует пойти. Человек такого масштаба вряд ли уместится в рамки собачьих представлений.
Еще с лестницы видно гиганта, стоящего у дверки закутка. Она сбегает вниз.
Горди безвольно лежит на полу и одним открытым глазом смиренно смотрит на склонившееся к нему чудовище. Пес не обращает на ее появление никакого внимания. Зато чудовище поворачивается к ней.
- Он открыл только один глаз, потому что голоден. Перед тем, как я даю поесть Линде, она часто смотрит на меня одним глазом.
- Линда - это ваша собака?
- Нет, это собака моего соседа, Стива Бингхэма. Но он ее плохо кормит. Покупает в зоомагазине пакеты каких-то жеваных катышков. Разве ими наешься?! Я всегда после рыбалки даю Линде свежую рыбу. Поэтому шерсть у нее лоснится. Линду не приходится стричь, как этого беднягу.
- Мы его стрижем потому, что так полагается. Он же фокстерьер.
- У фокстерьеров шерсть тоже может лосниться, если их правильно кормить. Мы найдем что-нибудь для него. Меня зовут Роберт МакДугал. А вас?
- Хелен Иконникова.
- И-кон-ни-ко-ва. Это, наверное, ваша фамилия по мужу.
- Да. А что?
- У вашего отца...
Он указывает рукой на потолок подвала.
-... другая фамилия. Я только никак не могу вспомнить.
Кажется, гигант считает старика её отцом. Он, определенно, забавен. Горди зря его боится. Даже она не чувствует смущения, а такое не часто случается.
- Фамилия пожилого джентльмена - Рокотофф. Но он не мой отец. Просто знакомый.
Гигант одобрительно кивает головой:
- Правильно, Рокотофф. Пэм так и произнесла. Когда к моему другу Алексу Бергману на задний двор повадились падать дохлые птицы, мистер Рокотофф оказался замешанным в этом деле.
- Какие птицы?
- Алекс говорил, что пепельные.
Он захлопывает дверку, задвигает засов и уходит в глубь подвала, туда, где еле слышно всхлипывает компрессор холодильной камеры.
Горди открывает второй глаз и жалобно смотрит в потолок. Хочется войти к нему, утешить, успокоить, но засов просто невозможно сдвинуть с места. Она дергает изо всех сил, она налегает всем телом, но этот МакДугал слишком глубоко задвинул железный брус, и его заклинило в пазу.
За спиной слышны шаги гиганта.
- Я сам отворю, у меня же одна рука свободна.
Засов отлетает куда-то влево, и прямо перед мордой Горди на пол сыпятся из полиэтиленового мешка рыбьи тушки, обваленные в чем-то мучнистом.
- Это, конечно, замороженная рыба, но где вы у Тома найдете свежую?! У него даже спиннинга нет.
Горди воодушевленно вскакивает и принюхивается.
- Что вы делаете?! Моя собака не приучена к такой пище!
Гигант, присев и наполовину втиснувшись в закуток, обрадованно сообщает:
- По-моему, ей понравилось.
Мороженая рыба хрустит у Горди на зубах.
Хочется схватить собаку и убежать. Но этот громила снова выпрямляется, захлопывает дверку и задвигает засов. Возмущение затуманивает глаза. Что еще можно было ожидать от друга Бергмана?! Что еще?!
- Почему вы запираете мою собаку?
- Валери будет ругаться, если оставить дверку незапертой. Надо все делать так, чтобы ей не к чему было придраться.
Неописуемый наглец! Она его поставит на место. Но невозмутимое чудовище занято чтением этикетки, сорванной с пустого мешка.
- Эта рыба приготовлена по луизианскому рецепту. Том говорил, что в Луизиане употребляют слишком много специй. Пес наверняка захочет пить.
Пойду разведаю насчет питья. От жажды у животных случается бешенство.
Что ей делать?! Что делать?! Если бы тут был Андрей! Если бы только Андрей был здесь!
А этот бергмановский МакДугал уже приближается с бутылкой в одной руке и миской - в другой, легким движением отодвигает засов и выливает из бутылки в миску янтарную жидкость.
- Что вы ему даете?!
Гигант просматривает наклейку на бутылке и показывает ей:
- Тут написано - пиво изготовлено в Чешской республике. Должно быть, где-то неподалеку от Москвы. Я спрошу у Алекса - он хорошо знает те места, и по-английски разговаривает точно так же, как вы.
Горди увлеченно хлебает пиво, а на нижних ступенях лестницы появляются белая куртка и красный колпак.
- Что ты болтаешь, Роб?! При чем тут Алекс?! У этой леди обычный человеческий голос.
Валери ступает на пол, и ее глаза оказываются на уровне розовых девочек с медвежонком.
- Ты куда так вырядился? У тебя ведь день рождения в январе.
- Зимой в одной футболке на улицу не выйдешь.
Повариха сокрушенно качает головой:
- Какая же это улица по такой футболке тоскует? Возьми с крюка фартук, надень на себя и иди в общий зал. Народу набралось - сесть некуда, и все ждут, когда ты явишься.
Неужели Валери не видит, что Горди пьет пиво, а на полу валяется рыба?! Надо бы ей сказать, но жаловаться так унизительно и трудно. Однако нельзя, в конце концов, позволять каждому встречному издеваться над твоей собакой.
- Валери, я хотела бы забрать Горди и уйти. Вы не могли бы отпереть засов?
Распахнутые настежь черные глаза недоуменно смотрят сначала на нее, потом внутрь закутка, возвращаются к МакДугалу, и загорающиеся в них огоньки не сулят гиганту ничего хорошего.
- Твоя работа?!
- А что мне оставалось делать?! У вас в таверне никогда не бывает свежей рыбы. И пиво "Молсон", которое пьет Линда, вы закупаете только бочками.
Валери упирает руки в боки, и черные глаза вспыхивают, как нефтяные скважины. Но она сдерживает себя.
- Забирай свою униформу и отправляйся наверх. Сегодня ты уже натворил все, что мог. И запомни - нам с Томом не нужны счета за раздавленные пальцы и переломанные запястья. Думай, что делаешь, когда будешь бороться.
Роб надевает покрытый несмываемыми ржавыми пятнами прорезиненный фартук и пытается рассмотреть самого себя.
Даже обида и возмущение не способны подавить желание улыбнуться. Длиннющий фартук выглядит на нем как передничек неряшливой первоклассницы.
Но гигант, кажется, остается вполне доволен, и послушно топает к лестнице.
- Люди, у которых слишком хрупкие кости, не должны заниматься армрестлингом.
Ступени начинают стонать, а Валери тяжело вздыхает и с усилием отодвигает засов.
- Том много раз говорил, что не знает, содержит он таверну или цирк. Мы ее купили пять лет назад, но все еще не можем привыкнуть. Если бы не эти срамники в общем зале, я бы сейчас надела МакДугалу на голову кастрюлю с луковым супом.
Она забирает у Горди из-под носа вылизанную дочиста миску, выгребает из закутка остатки рыбы, разгибается и снова вздыхает, потирая поясницу:
- Вы не обижайтесь и не сердитесь. Я скажу Тому, чтобы он взял с вас только половину стоимости завтрака. А с собакой ничего не случится. Лишний часик поспит и лишний раз пописает.
Горди, действительно, укладывается на бок, облизывается и закрывает глаза. Он, кажется, не возражает поселиться в закутке, где так охотно и часто кормят.
Валери запирает клетку.
- Вы любите луковый суп?
- Никогда не пробовала.
- Пойдемте, я вас угощу. Вам понравится. Я и сама посижу с вами...
Теплая рука Валери ложится ей на талию.
- ...Идемте. Песик уже спит.

Она только что съела большущий омлет, она сыта и не хочет никакого лукового супа. Вряд ли он такой уж вкусный. Почему же она идет наверх с Валери? Почему?!
Смешной и ужасный МакДугал сказал, что люди с хрупкими костями не должны заниматься армрестлингом. Да, он прав. Она всегда чувствовала, как легко раздавить ее пальцы и сломать запястья.
Ее отец отводил по глубоким каналам и бетонным желобам мутную воду Сыр-Дарьи в иссушенную, потрескавшуюся степь. Он боролся с природой, и ему казалось, что побеждал. Отец был весел и уверен в себе. Наверное, таким и надо быть, чтобы бороться и полагать, что побеждаешь.
Но веселая уверенность отца и чувство победителя не достались ей в наследство, не последовали за ней. Они оставили ее без своей защиты тем цветущим розами летом, когда, закончив школу, она уехала в Москву.

Старик сидит на стуле, откинувшись на спинку, вытянув ноги и закрыв глаза. Кажется, он задремал. Валери прикладывает палец к губам и улыбается:
- Тссс! Сейчас я принесу суп.
Однако еще не наступившую тишину уже успевают спугнуть гортанные причитания Криса:
- Ты же меня знаешь, Валери, но надо срочно принимать меры. МакДугал заявил, что голоден, заказал себе яичницу с ветчиной, уселся с ангелами и рассказывает им о фокстерьере, которого приходится стричь, потому что у него не лоснится шерсть. Он все испортит.
- Кто все испортит? Фокстерьер?
- При чем тут фокстерьер?! Нет там никакого фокстерьера! Все испортит МакДугал. Это я тебе как лев говорю.
Валери угрожающе бурчит по-словацки и делает шаг в сторону прохода, но неожиданно проснувшиеся стариковские пальцы удерживают ее за рукав куртки.
- Не ходите туда. У вашего появления могут быть нежелательные последствия. Нет оснований паниковать из-за того, что мистер МакДугал захотел утром позавтракать.
Предоставьте событиям возможность самим о себе позаботиться. Когда нарушаешь их естественный ход, сталкиваешься с его неестественным продолжением.
Крис всплескивает руками:
- Ты же меня знаешь, Валери, но не слушай этого человека. При естественном ходе событий Роб отправится со своими новыми дружками кататься на мотоцикле.
Глаза старика открываются.
- Вы слишком нетерпеливы, молодой человек. Поэтому жизнь остается не освоенной вами.
Мы не всегда можем рассчитывать на друзей, но враги нас никогда не подводят. На ангелов, сошедших с мотоциклов, можно с уверенностью положиться. Они не позволят мистеру МакДугалу ничего испортить.
Валери придирчиво рассматривает пурпурный маникюр своих ногтей, косится на старика и наконец встречает взгляд Криса.
- Армрестлинг - не женское занятие. Вам придется обойтись без меня. И Тому это передай.
- Валери, ты потом пожалеешь!
- Крис, иди в общий зал. Сейчас твое место там.
В удаляющихся шагах Криса не чувствуется энергии. Старик снова закрывает глаза, но Валери кладет ладонь ему на плечо.
- Я принесу луковый суп, вы хотите?
- Нет, я предпочел бы стакан вина.
- Вино принесу для всех и выпью с вами. Вы мне нравитесь.
Старик по-старомодному целует красивую крупную руку, и Валери уходит. Вместе с ней уходит беспокойство о том, что может случиться в общем зале. А внимание старика хочется снова привлечь к себе.
- Федор Степанович, вы знаете женщину по имени Пэм?
- Мне довелось знать немало женщин по имени Пэм, однако всё давно уже ограничилось Памелой Хайден - медсестрой третьего этажа в доме престарелых. Вы знакомы?
- Нет. Но Роб, то есть МакДугал, упомянул ее имя, когда говорил о вас и о дохлых пепельных птицах, которые падали на задний двор Бергмана. Вы каким-то образом были замешаны...
- Я так и знал! Этот Бергман! Я так и знал, что он припишет мне своих птиц!
- Вы недолюбливаете Сашу? Это не связано с тем, что он еврей?
Старик ударяет себя кулаком по колену:
- Елена Константиновна, поверьте, всеми детскими болезнями я переболел еще в начале прошлого столетия. Ваш Саша, независимо от своего происхождения, натравил на меня сумасшедшего.
- Какого сумасшедшего?
- Судя по визитной карточке, профессора МакМастерского университета.
- Профессора? Откуда у Саши такие знакомства?
Погрустневшие глаза указывают на пустой стакан.
- Знакомые всегда найдутся. Было бы желание.
- Но почему вы считаете профессора сумасшедшим и почему полагаете, что Бергман натравил его?
- Елена Константиновна, практически вся моя пенсия уходит на пребывание в доме престарелых. Я подрабатываю немного продажей грунтованных холстов. Что вы скажете о человеке, который выясняет, сколько мне за них платят местные мазилы и скупает эти холсты по тройной цене?! А рекомендовал меня ему не кто иной как мистер Бергман.
- Зачем?
- Зачем Бергман рекомендовал? Я же вам говорю - он неизлечимо упрям...
Старик понижает голос и придает ему напускную таинственность.
- ...А профессор, разумеется, спасает русскую живопись.
- Каким образом?
- Единственным, которым умеет.
Чувствуется, что он раздражен и язвит. Но совершенно не понятно, что за всем этим кроется. Бергман, конечно, странен, но такие розыгрыши, кажется, не в его духе. Да и профессор... Здесь, в Северной Америке, действительно, многие сумасшедшие вместо того, чтобы сидеть в психушках, бегают по улицам, но профессорами их все-таки не назначают.
Какой смысл имеет закупка грунтованных холстов? Нет, она не будет спрашивать. Старик явно перебирает со своей многозначительностью, и если он хочет что-то рассказать, то должен это сделать сам.
Однако при чем же тут дохлые птицы?

Как всегда бесшумно, появляется Валери. Ставит на стол поднос с тремя стаканами вина и тарелкой супа.
- Я из кухонных дверей подсмотрела, что там делается.
Старик пододвигает к себе стакан.
- И что же?
- Главный из этих срамников, похожий на скалу, заявил Тому, что, раз с ними не хотят бороться, а только зубы заговаривают, то он, Эрик Крюгер, забирает виски и штрафует таверну. Вы бы видели его ручищи разрисованные! У меня аж щеки запылали.
- Думаю, что эта наскальная живопись не произвела бы на мои щеки такого сильного впечатления. Но каким же образом он собирается оштрафовать таверну?
- Сказал, что они не заплатят за завтрак. А МакДугал поднялся, отодвинул Тома и говорит: "Со мной тоже никто не хочет бороться. Значит, половина приза принадлежит мне, и я не буду платить за еду, чтобы все было по-честному". Взял со стойки пустую полуторалитровую бутылку и поставил перед этим Эриком: "Виски отольешь сюда, приятель".
Стакан старика чокается со стаканом Валери. Морщинки от ястребиных глаз разбегаются лучиками.
- Вот видите! Наш неугомонно деловитый грек пытался изобразить из себя пророка, a неугомонность и деловитость пророкам противопоказаны. Им подобает мудрость и вера, преисполненная долготерпения.

Ну конечно же, Христо Стефанидис должен быть греком. Почему она приняла его за грузина?! Ведь и грузин-то толком в своей жизни не видела. А греков как раз видела. Там, в степи.
Там ее одноклассником был Юрка Илиади. Вихрастый и бесшабашный Юрка, о встречах с которым тайком мечтала, и при виде которого испуганно пряталась за спины подружек.
Собираясь в Москву, думала, что плачет, потому что уезжает от Юрки.
Только потом поняла, что плакала, потому что уезжала из дома. Потом, когда появился Андрей.

Однако хочется ответить старику. Он ничего не объяснил ни про птиц, ни про холсты, и уже определяет себя в пророки.
- А вы пророк?
Старик делает глоток из стакана.
- Но я ведь верил в Эрика Крюгера. Вы не станете отрицать факты?!
Глаза Валери распахиваются до невероятных размеров.
- Да что же вы такое говорите?! Как можно верить в этого бандита?!
- А что, разве он нас подвел?
- Не знаю - я отлучалась, потому что в таверне появился Джон Стивенс. Мне пришлось пойти к туалету, чтобы перехватить Джеффа и велеть ему прислать профессора сюда, в заднюю комнату. Нечего ему сегодня делать в общем зале.
- Как вы назвали джентльмена, который появился? Джон Стивенс? Профессор? Почему ему нечего делать в общем зале?!
Валери хмыкает:
- Да где ж вы видели, чтобы от ученого человека какой-нибудь прок был?! Тем более, когда с такими как Крюгер разбираешься. И вообще, я вот что вам расскажу.
Не так давно МакДугал повез Алекса Бергмана и Фрэнка Анжелини в одно заведение под названием "Обетованная земля". Ну знаете, там женщин заставляют танцевать голыми. А Тому сказали, будто едут раками побаловаться. Вы понимаете, что они имели в виду. Я спросила у Стивенса, не знает ли он, где эта "Обетованная земля" находится.
У старика приоткрывается рот, однако растерянность длится недолго.
- Что же он вам ответил?
- Уставился в потолок и говорит: "Документальные подтверждения, к сожалению, отсутствуют, но, согласно библейским текстам и некоторым археологическим данным, под Обетованной землей подразумевается территория, расположенная в основном между восточным побережьем Средиземного моря и рекой Иордан".
Ну, как вам это нравится?! Пришлось мне Криса отправлять на поиск.
- И он нашел?
Валери отпивает вино и вздыхает, глядя куда-то в одну точку.
- Нашел. Крис - неплохой парень, но разве на кого-то из них можно положиться, когда им показывают голых женщин?! Вернулся с целым тазом вареных раков и сообщил, что это подарок от МакДугала. Шутники. Они до сих пор думают, что обвели меня вокруг пальца.
На лице старика написано его полное согласие с Валери, но при этом он нервно потирает руки.
- Скажите, а присутствие мистера Стивенса в этой комнате абсолютно необходимо?
- Куда же еще профессора денешь?! Раньше мы с Томом только в одиннадцать открывали, но вот месяц назад решили завтраки тоже подавать. Хочется от банковского долга поскорее избавиться. С тех пор Джон повадился каждое утро приезжать.
Из прохода слышны размеренные шаги. Валери встает, а старик уныло смотрит на перечницу.
- Да, пожалуй, вы правы, он повадился, и девать его уже некуда.
Луковый суп не так уж плох. Во всяком случае, хорошо, что можно заниматься едой, а не сочувствовать старику. Он сам в этом виноват. Сейчас появится профессор, и, если не с птицами, то хотя бы с холстами что-то, наверное, прояснится.
А Бергман, значит, развлекается стриптизом. Ей это должно быть все равно. Но она, тем не менее, задета и пытается представить Андрея в одной компании с Бергманом, МакДугалом и, ...кажется, Фрэнком. Ее Андрей, поехавший с ними "раками побаловаться"?! Нет, такое просто невозможно представить.
Невозможно, если говорить о вернувшемся к ней Андрее. Но вот московский, ушедший Андрей, её первый мужчина и жених генеральской дочери, он, наверное, мог бы. Да, он мог бы отправиться с Бергманом и его дружками. Он, несомненно, мог.

В покрывшейся осенней позолотой Москве она столкнулась на выходе из университета с темноглазым задумчивым шатеном. Пряча улыбку в пушистые усы, он уступил ей дорогу, а у нее внутри что-то встревоженно дрогнуло и сжалось.
С тех пор она постоянно надеялась, что судьба сведет их где-нибудь в аудиториях, на улице, у станции метро.
Порой это случалось, но он никогда не бывал один. Пространство вокруг него находилось во власти горделивой блондинки с неприступным насмешливым взглядом.
Оставалось только неторопливо и независимо проходить мимо них, как неторопливо и независимо проходило мимо нее самой время.
Пожухла и осыпалась на землю обветшавшая осенняя позолота. Стареющее небо роняло из дырявого подола ватные сырые хлопья. Колеса машин расшвыривали липучее месиво. Под ногами прохожих хлюпала расползающаяся грязь. Помрачневший город постепенно обрастал желто-бурым ржавеющим снегом.
С конца ноября у нее непривычно саднило горло и слезились глаза. На пасмурных стенах ее комнаты удрученно горбились длиннющие тени. Запертые вместе с ней в осажденном ветрами общежитии, они прислушивались к вечерним пересудам, из которых она и узнала, что будущий аспирант мехмата Андрей Иконников давно уже ходит в женихах у разодетой в дубленки генеральской дочери Татьяны Винокуровой. За спиной блондинки мерещился увешанный орденами плакатный герой, покровительственно похлопывающий Андрея по плечу.
Но уже в начале марта на рынках появилась мимоза, и тени сделались короче. К маю растаял снег и растекся ручьями. Повеселевшее солнце высушило асфальт, а из вымытых окон поплыл над Москвой мягкий баритон мужчины, уезжавшего от отчаяния и беды на полночном троллейбусе.
Синий троллейбус кружил по бульварам и подбирал всех терпящих крушение. Если успеть вскочить на его подножку, скворчонок боли угомонится и перестанет стучать в виске. Надо было только ждать и верить.
Она верила и ждала.
Ждала, и все же, когда четвертая на ее счету московская осень позолотила столицу и принесла слух о том, что между Андреем и Татьяной все кончено, он ошеломил своей внезапностью.
Дочь генерала, защитив диплом, уехала в Ленинград. Говорили, будто пару лет назад ее отца отправили туда командовать не то противовоздушной обороной, не то стратегической авиацией. Как всегда, никто ничего не мог объяснить толком, потому что толком никто ничего не знал.
Но какое это имело значение?! Троллейбус уже замедлял свой ход у остановки.

Седьмого ноября их группа собралась в общежитии на вечеринку. Она помнит, как нарезала картошку для салата и слушала болтовню Надюхи о ее кучерявом Игоре, на съемную квартиру которого Надюха медленно, но верно переселялась, и который обещал заявиться чуть позже с гитарой и приятелем.
Салат был почти весь съеден, и болгарское вино почти все выпито, когда вслед за Игорем в комнату вошел Андрей.
Она поняла, что дождалась.

Медленная вязкая музыка танца пьянила и обволакивала, рука Андрея скользила вдоль спины... В комнате было душно от тесноты, дымно от сигарет и жарко от желаний. Крепкие горячие губы коснулись щеки.
- Выйдем отсюда?
- Да, тут нечем дышать.
Пустота коридора вызывала ощущение неприкаянности.
- А ты, Лена, в какой комнате живешь?
- Этажом ниже.
- Может, умыкнем бутылочку со стола и посидим вдвоем? Приглашаешь?
- Да.
Он запер двери изнутри, неслышно подошел сзади и обнял ее. Тело трепетало под чуткими ладонями. Она повернула голову и, задохнувшись поцелуем, прикрыла глаза.

Полночный троллейбус остановился, подобрал и увез, однако боль не спешила стихнуть.
Никакого разрыва между Андреем и Татьяной не произошло. Намечавшуюся женитьбу всего лишь отложили до защиты кандидатской. Безмолвные дожди растворили витавший в воздухе слух, и сточные воды унесли его в Москву-реку.
Андрей подолгу отсутствовал, но выросшие под этими дождями тени не прислушивались к общежитским пересудам. Возвращаясь с ней из университета домой, они блуждали по зябнущим на ветру улицам, а добравшись наконец до общежития и оказавшись в ее комнате, бродили вдоль стен, встревоженные тиканьем часов.
Только когда появлялся Андрей и она, слившись с ним, замирала в его объятиях, тени успокаивались, и ночь поглощала их.
По утрам хищный клекот будильника распугивал предрассветные сумерки. Объятия размыкались, утренние бледные тени вытягивались от кровати к дверям, Андрей целовал ее у порога и уходил. Прижавшись к косяку, она смотрела ему вслед, пока опустевший коридор не напоминал, что однажды Андрей уйдет, чтобы уже не вернуться.
Она поспешно закрывала дверь, поворачивала будильник циферблатом к стене, ложилась в постель и уговаривала спрятавшиеся под одеяло тени, что у Андрея до защиты диссертации остается еще два года, которые изменят многое, вернее - все.
Она снова ждала и пыталась верить, но теперь она ждала не случайного троллейбуса, а чуда.
Это томительное ожидание продолжалось до самого последнего дня в университете, за стенами которого молнии в ослеплении разрывали весеннее небо. Продолжалось и в терпеливо изнывающей под монотонным солнцем степи, куда она поехала перед тем, как отправиться по распределению на Урал.

Из Туркестана до Урала добиралась через Москву. Глупо. Но ведь в Москве был Андрей, а значит, только там могло произойти чудо. Чуда не произошло.
Они лежали в постели, насытившиеся друг другом, и он медленно перебирал пальцами ее волосы.
- Ну что, Лена, завтра уезжаешь? Я тоже в белокаменной долго не задержусь. Меня здесь кроме временной прописки у тети Нюры ничего не держит. А в Подольске, после смерти матери, только пол-огорода и троюродный брат остались. Но это все уже позади - Таня в Питере прочно осела.
Защита через месяц и...
Он вытащил из кармана висящего на стуле пиджака почтовый конверт.
- ...Вот, открыточка от будущего тестя. Почитай.
Она читала молча:
"Здорово, агрессор!
Татьяна доложила мне о намерении строить с тобой свое счастье. Говорю тебе прямо - Винокуров Владимир Игнатьевич никогда на пути человека к счастью не стоял. Во Вьетнаме, было дело, приземлял фантомы, но любовь не приземлял никогда.
Однако ты у меня не овцу из загона, а дочь из дома уводишь. Поэтому шлю тебе условия мирного соглашения:
Заканчивай все свои московские делишки и перебирайся в город на Неве.
Жилплощадью Татьяна обеспечена, а трудоустройство я тебе гарантирую.
Здесь и свадьбу сыграем. Коньяк будет ереванского разлива - не сомневайся.
С твоим "личным делом" я на словах ознакомлен. Так что, если принимаешь мои условия, то жду тебя с рапортом в Тайцах. Татьяна дорогу покажет.
Генерал-полковник В.И. Винокуров.
P.S. Наталия Георгиевна шлет тебе свои материнские объятия и поцелуй."
Андрей положил открытку обратно в конверт.
- Такие дела, Лена.
- Мне твой тесть понравился. Желаю счастья, Андрюша!
Она поцеловала его в лоб, встала с кровати и начала одеваться.

- Елена Константиновна, что же вы из пустой тарелки едите? А к вину даже не притронулись.
Стакан старика наполовину пуст, а щеки окрашивает легкий румянец. Исчерченное морщинами лицо кажется особенно выразительным на фоне белой куртки стоящей к ним спиной Валери. Над курткой - античная линия женской шеи, черная полоска забранных на затылке под красный колпак волос, а уже выше колпака - благородная грива, холеная борода и светло-серые глаза незнакомого мужчины.
Валери показывает рукой в угол комнаты:
- Вы можете позавтракать за этим столиком, Джон. В общем зале сегодня слишком шумно.
- О да! Там кипят ужасные страсти. Вряд ли они могут способствовать хорошему пищеварению.
Старик настороженно поднимает голову и поворачивается к незнакомцу.
- Что вы имеете в виду? Что там происходит?
- Здравствуйте, мистер Рокотофф! Рад нашей встрече!
Бородач приветствует старика, но светло-серые глаза с какой-то непонятной радостной взволнованностью рассматривают не старика, а ее. Старик слегка кривится:
- Я тоже, несомненно, рад, но что все-таки угрожало вашему пищеварению?
- Пожалуй, не столько моему, сколько пищеварению всей собравшейся и выведенной из равновесия почтенной публики. Как я понял происходящее, мистер МакДугал засунул свой мизинец в горлышко пустой бутылки и теперь не может извлечь его оттуда. Это большая бутылка, с широким горлышком, но тем не менее...
Голоса Валери и старика сливаются, не оставляя между собой ни малейшего зазора:
- Зачем он это сделал?!
Взволнованный взгляд незнакомца наконец-то расстается с ее лицом.
- По моим наблюдениям, приводить окружающий мир в состояние недоумения является предназначением мистера МакДугала.
Валери гневно хлопает себя ладонями по бедрам.
- Лучше я пойду принесу вам завтрак. Оладьи с клубничным джемом, как всегда?
- И, пожалуйста, чашечку кофе покрепче.
Глаза старика обеспокоенно хмурятся.
- Так вы говорите, МакДугал не может освободить свой мизинец?
- Точнее будет сказано, его отговорили это делать из опасения, что чрезмерное усилие травмирует палец.
- Неужели никто не сообразит принести молоток и разбить бутылку?!
- Ну почему же?! Миниатюрная леди с характерной средиземноморской внешностью, размахивая молотком, рвется к бутылке, но мистер Стефанидис стоит на ее пути и уверяет, что, не будучи столяром, она обязательно повредит мизинец мистера МакДугала, и тогда все погибнут как львы.
Еще, я бы сказал, дюжина плечистых джентльменов в кожаных жилетках проявляют готовность участвовать в решении проблемы. Но присутствующие явно не оказывают им доверия, и миниатюрная леди заявила, что размозжит голову тому из них, кто посмеет приблизиться к мистеру МакДугалу.
- И что джентльмены?
- Они смеются, хотя я бы на их месте отнесся к этому заявлению со всей серьезностью. Леди не производит впечатление человека, который шутит.
Старик поспешно допивает вино и встает, опираясь на палку.
- Елена Константиновна, я вынужден пойти в общий зал. Ситуацию нельзя выпускать из-под контроля.
- Но, Федор Степанович, вы же сами убеждали всех не мешать естественному ходу событий.
- Естественный ход событий не предусматривает засовывание мизинца в горлышко бутылки. Я не надолго, и вы не будете скучать в обществе такого собеседника как профессор.
Шаркающие шаги и стук палки доносятся из прохода, постепенно стихая.

У старика, конечно, язык хорошо подвешен, и он всегда найдет, что сказать. Но кто его будет слушать? А если и будут, то кто поймет? МакДугал? Стефанидис? Мотоциклисты? Женщина, размахивающая молотком? У этих людей совсем другая конструкция головного мозга. Они не видят никакого смысла в вопросах, над которыми мы бьемся всю жизнь. А многое, лежащее для нас на поверхности, им не воспринять даже под диктовку по слогам. Вот и профессора старик полагает сумасшедшим. Интересно, что, в свою очередь, Стивенс думает о старике. И почему он все время на нее смотрит?
Нет, не надо быть наивной. Старик никакую ситуацию брать под контроль не собирается. Он ушел специально. Он ушел, чтобы оставить ее наедине с профессором. Зачем?!
Из-под опущенных ресниц следит она за гривастым бородачом, который, убедившись, что в проходе уже никого нет, подсаживается к ее столику.
- Извините, мне не хотелось быть навязчивым, но все же, разрешите вам представиться. Джон Стивенс. Я работаю в университете МакМастер...
Он кладет визитную карточку рядом с меню в тисненой обложке.
- ...Мое желание познакомиться продиктовано тем, что я узнал вас. Вернее, ваше лицо.
- Как, и вы узнали?! Вы тоже хорошо распознаете русские лица?
Светло-серые глаза непонимающе мигнули, однако выдержка не изменяет профессору.
- Я бы не взял на себя смелость делать такое общее заявление. Просто у меня действительно неплохая зрительная память, и лицо, увиденное на привлекшей внимание фотографии, могу узнать со значительной долей вероятности. Мой знакомый, Алекс Бергман, показывал мне фотографию, на которой вы сняты в этом же самом свитере, и только волосы у вас сейчас несколько длиннее.
Боже милостивый, что все это значит?! Она не понимает. Но что-то все это значит обязательно!
- Вы можете звать меня Хелен. Скажите, мистер Стивенс, а зачем ваш знакомый показывал вам мою фотографию?
- Если вы Хелен, то я - Джон. Так будет и проще, и приятнее.
Дело в том, что именно с вашего фото мистер Рокотофф написал портрет, который, по свидетельству единственного очевидца, представляет собой феномен в живописи. Вот моему знакомому, Алексу, и случилось быть упомянутым очевидцем.
Русская культура является предметом моих профессиональных интересов. Фамилия "Рокотофф", сами понимаете, эти интересы только подогревает.
- И вы доверяете мнению Алекса?
Стивенс вежливо, но устало улыбается.
- Я доверяю не мнению Алекса, а принципу. Отыскать настоящую живопись под слоями грунта удается исключительно редко. Однако, если даже при слабом намеке и мизерном шансе не делать попыток, это не удастся никогда.
- Вы хотите сказать, что портрет был написан, а потом холст опять загрунтован? Кем?
- Мистером Рокотоффом. Вы этого не знали?
- Я вообще узнала о портрете только сегодня. Зачем же он это сделал? Он ведь не сумасшедший. Его Алекс просил?
- Нет, Алекс не просил, и я бы не стал категорически оценивать психическое состояние мистера Рокотоффа, но у меня осталось ощущение, что для него характерно своего рода стремление к саморазрушению. По моим наблюдениям, распространенное среди русских свойство.
Последние слова задевают ее. Нет, не только последние. Вся история с загрунтованным портретом звучит как отвержение. Кем? За что?
Но Стивенс все равно не должен был так легко бросаться своими умозаключениями о русских. Даже если это правда, даже если у него имеются основания.
- Скажите, мистер... Джон, вы англосакс?
Профессор не сразу отрывается от какой-то своей мысли.
- Да, насколько в таких вещах можно быть уверенным.
- И среди англосаксов вы никогда не встречали склонных к саморазрушению?
- Конечно же, встречал, и нередко. Но в англосаксонской среде носители этого качества являются явно выраженными исключениями. Характеризуя русских, гораздо труднее провести черту, отделяющую правило от исключения. Вы не обижайтесь, Хелен. В моих словах не было упрека. Я сожалел о своих практических трудностях.
Скажите, если я вас правильно понял, вы узнали о портрете сегодня от мистера Рокотоффа?
- Да, он говорил, что писал мой портрет. Но даже не упоминал о грунтовке.
- Значит, вам он сознался хотя бы наполовину. Когда я принес ему фото, он утверждал, что впервые видит его.
- У вас есть мое фото?
- Да, я сделал копию с того, что мне показывал Алекс. А еще одну копию послал в Монреаль моему другу, Пьеру ЛеФебру.
- Зачем?
- Пьер владеет реставрационной мастерской. У него имеется аппаратура, позволяющая выявлять картины под слоями позднее нанесенной краски. Я скупаю загрунтованные холсты у мистера Рокотоффа и отправляю их Пьеру. Все это не дешево стоит, и пока ничего обнаружить не удалось, но у меня есть репутация и связи. Проект поддерживает терпеливый спонсор, который имеет представление о степени риска и не требует гарантий.
- Почему же вы не купите у мистера Рокотоффа все холсты сразу?
- Хм... С мистером Рокотоффом не так просто иметь дело. А вот и он сам.
Профессор кивает в сторону прохода. Оттуда доносятся шарканье шагов, стук палки и высокий чистый голос: "Снова я грежу знакомыми лицами Рано погибших друзей. Лучше б я с ними остался в Галиции, Этих не видел бы дней..."
- Хелен, я надеюсь, если вам станет что-либо известно о судьбе портрета, вы мне позвоните. У нас с вами общие интересы. Номер моего телефона указан на визитной карточке.
Уже поднявшись, Стивенс приглушенно договаривает:
- Представляете, ни в одном каталоге работы Рокотоффа пока что не были найдены. Это выглядит весьма подозрительно.
Он прикрывает рот рукой и отходит к своему столику.

Выглядит подозрительно?! Как вообще такую историю прикажете понимать?!
Бергман угостил старика сигаретой, тот его по этому поводу пожалел и написал ее портрет, который, в присутствии того же Бергмана, стал загрунтовывать. Но совсем не стеснительный Бергман вместо того, чтобы отобрать у столетнего старика кисти, побежал жаловаться университетскому профессору, и теперь не втянутым в это дело остался только Интерпол, а ее фотографии разосланы по всему свету.
Конечно, будет выглядеть подозрительно, когда речь идет о действиях трех умалишенных. И все же, старик и Стивенс, хотя и перебирают через край, симпатичны в своем помешательстве, а вот Бергман...
Бергман - как заноза, которую не вытащить. Для чего ему понадобился пистолет? За чем он охотится, за портретом или за "раками"? А может быть, он боится дохлых птиц, которые падают к нему во двор?
Почему ей не могло повезти чуть меньше в жизни, почему он не мог признаться в любви кому-нибудь другому, почему не мог оставить ее в покое?!
Она представляет Бергмана, сидящего на пустой трибуне рядом с неизвестной, смутно различимой в темноте женщиной, и ловит себя на том, что женщина эта вызывает у нее неприязнь.

- Я же говорил, Елена Константиновна, дела мои не займут много времени. Теперь все пойдет своим чередом к благополучному завершению.
Где-то сбоку затихает елозение передвигаемых профессором стульев.
- Вам удалось, мистер Рокотофф, взять ситуацию под контроль?
Старик прислоняет палку к стене, потирает руки и поворачивается к профессору:
- Да, профессор, я направил ее в нужное русло.
Хитрая улыбка ребенка выглядит забавно на бородатом лице Стивенса.
- Каким же образом? Это любопытно.
Взгляд старика опускается на дно пустого стакана.
- Профессор, вам все еще не принесли завтрак?
- Нннет, Валери куда-то запропастилась.
- Она подглядывает сквозь приоткрытую дверь кухни за происходящим в общем зале. Я видел ее глаза. "Очи черные, очи страстные! Очи жгучие и прекрасные!.."
- "Как луйблу йа вас! Как боюс йа вас! Знат увидэйл вас йа в нэйдобрий час..."
- Замечательный баритон. Вы одаренный человек, профессор. Надеюсь, Валери сейчас появится, чтобы утолить ваш голод и мою жажду. А вот Хелен совсем не пьет.
То, что старик никак не усядется на свое место, начинает раздражать. Надо дать ему вина - он успокоится и объяснит ей толком историю с загрунтованным портретом. Она даже готова напрямую спросить. Хотя, Стивенс, кажется, владеет русским, и это может помешать. Но все же...
- Федор Степанович, я не люблю вино. Возьмите мой стакан. К нему никто не притрагивался.
Старик действительно садится, но разворачивает свой стул в направлении Стивенса:
- Это не вино, профессор. Это сок, насыщенный радостью жизни. Вино начинают подавать только в одиннадцать. Хотя вы, наверняка, предпочитаете что-нибудь ячменное.
Светло-серые глаза под стеклами очков, извлеченных из мягкого футляра, кажутся выпуклыми. Стивенс смотрит на часы.
- Если Валери покинет свой наблюдательный пост до того, как я скончаюсь от голода, у меня появится возможность убедить вас, мистер Рокотофф, что ячмень содержит в себе ничуть не меньше радости жизни, чем виноград. Возможно даже - в более концентрированном виде.
- Она, я думаю, его уже покинула.
- Радость жизни - ячмень?
- Валери - свой пост. Там сейчас не происходит ничего интересного. Все вышли на парковку, а Том собирает осколки.
- Осколки чего?
- Бутылки.
Вино старик отпивает из стакана маленькими глотками и одобрительно кивает.
- Я спросил владельца таверны, который, в общем-то, выглядит вполне разумным человеком, почему он не вмешивается и не наводит порядок. Том был очень раздражен, но ответил вежливо, что для наведения порядка ему необходимо придушить Стефанидиса и прекратить слушать свою жену. Раздражение мешало ему понять, что первое бессмысленно, а второе неосуществимо.
Профессор снимает очки, кладет их на стол и с подчеркнутым восхищением трижды хлопает в ладоши.
- Надеюсь, вы ему это разъяснили?
- Конечно. Ведь я туда пришел не любопытства ради, а чтобы избавить мистера МакДугала от внимания и заботы окружающих. То есть предоставить ему возможность разобраться со своим собственным мизинцем.
Поэтому я разъяснял очень громким голосом, что придушить Стефанидиса нетрудно, но его место тут же займет другой, такой же сообразительный. А вот не слушать жену невозможно. Жены созданы для того, чтобы скрашивать наше существование. Слушая их, мы обеспечиваем свое будущее сожалениями. Существовать и не иметь возможности сожалеть о своей доверчивости - невыносимо. Не слушают жен только горемыки, лишенные инстинкта самосохранения.
Должен сказать, что мое выступление произвело эффект.
Стивенс снова водружает себе очки на нос, рассматривает циферблат, озабоченно косится в сторону кухни и улыбается старику.
- Разумеется, произвело. Я имею в виду тираду о женах. Жизнь и смерть мистера Стефанидиса вряд ли вызвали какой-либо интерес.
- Вы необычайно проницательны, профессор! О Стефанидисе никто не вспомнил. Леди с молотком заявила, что ее муж родился с ватными затычками в ушах, и поэтому она до сих пор еще не стала женой миллионера. А ее супруг пытался выяснить, каким образом, несмотря на эти затычки, он уже успел обеспечить сожалениями даже самое отдаленное будущее. Разрисованный ужасной синей тушью мотоциклист ему растолковал, что мужчина должен все увидеть собственными глазами и все пощупать собственными руками, не позволяя использовать свои уши в качестве мусорной корзины. Тогда, мол, у него не будет никаких сожалений, а женщина усвоит, для чего она предназначена.
В этот самый момент покинутый всеми мистер МакДугал громыхнул бутылкой об угол стойки с такой силой, что, к стыду своему, мы присели, как неопытные лошади при артиллерийском залпе.
Освобождение мизинца, сами понимаете, было встречено собравшимися с открытой радостью и потаенной досадой.
Грудной голос Валери раздается где-то за спиной. Может быть, она наконец прервет банальную салонную беседу старика с профессором. Может быть, удастся поговорить о чем-то, что на самом деле должно занимать мысли и старика, и профессора, уж коли они сегодня здесь встретились...
- Вот, Джон, ваши оладьи. Извините, что я задержалась, но там Роб разбил бутылку, и осколки разлетелись по всему залу. Хорошо, что никого не поранило. Не знаю, как земля только этого МакДугала носит?!
Стивенс целеустремленно и беспощадно разрезает оладьи на мелкие кусочки.
- Да, земле приходится нелегко под тяжестью мистера МакДугала, но, думаю, она гордится им как своим любимым детищем.
Взмах руки Валери свидельствуют об одном - профессор нуждается в серьезном медицинском внимании. С очередным вздохом она отворачивается от него и ставит поднос с чашкой кофе на их столик.
- Хелен, я вам кофе принесла крепкий, как и Джону. Чуть-чуть в него соли добавила. Попробуйте.
Старик, изгибаясь, пытается поймать взгляд Валери.
- А мне?
- Вы там, в общем зале, насчет жен шутили или всерьез поучали мужчин?
- Ну какие могут быть шутки по такому невеселому поводу?! Я бы еще и вина хотел.
- У нас спиртное подают только после одиннадцати. Ты куда это, Фрэнки?
- А кофе с солью?
Но Валери игнорирует вопрос старика. Ее глаза демонстративно распахнуты в сторону появившегося из прохода маленького чернявенького человечка. Тот хрипло басит:
- Пойду покурю у задней двери, пока Люси всех убивает на парковке.
- Том ведь забрал у нее молоток.
- Все равно убивает. Ей молоток не нужен.
Валери сказала: "Фрэнки". Скорее всего, это и есть Фрэнк Анжелини, один из любителей стриптиза. Маленький чернявенький человечек с ленивой разболтанной походкой и мрачным выражением лица - она уверена, что видела его однажды на дороге Губернаторов, идущим рядом с Бергманом. Тогда еще у нее мелькнула мысль, что Бергман с какой-то шпаной связался, и подступило чувство удовлетворения - скажи мне, кто твои друзья... Это было недоброе чувство, и ей удалось подавить его.
Ведь она всегда старалась предполагать в незнакомых людях хорошее. Верила, что лучше быть потом разочарованной, чем загодя чернить невинных.
Но вера предполагает отсутствие сомнений. Можно ли считать верой то, к чему ты сама, наперекор всему, сомнения не подпускаешь?

Она заглядывает в черно-коричневую глубину кофейной чашки. Вот такой же черно-коричневой была ночь за окном плацкартного вагона, привезшего ее из Москвы на Урал. Всю дорогу она пролежала на неудобной верхней полке. Внизу трое лысеющих мужчин расписывали бесконечную пульку проферанса. Ее отец любил эту игру, и мысли путались между воспоминаниями о доме, Москве и попытками вообразить свою будущую жизнь за неведомыми Уральскими горами.
Из белеющей хлопковыми полями степи до Ташкента они с отцом доехали на его служебной машине. Он провожал ее. Улыбчивое лицо затуманивала непривычная грусть.
- Ну вот, Алена, раньше ты на учебу уезжала, теперь жить уезжаешь...
Отец махнул в сторону севера.
- ...Сюда только в гости заглядывать будешь, если надумаешь, конечно.
Старым становлюсь, сентиментальным. Не слушай, как я говорю. Слушай - что. Хороших людей встретишь - держись их. Хороших людей много, твоя правда, но встречаются они редко. А плохим себя в обиду не давай. Плохих мало, это тоже верно, однако натыкаемся мы на них часто.
Ты вот через Москву решила добираться. У тебя там есть кто?
Его взгляд ждал ответа.
- Не знаю, папа. Может быть, уже нет.
Глаза отца воинственно вспыхнули и померкли. Он машинально ослабил узел галстука и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки.
- Это тебе сейчас кажется, что уже нет. Пройдет время, и ты поймешь, что еще нет.
Они обнялись.
- Пиши нам, Алена...
Потом была безразличная, занятая собою Москва. Прощание с Андреем, залитые летним солнцем опустевшие комнаты общежития, длинные гудки в телефонной трубке. Нерушимое студенческое братство распалось, ее первый и единственный мужчина ушел. Впереди - чужой город, чужие люди, неизвестная работа.
Какая работа?! Что ей, Елене Гореловой, грозит?! Станет, как говорится, старшим помощником младшего дворника. Сторублевым молодым специалистом. Науки остались так же безразличны к ней, как и она к ним.
Андрея нет. Кто будет тот, которого еще нет? Да и будет ли такой вообще? Нельзя бесконечно обманывать себя. Андрей просто воспользовался ее покорностью. Какая-нибудь другая, бойкая, девица устроили бы ему желтую жизнь, и уж наверное испортили бы виды на генеральскую дочку.
Дармовое добро не берегут, им бросаются.
Она шарахалась от ухажеров - и стала наложницей Андрея. Надюха вертелась перед кавалерами, и вот, пожалуйста, - Игорь на коленях за ней ползал.
Настало время учиться жить.

Черно-коричневая ночь нависла над унылым перроном, а сквозь окна вокзала были видны массивные сталактиты люстр. Деваться ей некуда. Направление в общежитие выдавали после оформления на работу. В час ночи никто на работу не оформляет. Значит, ждало ее растянутое, как резина, время, щиплющие глаза воспоминания и сжимающие сердце страхи. Весь багаж при ней - два мягких чемодана, кофта, что мама связала прошедшим летом, сумочка с деньгами и документами. Сидеть на жестких деревянных скамьях зала ожидания, где людно и светло, все же лучше, чем бродить по темным, незнакомым, пустынным улицам.
Плотный коренастый мужчина пристроился на соседней пустующей скамье, снял пиджак и громко произнес, обращаясь не то к ней, не то к самому себе:
- Ждать и догонять - хуже некуда.
Она повернулась к нему. Литые мускулы выпирали из коротких рукавов рубашки, трапеция шеи плавно переходила в покатые плечи.
- Да, это правда. Особенно, если не знаешь, что тебя ждет.
Он понимающе кивнул.
- Вы приехали или уезжаете?
- Приехала, московским поездом. Теперь до утра тут сидеть. А вы?
- Друга встречал. В армии вместе служили. Тоже московским обещал приехать.
- Не приехал?
- Нет. Не понятно, куда девался. Обещанного, сами знаете, три года ждут.
- Так вы бы ему домой позвонили.
- Пробовал. Никто не отвечает. Вот не знаю, имеет ли смысл следующего поезда ждать.
А вы, значит, не здешняя...
Его взгляд остановился на чемоданах.
- ...и не командировочная. В отпуск, что ли?
- Нет, не в отпуск. По распределению после университета. Ничего не знаю, кроме адреса своей работы.
- Какой адрес-то?
Раскрыв сумочку, она достала направление и протянула ему.
- Елена Горелова, будем знакомы - Иван Тулупов. А заведение ваше в городе известное, дорогу любой покажет. В случае чего, горсправка поможет.
- Вы хорошо город знаете?
- Таксистом работаю. Большой начальницей станете, в личные шофера возьмете?
- Не стану. Я ведь бесприданница, можно сказать. Зачем меня начальницей делать?
- Ничего, не робейте. По одежке встречают, по уму провожают. Мне бы московский диплом, я бы не журился. Но... знай, сверчок, свой шесток.
Вот к приезду друга балычком обзавелся, коньячок армянский прикупил. Мы, таксисты, понятное дело, народ со связями. Жилище, правда, холостяцкое, но не красна изба углами, а красна пирогами.
Что теперь со всем этим делать?
- Как что?! Сами сегодня или завтра съедите и выпьете.
- Не, хороша ложка к обеду. С чего бы это Ивану Тулупову в будний день балык есть и коньяк пить? Не по чинам почет.
А вы что же, до утра тут сидеть будете?
- Куда же мне деваться? В Москве много друзей было, а здесь... Страшно даже.
- Да не бойтесь вы. У страха глаза велики. Не разбойники тут живут. Люди ученые и мастеровые. Уральцы.
- Я знаю, то есть слышала, но все же...
- А хотите, поедем ко мне, отметим ваше прибытие на Урал, к месту службы и карьеры?
- Ну что вы! Ночью... Это неудобно. Мы едва познакомились.
- Понятно, гусь свинье не товарищ.
- Не обижайтесь, Ваня. Видите, я вас уже Ваней назвала. Но вы меня тоже понять должны.
- Я понимаю и одобряю. Честь беречь надо с молоду. Глядите, вон Серега! На ловца, как говорится, зверь бежит.
Она и сама уже обратила внимание на длинноногого парня, который с веселым и бесцельным видом прогуливался по залу, разглядывая помятые лица томящихся на скамьях людей.
Мягкие пшеничные волосы свободными прядями спадали до самых плеч.
- Это и есть ваш друг из Москвы?
- Нет конечно! Серега еще пионером был, когда я его счастливое детство охранял. Работаем мы вместе, в одном таксопарке.
- Что же он посреди ночи на вокзале делает?
- Да наверное, как всегда, вчерашний день ищет. Сейчас выясним. Вы за пиджаком моим приглядите?
Она провожала его взглядом и видела, как они встретились, обменялись несколькими фразами, достали сигареты и вышли сквозь черно-коричневый проем дверей на перрон, будто растворились во тьме. Только песочно-ржавый крапчатый пиджак остался лежать на пустой скамье рядом с ее чемоданом.
Хотелось дотронуться до шершавой ткани. Смешная расцветка. Такая ей еще никогда не встречалась. Из чего только одежды ни шьют! И вообще, эти двое - забавная пара. Один приземистый, тяжелый, как пушечное ядро, а второй высокий, легкий, даже изящный. Сейчас покурят и вернутся. Наверное, еще поболтают с ней.
Хорошо бы. За разговорами и время не так тянется, и тоска не так гложет. До утра еще целая вечность, а веки уже набухают от усталости.
Спокойнее, конечно, в их присутствии. Одна все-таки ночью, на вокзале, в чужом городе. Мало ли кто приставать начнет. Мало ли что произойти может.
Вон они возвращаются с перрона. У высокого веселое приветливое выражение лица и глаза совсем детские, с голубоватыми белками.
- Знакомься, Серега, это Лена. Она к нам из Москвы по распределению приехала. Тоскует, естественно. Никого и ничего у нее тут нету, ни кола, ни двора, ни друзей-товарищей...
Иван, собираясь уходить, накинул себе пиджак на плечи.
- ...Но вы, Лена, все-таки не переживайте так. Утро вечера мудренее.
Высокий мягко пожал ей руку тонкими музыкальными пальцами.
- Ну Ванек у нас и мудрец! Сам говорит - человек потерялся в незнакомом мире и сам же дистанцию держит, на вы обращается, пиджак надевает.
Ты, Леночка, не обижайся. Пойдемте-ка лучше все вместе в буфет, отведаем кофе с эклерами в честь знакомства.
- Я не обижаюсь, и зря вы, то есть ты, его ругаешь. Ваня хороший и вежливый. Кофе с эклерами - это замечательно, только вещи тут боязно оставлять.
Сергей с непосредственным удивлением осмотрел ее и чемоданы.
- Зачем же их оставлять?! Если ты сумочку и кофту осилишь, то мы вдвоем как-нибудь справимся с этими бегемотами. До буфета не километр идти. Вон он...
Длинная легкая рука указала в дальний угол зала. Иван взял один из чемоданов.
- Ну, если идти, то идти. Дома, понимаешь, балык, коньяк, а я в ночной буфет прусь. От добра добра ищу.
Он укоризненно крякнул в сторону Сергея. Тот поднял второй чемодан.
- Что за добро такое - балык с коньяком? Потерянные люди встретились на вокзале. К тебе друг не приехал, Лену неизвестность страшит, меня одиночество из дома выгнало. Появилась перспектива общения. Правда, Леночка?
А ты все к жратве сводишь. Пошли.
Глаза с голубоватыми белками излучали тепло, и она ощутила это тепло кожей. Смутившись, повесила на плечо сумку и, прихватив кофту, пошла через зал к буфету. Иван, ворча, вышагивал рядом.
- Яйца курицу учат. Как вам это нравится?
- Давай, Ваня, действительно, перейдем на ты.
- А на брудершафт пить будем?
- Кофе, и без поцелуев.
- На безрыбьи и рак - рыба.
- Я как раз люблю раков.
Иван повернулся, чтобы ответить, но передумал, усмехнулся и промолчал.
Сергей почти вплотную следовал за ними. Тепло разливалось по ее спине. Она нравилась ему, и ей это доставляло удовольствие.
Если он оставит свой телефон, можно будет позвонить и потрепаться, даже в кино сходить, когда захочется. Хорошо иметь здешнего знакомого - помощь понадобится или совет какой-нибудь, и вообще, не так сиротливо. А у нее теперь целых два здешних знакомых появилось. Небольшая, но все же удача.

Пожилая сухопарая женщина из-за стойки буфета неодобрительно покалывала их глазами. Казалось, будто она не первый раз видит Ивана и Сергея. Наверное, таксисты у нее часто закусывают в ночные смены.
Сергей поставил чемодан на пол.
- Доброе утро, Клавдия Петровна! Сваргань-ка нам три очень черных кофе и три свеженьких эклерчика.
- С бодуна, что ли?! Когда ты тут у нас последний раз эклерчики видел?
А кофе - пожалуйста, со сгущенным молоком.
Она показала на двухведерный бак с краником. Иван удовлетворенно фыркнул.
- Добро пожаловать на Урал, Сергей Олегович! Что теперь насчет жратвы скажешь? Другой раз не учи ученого.
- Что скажу?!.
Сергей набрал воздух в легкие и возмущенно выдохнул:
- ...Стыдно мне, Клавдия Петровна, за твой буфет перед московской гостьей.
- Нечего было сюда ехать. Твоей гостье что, московских вокзалов мало?
Голос Ивана перекрыл слова буфетчицы угрожающими раскатами:
- Ты, Петровна, себя блюди! Не буди лиха, пока тихо. Идем, Сергей, отсюда.
Действительно, надо уходить. Сварливая злоязычная женщина со своими пошлыми намеками! Теперь стыдно оставаться на этом вокзале, где так о тебе думают и так на тебя смотрят. Вот и Сергей это понимает. Он отвел ее подальше от буфета, туда, где их уже ждал Иван с двумя чемоданами.
- Ты извини, Леночка! Не учел я Клавкин характер. Не принимай близко к сердцу. Сейчас мы что-нибудь придумаем. Тебя не бросим тут одну, не бойся. Видишь, какие мысли у некоторых людей возникают. Одной тебе никак нельзя.
Сергей задумался, наматывая на палец волнистую пшеничную прядь. Она видит его озабоченность. Она не одна на чужом неуютном вокзале. Он здесь, вместе с ней.
А Иван тоже выглядит расстроенным - сердито надел свой пиджак и сунул в рот сигарету.
- Пойдем на улицу, покурим. Раз деваться нам некуда, то на нет и суда нет.
- Есть куда, Ваня!
В детские глаза с голубоватыми белками вернулся веселый блеск.
- Сегодня же у Толяна день рождения. Там, наверняка, еще дым коромыслом стоит. Хватаем тачку и мчимся к нему. Пропади этот вокзал пропадом!
Леночка, чем-чем, а знакомствами и общением ты будешь обеспечена. Хватит грустить. Давай, Ванюша, ноги в руки!
- Не гони коней. Не звал меня Толян, а незваный гость хуже татарина.
- Татары-то тут при чем?! Друзей на день рождения не приглашают. Они сами помнят и приходят. Вот Леночка только что из Москвы, она тебе подтвердит.
Он заговорщицки подмигивает ей, ожидая поддержки.
- Ну, вроде, такое имеет место... Но мне, Сережа, как-то неудобно. Я ведь Толе вашему не друг, и вообще, никто...
- Ты же не сама по себе, ты с нами.
Прозвучало, как "ты же со мной".
Конечно, в чужом городе ночью ехать прямо с вокзала на пирушку к незнакомым людям - она никогда не представляла, что способна на такое. Но ведь это особый случай. Сидеть тут до утра, мучаясь страхами, а теперь еще и стыдом, разве лучше?
Она будет не одна. Она будет с ним, и они не будут наедине. В такой ситуации ничего не может случиться. Вот и Иван, наверное, тоже поедет с ними. Надо, чтобы он поехал - так спокойнее.
- Если Ваня согласится, тогда...
Набравшись храбрости, она, как бы в ответ, подмигнула Сергею. Тот одобряюще улыбнулся:
- Ну, Ванек?
Иван с каким-то сожалением обвел взглядом зал ожидания и поднял чемоданы.
- Ухарь же ты, Серега! Ладно, поехали. Смелость города берет.
В машине ей уступили переднее сиденье, сами устроились на заднем, и Сергей шлепнул скуластого водителя ладонью по спине:
- Дуй, Шамиль, до общаги. Мы на день рождения опаздываем.
Водитель щербато осклабился, и такси плавно тронулось с места. Она обернулась к Сергею.
- Толя в общежитии живет?
- Да, со мной на одном этаже. Так что все свои будут. Знаешь ведь, как это в общагах. Привыкла, наверное.
- Я пять лет в студенческом общежитии жила. Конечно, привыкла.
- Ну вот, Леночка, значит, и смущаться нечего.
- Но мы ведь без подарка явимся. Так что есть причины смущаться.
Иван грузно передвинулся за ее спиной.
- Не волнуйся, будет подарок. Мы с Серегой позаботимся. Взялся за гуж - не говори, что не дюж.

В пустом коридоре общежития Сергей остановился перед когда-то застекленной, а теперь наглухо зашитой фанерой дверью.
- Вот здесь Толянины хоромы. Моя комната третья отсюда.
Он передал чемодан Ивану.
- Вы двигайте ко мне, Леночкины вещи там оставьте, а я загляну к Толяну и предупрежу, что мы нагрянем.
Третья по счету дверь от той, за которой исчез Сергей, была заперта.
- Вот шалопай! Пороги обивать заставляет.
- Он что, один в комнате живет?
- Нет, с Витей Поляковым. Но Витек в эту ночь работает. Он мой сменщик. Постой тут секунду и пиджак подержи. Пойду за ключом. От дурной головы ногам покоя нет.
Через пару минут из комнаты Толяна в коридор вышли Иван с Сергеем и еще трое парней в футболках и шароварах. Каждый из них держал в руке по бутылке портвейна. Сергей возглавлял шествие.
- Леночка, у Толяна такой бедлам, что мы решили празднование в мою фатеру перенести.
Он повернул ключ в замке и отступил от открывающейся двери:
- Милости прошу.
Пока она составляла в угол чемоданы и вешала сумку на спинку стула, вино было разлито по стаканам, и Сергей, прочистив горло, торжественно произнес:
- За знакомство, за общение и за день рождения!
- Чей?
Сиплый голос принадлежал рыхлому конопатому парню. Иван опустошил стакан и, крякнув, поставил его на стол:
- Твой, Толян, день рождения. Твой собственный, и не задавай дурацких вопросов. Хотя...
Он поднял будильник с тумбочки у изголовья кровати...
- ... все равно теперь. Припозднились мы. Так что, делу время, а потехе час.
Крутым плечом отстранил Иван конопатого и подошел к ней.
- Раздевайся.
Она ответила, даже не успев испугаться:
- Зачем?
- А ты как думала? Одежда ведь мешать будет.
Что-то оборвалось внутри, и желудок наполнился ледяным холодом. Хотелось сжаться в комок, исчезнуть, перестать существовать.
Не может быть. Не может быть, чтобы это случилось с ней. Как могла она так попасться?! Как могла?! Нет, нет, сейчас Сергей вмешается. Сейчас он уведет ее отсюда. Сейчас...
- Сережа, что ты делаешь?!
- Как что, Леночка? Дверь запираю. Отношения предстоят интимные. Посторонним вход воспрещен.
- Сережа!
- Ты же сама хотела друзей найти для тесного общения. Друзья - вот они, стоят, ждут, а теснее общения быть не может. И теплее тоже.
Иван надвинулся на нее, и она отступила к кровати. Теперь перед ней только его окаменевший взгляд, от которого нет спасения. Неужели, неужели это правда?! Неужели все это действительно происходит?!
- Иван, вы меня не за ту приняли. Разрешите, пожалуйста, мне уйти. Прошу вас.
- За какую не за ту?
- Ну, я не такая, которых на вокзалах снимают.
- А где же тебя сняли? Раздевайся и давай сюда шмотки...
Он протянул увесистую ладонь с растопыренными короткими пальцами.
- ...Назвался груздем - полезай в кузов. Ну!
- Сережааа!!!...
Короткие пальцы сжались в булыжник кулака.
- Что Сережа?! Дрын не только у Сережи стоит, и прекрати орать - без помощников обойдемся. Сами с усами. Ты русский язык понимаешь, сучка университетская?!
Сейчас он ее ударит. Сейчас ее изуродуют и все равно изнасилуют. Что же будет?! Что будет?! Как она в таком виде явится устраиваться на работу? Как в этом городе жить потом? Как объяснить отцу с матерью? Этого нельзя допустить. Это невозможно.
Пусть делают, что хотят. Надо перетерпеть, надо не злить Ивана, надо, чтобы не было последствий. Отрешиться от реальности... Ждать... Надо ждать, и все это кончится.. Надо... надо...
Она торопилась, но руки плохо слушались ее. Иван нетерпеливо хватал снятую одежду и швырял себе за спину, в сторону второй кровати. Оставалось снять только лифчик и трусики, когда раздалось сдавленное рычание:
- Тебе помочь?!
Он сорвал с нее лифчик. Теряя равновесие, она сама стянула трусики.
Грубая ладонь до боли стиснула грудь. Сиплый, сбивающийся от возбуждения голос донесся откуда-то справа:
- Ванька, титьки-то у нее твердые?
- Дождешься своей очереди, узнаешь. А ты ползи в кровать и становись на карачки.
Матрас просел под тяжестью Ивана. Мозолистые руки легли ей на бедра.
- Ну что, не хотела со мной поехать? Ни коньячок, ни балычок не соблазнили? Теперь видишь, как все обернулось?! Другой раз не говори "гоп", пока не перепрыгнешь.
Тебя в задницу когда-нибудь делали?
- Нееет...
- Ну, вот я её и распечатаю.
Жесткие пальцы впились в ягодицы, раздвинули их, и она почувствовала его.

Черно-коричневая тьма, смешавшись со светом электрической лампочки, разлилась по комнате сплошным грязно-желтым пятном. В этом пятне расплывались мужские тела, краем сознания улавливались невнятные слова, приглушенный стук стаканов и бутылок, шум воды в душевой, ворчание унитаза. Лишь однажды ясно и четко прозвучал голос Ивана:
- Что же ты, Толян, еле дотерпел?! Теперь жди второго захода.
И снова все стало невнятным и размазанным. Она ждала, ждала, ждала, когда это кончится, и это наконец кончилось.
Никто не подошел, никто не дотронулся до нее, никто ничего не потребовал. Хлопнула дверь, скрипнули стулья, щелкнула зажигалка. Лежа на животе, она повернула голову. Иван и Сергей сидели голые у стола и курили. Сергей расслабленно вытянул длинные ноги, Иван блаженно зевал, протирая слипающиеся глаза.
Сейчас, наверное, надо спросить разрешения одеться и постараться сразу же уйти, пока они всем довольны, пока им что-нибудь еще не взбрело в голову.
- Можно, я оденусь?
Иван неопределенно пожал плечами.
- Замерзла что ли? Одеялом накройся. А хочешь одеваться - одевайся. Вольному - воля.
Он снова пожал плечами. Она встала и, сторонясь стола, пошла к кровати, на которой валялась ее одежда.
Неожиданно Иван протянул руку, положил ей на живот и слегка сдавил.
- Ну что, понравилось?
- Да...
- А кто больше всех?
- Вы с Сергеем.
- Вот и хорошо. Стерпится - слюбится.
Сергей налил портвейна в стакан.
- Выпей с нами, Леночка, за взаимность.
- Можно, я не буду? Я, вообще, не пью.
Иван просверлил ее глазами.
- Что ж ты так?! Рот бы сполоснула. Наглоталась ведь за ночь...
Поросшая щетиной коротких волос голова повернулась к Сергею.
- ...Толян едва подносить успевал. Заставь дурака Богу молиться, он и лоб расшибет.
Холодное пламя пожирало внутренности. Тянуло к окну. Окно - это выход. За ним все кончится, за ним действительно все кончится. Она отвернулась, понимая, что иначе бросится в начинающий светлеть проем.
Иван отпустил живот.
- Ну иди, чего ты там делать собиралась.
Задумчивый взгляд Сергея неотступно следовал за ней. Повернувшись к ним спиной, она одевалась. Все вещи здесь. Нет только кофты. Да, кофту она оставила на стуле, вместе с сумкой. Чемоданы вон там в углу, у двери. Теперь надо взять сумку и попросить, чтобы открыли дверь.
Стараясь не глядеть на голых мужчин, она вернулась к столу. Но сумки нигде не видно.
- У меня сумка была.
Две зажигакли щелкнули почти одновременно. Оба закурили, и оба не смотрели в ее сторону.
- Куда-то она подевалась.
Дымок струился из ноздрей Ивана.
- Никуда она не девалась. Получишь, когда уходить будешь. Каждому овощу свое время.
- Но я бы хотела сейчас пойти. Мне ведь на работу надо устраиваться...
- Не сегодня. Днем раньше устроишься, днем позже - никто тебя искать не будет, молодой специалист. В случае чего, скажешь, что приболела.
Сейчас спать иди. В дороге намучилась, ночь бодрствовала, а к десяти Витек вернется. С ним свой трудовой день начнешь.
- Отпустите меня, пожа...
- Я сказал - спать иди! У тебя в одно ухо влетает, в другое вылетает.
Нет, она не бросилась в окно. Онемелая и безразличная, легла на кровать и повернулась к стене. Слезы, тоже бесшумно и безразлично, текли по щекам.
- Ладно, Серега, надо бы пожрать чего-нибудь, и Ленку покормить. Голод - не тетка.
- Нет ни фига. Витек принести должен.
- Бедно живете. Пойду тогда, прилягу пока на его топчан. Это ты вчера хреном груши околачивал, а я баранку крутил.
- Ложись.
- А сам?
- На стуле покемарю.
- Что ж, дело хозяйское.
Босые ступни зашлепали по полу, заскрипел матрас, и наступила тишина. Долгая, тупая, бессмысленная. Но вот тишину стало нарушать чье-то тихое сопенье, и снова зашлепали босые ступни.
Легкая рука коснулась плеча, спустилась к талии, погладила бедро. Она попыталась отодвинуться, но Сергей смял ей губы долгим сосущим поцелуем. Её затрясло.
- Не надо... Пожалуйста...
- Ну чего ты, Леночка?!
- Не надо... Я поверила тебе,.. поехала... А ты кусок мяса собакам бросил...
По ней блуждали совсем не детские глаза.
- Ты что, действительно не понимала, зачем сюда едешь?
- Ты... думаешь,.. я?!.
Он сел на край кровати, дотянулся до пачки сигарет, закурил, потом встал, взял со стула трусы и надел их.
- Перестань дрожать и... Если я тебя отпущу, встретишься со мной?
Она услышала стук своего сердца и мысленно перекрестилась. Бог все-таки есть. Теперь главное - успокоиться. Успокоиться, потому что больше уже нельзя ошибаться. Больше уже нельзя...
- Я тут ни до чего дотронуться не могу... Я тут все ненавижу...
- В городе встретимся. Вечером сегодня.
- Я не знаю города.
- Напротив здания твоей будущей работы сквер есть. Где бы тебя ни поселили, возвращайся в этот сквер к семи вечера. Договорились?
- А если Иван проснется?
- Иван на чужой территории. Без моего согласия никого задерживать не может.
- Он с твоего согласия меня оставлял?
- Мы тебя оставляли. Ну что, договорились?
- Да.
Сергей прошел к шкафу, порылся в нем и протянул ей сумку.
- Иди. Ключ в дверях. Остановка твоего автобуса прямо напротив общаги. До вечера?
- Да.
Уже подходя к остановке, вспомнила, что забыла на стуле кофту. Стало обидно и хотелось рыдать. Плотно сжав губы, молилась про себя. Она не благодарила Бога, она просила скорее прислать автобус.
Голос Сергея перебил молитву.
- Ты кофту свою оставила. Держи.
Он стоял перед ней и смотрел в упор. Ей стоило усилия не опустить глаза.
- Как ты мог все это... зачем?..
- Чужая страсть...
Сергей осекся.
- ...Вот как ты могла не понять, для чего тебя ночью на вокзале клеют?!
Заскрипели тормоза автобуса, и двери сложились гармошкой. Она прошла к свободному месту у открытого окна.
- Я соврала тебе, Сергей. Не жди меня в сквере.
Он остался позади. Все, что произошло, должно было остаться позади.

Черно-коричневую жидкость она пила не отрываясь, и наконец показалось дно чашки. Во рту остался солоноватый привкус.
Отгоняя сомнения, не спасаешь веру, а уворачиваешься от правды. Это ведь Бергман думает, что она защищает свою убогую сытость и трусливый покой. Это ведь он думает, что всю свою жизнь она прожила, как овца в овчарне, и потому боится леса. Но разве она обязана кому-нибудь что-нибудь объяснять?!
Ладонь старика лежит на руке Валери, и он снизу вверх смотрит в черные рассерженные глаза.
- Уверяю вас, мои поучения не представляют никакой опасности. Никто из мужчин не будет им следовать. Даже самоубийства не совершат без разрешения жен. Это же так естественно. И, будь у меня жена... Ну смените же свой гнев на милость!
- Ладно. Если вам понравится мой кофе, тогда получите сок.
Фигурка маленького чернявенького человечка видна в проеме задних дверей.
Как хорошо было бы сейчас вдохнуть в себя табачный дым! Какое облегчение он принес бы!
- Валери, вы не могли бы одолжить у вашего знакомого, Фрэнка, сигарету для меня?
- Вы курите?
- Пожалуй, нет. Но сейчас захотелось.
Валери не то понимающе, не то осуждающе вздыхает.
- Эй, Фрэнки, у тебя не найдется сигарета для этой леди?
Человечек что-то невнятно хрипит и достает из нагрудного кармана сплющенную пачку.
- Идите, Хелен, покурите с Фрэнки. Такое и со мной случается.
Выйдя из таверны, она закрывает за собой дверь.
- У меня зажигалки тоже нет.
- Вы сигарету фильтром в рот вставьте. Так не прикурится.
- А я не обратила внимания. Спасибо, Фрэнк. Вас ведь Фрэнк зовут?
- Франциско.
- Красивое имя. Итальянское. Мне всегда нравились итальянские имена.
Он кисло морщится и смотрит себе под ноги.
- А вы русская или полячка?
- Русская.
- Я так и думал. Акцент знакомый.
- У вас есть знакомые русские?
Человечек опять морщится.
- Вроде бы, да. Если Алекса Бергмана русским считать.
Дым сигареты не так приятен, как ей представлялось. Она старается не затягиваться.
- Я хотела у вас кое-что спросить...
- Тогда спрашивайте, пока Люси не появилась. Иначе вам придется долго ждать, прежде чем мне удастся рот открыть.
- Валери говорила, что Роб МакДугал водил вас в "Обетованную землю". Вам там понравилось?
- В "Обетованную землю"?..
Фрэнк прилежно изучает носки своих кроссовок.
- ...Не помню такого. Валери что-то перепутала.
- Ну, она говорила, что ...якобы "за раками".
- За раками мы на Черную речку ездили...
Теперь он переводит взгляд на нее и прищуривается.
- ...Понравилось. В тот день комары совсем не кусались.
Губы Фрэнка изображают подобие улыбки:
- Кажется, вспомнил... Обетованная земля - это куда Валери Стефанидиса послала.
- Он был не с вами?
- Очень даже с нами.
- Значит, так называется место на Черной речке?
Это предположение почему-то сгоняет улыбку с лица Фрэнка.
- Нет. Алекс его так назвал в разговоре с Томом.
- Алекс?
- Да. Не знаю, зачем. Наверное, в честь Израиля...
Он снова прищуривается.
- ...Бергман слишком часто общается с МакДугалом, поэтому у него бывают заскоки.
А вы знаете Алекса?
Она набирает дым в рот и тут же выпускает его сероватым облаком.
- Немного... Так это были настоящие раки?
- Настоящие?..
Человечек медлит с ответом.
- ...Выглядели как настоящие, и на вкус были как настоящие. Непонятно только, откуда взялись и куда исчезли.
- Что вы имеете в виду?
- На Черной раки никогда не водились. Вдруг появились в несметном количестве, а уже через неделю ни одного не стало.
- Кто же их обнаружил?
- МакДугал.
- Он тоже не понимает?
Фрэнк фыркает:
- МакДугал понимает. Говорит, что появились они потому, что шли радиоактивные дожди, а вымерли, поскольку питались всякой тухлятиной и пили грязную воду.
Еще Люси, как всегда, понимает.
Она чувствует, что Фрэнк ей симпатичен и приятен.
- Это ваша жена, и она согласна с Робом?
- Жена, но с Робом она не согласна.
- Люси тоже ездила с вами?
- Ей не надо никуда ездить, чтобы все знать.
- Что же она полагает?
- Хм, полагает! Твердит, что во время грозы, пришедшей с юга, испуганные души людей переселились в раков и попятились на север. А на следующий день гроза пришла с севера и молнии убили беглецов. Это она и Бергману внушила.
- Бергману?! Он с ней согласен?!
- Он с ней всегда согласен. Алекс считает, что с Люси нельзя не соглашаться без последствий. Бергман не трус, конечно, но он человек разумный, когда Роба нет поблизости.
- Понятно...
Сигарета наконец истлела до фильтра, и ее можно выбросить.
- ...Спасибо вам, Франциско! Мне было действительно приятно с вами познакомиться.
Окурок Фрэнка тоже летит в сторону.
- И я хотел у вас спросить...
- Пожалуйста.
- Алекс мне говорил на Черной, что одна женщина, которой я не знаю, послала его на все четыре стороны. Это он вас имел в виду?
- Меня?! Не думаю, что... А когда вы ездили на Черную?
- Дней за десять до того, как в реку пришли осетры, и была суббота... Значит, это была последняя суббота июня.
Последняя суббота июня, последняя суббота... Стиральная машина испортилась где-то во второй половине июня. Потом была суббота, когда она увидела пистолет, а Бергману звонила через неделю, в пятницу. Да, он имел в виду ее...
- Но это неправда...
Фрэнк, словно соглашаясь, кивает головой:
- С вас двадцать пять центов.
- Двадцать пять центов?
- За сигарету.
Она роется в кошельке и чувствует, как дрожат ее пальцы.
- Вот.
Нет, на этот раз она не в силах сдержаться:
- Фрэнк, вы позволяете себе судить, не пытаясь понять.
Чернявенький, напоминающий шпаненка человечек рассматривает монету с обеих сторон.
- А вы себе не позволяете?
Отворяя дверь в таверну, она видит краем глаза, как Фрэнк швыряет что-то в кусты и ленивой разболтанной походкой идет к парковке. Навстречу ему гремит голос Роба:
- Фрэнки, ты проведал песика в подвале? Он, наверное, уже проголодался.
Она поспешно запирает дверь. Однако, действительно, надо пойти проведать Горди. Ей не хочется видеть сейчас старика и Стивенса. Ей хочется побыть одной.

Фокстерьер лежит на полу все в той же позе и ворчит во сне. Теперь она не сомневается, что ему снится Роб. С этим ничего не поделаешь. Ревность бессмысленна вообще и бессмысленна в данном случае. Любовь не завоевывают, и любят не в ответ, а, скорее, наперекор.
В подвале тихо и спокойно. Все предметы здесь безлики и бездушны. За исключением, может быть, вот этого потертого дивана. Она садится.
Значит, Бергман решил, что его гонят, и отправился на "землю обетованную". А за неделю до этого он купил пистолет. Проступает до нелепости натянутая, но неизбежная ассоциация с "исходом". Чудо, что до сих пор еще ничего не произошло. Дальше молчать нельзя.
Но кому скажешь? Кому? Она почти ничего никогда о себе не рассказывала. Но теперь? Что делать теперь?
Может быть, старик? Может быть... Может быть, старик-то ей и нужен...
Грохот ударов, а вслед за ним голос Валери проникают в подвал:
- Почему ты выламываешь дверь?
- А зачем ты ее заперла?
Простодушное возмущение Роба заставляет улыбнуться.
- Я ее не запирала, хотя ей положено быть запертой. Что ты тут забыл?
- Фрэнки поленился проведать собачку. Я хочу посмотреть, не проголодалась ли она.
- А я хочу, чтобы Сатана собственноручно отправил тебя в преисподнюю. Прости меня, Господи!
- Сначала - к собачке.
- Только в моем присутствии.
- Ты нам не помешаешь.
При появлении МакДугала один глаз Горди тихо открывается и бессмысленно смотрит на гиганта.
Да, ее пес даже сквозь сон боготворит это чудовище! Она притворно откашливается.
Валери поворачивается к ней и, видимо опасаясь даже на секунду утратить контроль над МакДугалом, зажимает в кулак край его мясницкого фартука.
- Вы здесь, Хелен? Я думала, вам нехорошо стало от курения с непривычки, и вы пошли в туалет.
- Нет, я в порядке. Просто проверяла, что делает собака, увидела этот диван, присела и задумалась.
- Я тоже тут сижу частенько. Тоже задумываюсь.
Роб, будто подтверждая слова Валери, усиленно кивает и радостно улыбается:
- Песик еще не очень голоден. Он уже открыл один глаз, но до конца не проснулся. Значит, может подождать. Если собаку перекармливать, у нее будет одышка. Я никогда не перекармливаю Линду.
Валери, не выпуская фартука, подводит Роба к дивану.
- Ты лучше скажи, чего вы расшумелись на парковке. Фрэнки говорил, что Люси там кого-то убивает.
- Люси? Это не ее вина. Это все затеял двоюродный брат Криса, Ник Стефанидис.
- Ник - спокойный и рассудительный мужчина. Ни о чем толком не говорит, кроме политики. Что он мог затеять?
- Политику и затеял. Ты же подглядывала в щелку двери, когда старый джентльмен, мистер... ррр... Рокотофф, разговаривал с Джеффом Таккером.
- Ну и что?
- А то, что, когда все вышли на парковку, Джефф пожаловался Нику, что русские его совсем запутали. Алекс Бергман ему когда-то объяснил, что было две России - в одной говорили по-румынски и не играли в хоккей, а в другой говорили по-русски и в хоккей играли. Потом первая Россия от второй откололась.
- Что ты несешь?!
- Я не несу, а напоминаю тебе, как мистер Рокотофф уверял Таккера, будто приехал из России, в которой говорили по-русски, но не играли в хоккей.
- Господи! Даже в Словакии играли в хоккей, хотя мало кто говорил по-русски.
- Вот и Ник успокаивал Джеффа, что Рокотофф с Бергманом пошутили, поскольку русские вообще большие шутники. Но он, Ник, хочет, чтобы Хиллари Клинтон стала президентом Америки. Во-первых, она женщина, а во-вторых, либералка, и у Путина наконец появится возможность освободить Босфора и Дарданеллу.
- А это кто такие?
- Не знаю, надо будет спросить у Алекса. Я только сказал, что мне Хиллари тоже нравится. У нее широкие бедра и аппетитная попка. А Путин - не очень. Он ростом чуть-чуть выше Фрэнки. Но на янки все равно не стоит рассчитывать. Они запросят кучу денег. Уж если появится возможность, то освобождаться надо от англичан. Без их происков никто бы Босфора с Дарданеллой не захватывал.
Люси тогда начала кричать, что в Хиллари влюблен инопланетянин, и миссис Клинтон ждет, когда ее душа переселится в инопланетянку, чтобы встретиться с ним во Вселенной и стать счастливой, избавившись наконец от похотливого Билла. А Путин тут ни при чем, и к Хиллари даже в кошмарном сне не является.
Но меня поддержал Эрик Крюгер. Он всем рассказал, как давным-давно, в двадцатом веке, англичане предали германскую расу и пришло время их наказать. Однако на русских и американцев полагаться нельзя, потому что они сами пособники англичан. Все надо делать собственными руками.
Только Джефф возражал, потому что вспомнил, что профессор Стивенс говорил о происхождении англосаксов. Оказывается, если бы скотты не мешали жить бриттам, англичане бы вообще не появились на свете...
Представляешь, Валери, получается, что мы...
Роб хлопает себя огромной ладонью по необъятной груди:
- ...произвели на свет англичан. Вот до чего договариваются такие, как Стивенс!
Валери слушает его, нервно покусывая верхнюю губу:
- И ты все это внушал Алексу?
- Алексу? Его же нет на парковке. Он, по-моему, единственный, кого Крис не смог разыскать. Бергман не любит мобильники.
- Это сегодня. А раньше? Я имею в виду попку твоей Хиллари.
Алекс, конечно, тяжело работает и сильно устает, но он не чета вам. Он, он... он по-румынски ни одного слова не понимает, хотя и был у себя там инженером... по... по путям сообщения.
Неожиданно Валери поворачивается и идет к лестнице, однако, поднявшись на первую ступеньку, останавливается. Со стороны спины видно, как она вытирает глаза тыльной стороной ладони. Потом делает шаг назад.
- Ты будешь сегодня с этими бандитами бороться или ждешь, когда они таверну разнесут?
- Какими бандитами?
- Крюгером и его компанией. Не строй из себя дурака.
- Валери, ты торчишь на своей кухне и совсем не смотришь телевизор. Бандиты носят лыжные шапочки и маски, а не кожаные жилетки. В кожаных жилетках люди летом катаются на мотоциклах.
Роб машет рукой Горди, подходит к Валери и обнимает ее за плечи.
- Ладно, пойдем. Чего ты расстроилась?
Значит, Валери... Значит, существует еще и Валери. Какое неожиданное открытие...
Перед глазами снова встает ночная трибуна бейсбольного поля. Бергман сидит в темноте рядом с рослой женщиной, и у этой женщины совсем не смутные очертания.
На полу закутка возле лестницы спит Горди, закрыв оба глаза. Пасть его оскалена наподобие счастливой улыбки. Подъем по ступеням оказывается необъяснимо трудным. Ей приходится опираться на деревянные перила и переводить дыхание.

Войдя наконец в заднюю комнату, она видит, как Валери ставит на столик перед стариком чашку кофе.
- Вы не думайте, Тео, я не сержусь на вас. Сейчас все вернутся с парковки, и Роб начнет зарабатывать наши деньги. Я уже помолилась за него.
А вы... мне просто интересно, вы были женаты?
Старик вздрагивает и виновато смотрит в сторону Стивенса. Тот, выпрямившись, напряженно прислушивается.
- Нет, дорогая, я не был.
Валери садится на свободный стул и подпирает ладонью щеку.
- Как же это могло случиться? Вы же умный такой. И добрый.
- Я?!.
Старик откровенно медлит:
- ...Я...
Неожиданно он переходит на русский:
- ...Что же вы не присаживаетесь, Елена Константиновна?
- Не хотела мешать вашей беседе. Вот, сажусь.
Валери поднимает на нее налитый тяжелой черной грустью взгляд.
- Тео начал рассказывать мне немного о себе. Но я не понимаю по-русски. Вы извините, Хелен.
- За что?! Тео, то есть, мистер Рокотофф, вполне способен изъясняться по-английски. Он как воспитанный человек не позволит себе ставить вас и меня в неловкое положение.
Старик сутулится над своей чашкой.
- Да, Валери, я не был женат. Еще в молодости мне пришла в голову мысль, что жить надо не с тем, с кем можешь, а с тем, без кого не можешь. Я строго этого придерживался. В результате - жить мне было не с кем. Можно сказать, что здравый смысл восторжествовал над истиной.
Валери сокрушенно вздыхает:
- Да, когда не можешь быть с тем, с кем хочешь, запри рот на замок,..
Она сжимает двумя пальцами свои полные губы и почти до величины кофейных блюдец выразительно распахивает глаза:
- ...пока беды не накликала. Это истина, и никакого здравого смысла в ней нет.
Я вина принесу. Вам тоже, Хелен. Мне кажется, вы не будете возражать.
Поднявшись со стула, Валери сталкивается со Стивенсом, возбужденно вышагивающим по комнате. Старик отхлебывает кофе, заглядывает в чашку и морщится.
- Профессор, ради Бога, не трактуйте мои слова расширительно. Самый неизбавимый и обидный плен - это плен наших собственных заблуждений. Уверяю вас.
Стивенс останавливается перед стариком и тоже смотрит в его чашку.
- Мистер Рокотофф, подавляющее большинство приходящих в человеческую голову идей оказываются ошибочными. Но это вовсе не означает, что их следует априорно отбрасывать на основании добрых советов. Подобная практика не позволила бы реализовать даже тот ограниченный потенциал, который находится у человека в распоряжении.
Однако мы с вами вступаем в отвлеченную дискуссию. Для меня же конкретный интерес представляет мысль, что только абсолют для вас приемлем.
- Но это не моя, а ваша мысль, профессор.
- Разумеется, разумеется, мистер Рокотофф. Фразу сформулировал я.
Он отходит к своему столику, надевает очки и с явным разочарованием подносит часы поближе к глазам.
- Валери, вы не могли бы и мне, сменив гнев на милость, принести стаканчик канадского виски со льдом? Я был бы вам действительно благодарен.
Валери, не оборачиваясь, машет рукой:
- Сменю, сменю. Будете благодарны.
Старик выглядит немного расстроенным и сидит с отсутствующим видом. Сейчас это, наверное, к лучшему. Заумный его разговор с профессором непонятен, но особого интереса не вызвал.
Задели только слова, что жить надо с тем, без кого не можешь. Скажем, теперь она не может представить себе жизни без Андрея. Но почему вдруг стало так трудно дышать там, в подвале, всего несколько минут назад? Разве она не может жить без Бергмана? Нет, скорее, не ясно, смогла бы она жить с ним.
Однако, когда Андрей возвращался к ней, никакой ясности тоже не было.

Стояло жаркое, сухое и безветренное лето. Ее третье лето на Урале. Об Андрее вспоминала часто, иногда появлялось желание увидеться с ним, и все же сознание того, что он ушел из ее жизни, приносило облегчение.
Она была одна, тяготилась одиночеством и боялась его лишиться.
Однажды утром шеф, поглаживая ладонью лежащие на столе папки, предупредил:
- Леночка, убедитесь лишний раз, пожалуйста, что вся документация в сборе и в приличном виде. Через пару деньков эстонцы приедут. Пришло времечко расставаться с нашими бумаженциями. Будем передавать.
Он отвернулся, и не надо было скрывать усмешку - шеф её, Елену Константиновну Горелову, явно не уважает. Старшая помощница младшего дворника честно отрабатывает свои сто, нет, теперь уже сто тридцать рублей. Бумаженции давно в сборе, и даже пылью покрылись. Приличнее быть не может.
Ну и пусть не уважает. Ему же хуже. Теперь вся работа на ближайшие два дня будет заключаться в том, чтобы ждать приезда эстонцев.
В ее воображении легко рисовались представительные светловолосые мужчины, медленно и протяжно говорящие по-русски. Труднее было сообразить, зачем им могла понадобиться сочиненная ею и Женькой Сорокиным галиматья, на титульном листе которой генеральный, не читая, расписался под словом ''Утверждаю''.

А ведь по договору за бумаженции столько денег заплатят, сколько им с Женькой за всю оставшуюся жизнь не заработать.
Женька, словно посвящая ее в тайны ритуалов масонской ложи, глубокомысленно объяснял, что бумаженции эти используются для плетения лавровых венков, с которых потом при необходимости можно отщипывать листья, чтобы использовать в качестве фиговых.
Глубокомысленный просветитель был вообще-то весьма симпатичным мальчиком, внешне напоминавшим Андрея. Только повыше ростом и поспортивнее. Он даже пытался ухаживать за ней, но сходство с Андреем отпугивало, а спортивность не привлекала. Женька спокойно, не портя отношений, отошел в сторону.
С распределением работ на ближайшие два дня ему подфартило еще больше, чем ей. Завтра он поедет в гостиницу бронировать номера для эстонцев. Значит, ждать их Женечка сможет не сидя в этих четырех стенах, а гуляя на свободе. Везет же некоторым, хотя они и неплохие люди!
Она подошла к окну, взяла наполненную водой литровую банку и начала поливать герань.
У главного подъезда, нежно урча мотором, остановилось такси, из которого лихо выскочил длинноногий шофер. Пшеничные волосы свободными прядями спадали на плечи.
Неосознанно сделав шаг назад, она оглянулась на Женьку, снова посмотрела в окно и увидела покидавших такси пассажиров. Возле открытого багажника, доставая из внутреннего кармана пиджака портмоне, стоял Андрей.
Потом все трое приезжих, с дипломатами и дорожными сумками в руках, поднялись по каменным ступеням, а шофер пересчитал деньги, уселся за руль, и машина, озлобленно фыркнув, шмыгнула в ближайший переулок.
Возвращаясь к своему столу, она чувствовала, как предательски слабеют колени. Ясным и реальным было только то, что Женька сидит напротив и читает "Советский Спорт".
Захрипел динамик громкоговорящей связи, сквозь хрип прорвался голос шефа:
- Женечка, тут накладочка получилась. Мы с вами товарищей из Эстонии послезавтра ожидали, а их Аэрофлот сегодня доставил. Занесите, пожалуйста, письмецо по поводу гостиницы в приемную замдиректора. Там его выправят, и придется вам приложить экстренные усилия.
Женька огорченно отложил газету, достал из ящика стола тощую папку и направился к двери.
- Подожди, Женя. Дай мне письмо посмотреть.
- Тебе-то оно зачем?
- Хочу подготовиться к встрече, чтобы не запинаться на эстонских именах.
- Запинаться?!.
Хихикая, он прочел:
- Алексеев Геннадий Александрович - уже трудности с произношением. Татаринов Владислав Глебович - язык сломаешь. Иконников Андрей Григорьевич - это запиши, Лена, и чтоб к утру выучила. Я перед работой проверю.
- Они что, все из Эстонии?
- А откуда...
Женькин взгляд остановился на ней, и комнату заполнила пауза.
- ...Да, Лена, из Эстонии.
- Спасибо, Женя.
Дверь хлопнула. Осторожно, почти крадучись, она вернулась к окну. У главного подъезда - никого. На автобусной остановке стояли две пожилые женщины с хозяйственными сумками.
Немного помедлив, вышла в коридор. Там тоже пусто. По лестнице никто не поднимался и не спускался. Не слышно было ничьих шагов. Остановилась у окна в конце коридора. Вдоль улицы полз напоминающий таракана грузовик, а в сквере томились запыленные липы. И вдруг:
- Лена!
Это был его голос. Она обернулась.
- Здравствуй, Лена! Вот я до тебя и добрался.
- Зачем?
Андрей смотрел на нее растерянно.
- Ты не рада?
- Не знаю. Я спросила - зачем?
- Так, на ходу, всего не объяснишь. Мы сейчас в гостиницу едем устраиваться... Работать завтра начнем. Хотелось бы встретиться с тобой сегодня вечером.
У него на пальце не было обручального кольца. Снял перед отъездом в командировку? Временно свободный мужчина. Во рту появилось ощущение горечи.
- Я не могу пригласить тебя к себе, Андрей. Живу в общежитии... Хотя нет, могу.
Тамаре нравятся мужчины с усами. Хочешь записать адрес?
Андрей провел ладонью по усам.
- Не надо так, Лена. Я думаю, нам есть о чем поговорить. Давай в ресторан сходим.
- В ресторанах по вечерам музыка играет. Невозможно разговаривать. Увы.
Подавляя желание посмотреть ему в лицо, она продолжала разглядывать знакомые, покрытые легким загаром руки.
Нет, на безымянном пальце не было видно бледной полоски. Значит, кольцо он уже давно не носит. Почему? Почему он приехал сюда из Эстонии, и что он от нее хочет? Прошлого? Прошлое не повторится.
Она решительно подняла глаза, но их взгляды не встретились. Теребя языком кончик усов, Андрей смотрел в окно.
- Лена, во сколько твой рабочий день заканчивается?
- В половине пятого.
- Я буду ждать тебя в сквере на скамейке, рядом с телефонной будкой...
Он невесело улыбнулся.
- ...Надеюсь, там по вечерам не гремит оркестр? Вроде бы место подходящее?
- Лучше не найдешь. В нашем городе все желающие поговорить назначают свидания именно в этом сквере.
Только теперь она по-настоящему пригляделась к нему, и ей показалось, что он заметно поблек.
- Значит, договорились, Лена?
- Когда мужчина меня спрашивает: "Договорились?", я всегда отвечаю: "Да". Ты, случайно, не на такси приедешь?
- Очень может быть. А что?
Двери приемной замдиректора по общим вопросам начали открываться, и она, повернувшись, пошла к своей комнате. За спиной остался голос Женьки:
- Вот, Андрей Григорьевич, послание готово. Можем ехать.
В половине пятого, спускаясь по лестнице, она твердо знала, что в сквер не пойдет. В четыре тридцать две, выйдя из проходной, увидела стоящего на ступенях Андрея. Вдоль его верхней губы тянулась широкая полоса незагоревшей кожи. Он сбрил усы.
- Мы же договорились встретиться в сквере?
- Я не был уверен, что ты придешь.
- И, возможно, был прав, но, коли встретились, то пошли. Скамейку занять могут.

Неожиданно она почувствовала плечом бедро Валери.
- Вот, Джон, ваше виски, но перестаньте, пожалуйста, ходить из угла в угол. В конце концов, вы собьете меня с ног.
А мы, Хелен, составим Тео компанию. Это очень хорошее вино. Ни от чего хорошего нельзя отказываться, потому что всего плохого у нас уже предостаточно.
Неуклюже пытаясь пододвинуть соседний стул так, чтобы Валери было удобно сесть, старик сбивает локтем тетрадь со стола. Валери поднимает ее и удивленно рассматривает рисунок. Тень Стивенса падает на их столик.
- Хм, мистер Рокотофф, это, конечно, только набросок, но он подводит черту под всякими сомнениями. Не так ли?
Тяжелая черная грусть вновь наполняет глаза Валери.
- Да, это Алекс. Не перепутаешь. Только здесь он у вас злой какой-то.
Не глядя на Стивенса, старик с оживленной заинтересованностью откликается:
- А каким он должен быть по-вашему, Валери?
- Уставшим.
Узловатые пальцы скребут морщинистую щеку:
- Черт бы меня побрал, но я и сам не знаю, злимся мы от усталости или устаем от злости.
- Вы не знаете, а я знаю. Он устал.

"Он устал". Да, эти же самые слова прошептала она, вернувшись в свое общежитие после мучительно длинного вечера в сквере.
Она и сейчас видит Андрея, сидящего на скамейке сгорбившись, уперевшись локтями в собственные колени, сцепив пальцы рук.
Он говорил тихо, ровно, долго, не отрывая взгляда от земли, и казалось, все произнесенные слова тоже были обращены к земле.
Сцены их разговора и его рассказа в который раз, словно слайды сменяя друг друга, встают у нее перед глазами.
Вот он возвращается в Ленинград из командировки и застает жену курящей на кухне.
- Таня, ты опять куришь? Тебе же нельзя.
- Почему?
- Что значит - почему?! Мы ведь ждем ребенка.
- Уже нет.
- О чем ты говоришь?
- Об аборте. Нам с тобой не нужен ребенок. Только не говори, будто ты ничего не замечал.
- Я замечал, Таня, что ты слишком часто и слишком подолгу задерживаешься после работы, но...
- Но тебе удобнее было изображать из себя человека, не придающего таким вещам значения. Или ты его действительно не придавал?
Мы расстаемся, Андрей. Я нашла себе...
- Кого?
- Если это для тебя важно, то человека, работающего вахтером в нашем институте. Он пишет стихи, которые не печатают, он из тех, кого ненавидит мой отец. Тебе все понятно?
- Таня...
- Если нет,..
Она открывает ящик тумбочки, вытаскивает десятка полтора школьных тетрадей и кладет их на стол:
- ...потом почитаешь и поймешь лучше. Только вернуть не забудь.
Будем откровенны, Андрей, - я не люблю тебя и теперь знаю, что никогда не любила. Но ведь и ты меня не любил. У твоей склонности к одиночеству и задумчивости имелись серьезные причины. Вот это можешь не возвращать...
Поверх тетрадей ложится черно-белая любительская фотография.
- ...Если позабыл, то девчушку зовут Леночка Горелова.
Остаются практические вопросы. Ты претендуешь на мою квартиру?
- Нет.
- Тогда жигуленок принадлежит тебе. Можешь ехать прямо сейчас. Так будет лучше всего.

Вот Андрей сидит на крыльце деревянного домика в Лисьем Носу, куда его временно поселил приятель, а напротив покривившейся калитки останавливается черная волга, и осанистый человек в генеральском мундире выходит из машины. В одной руке он держит бутылку коньяка, в другой - два лимона.
- Что, отставник, на посту сидишь? Веди в дом. Будем принимать стратегическое решение.
- Проходите, Владимир Игнатьевич.
- Дверь открой и придержи, чтобы по затылку не трахнула, или ручкой в поясницу.
Усевшись за стол, генерал неодобрительно смотрит на сложенные стопкой школьные тетради:
- М-да. Я вижу, вражеская пропаганда не только в Тайцы проникла.
Ну а стаканы чистые у тебя найдутся?.. И ножик дай лимоны нарезать.
Малопьющий Андрей лишь прикасается губами к коньяку. Генерал осушает свой стакан до дна.
- Ереванский. Душу греет.
Он достает массивный портсигар, извлекает из него длинную папиросу, закуривает и снова косится на тетради.
- Скажи-ка мне, отставник, ты Грибоедова читал?
- Читал. Еще в школе.
- В шкоооле! А я недавно прочел. Правдивая книга. Жизненная. Сам полюбуйся на этого Чацкого. Не голова, а Главное оперативное управление Генштаба, язык - страшнее пистолета, и что? Да ничего. Пальцем о палец не ударил. Служить он, мол, согласен, но прислуживать не желает. Значит, державе остается только на Молчалина полагаться. А Молчалин в чинах растет и становится Фамусовым. Тут-то Чацкому самое раздолье наступает державу эту фамусовскую клеймить. Вот такая от него польза.
Андрей кивает в сторону тетрадей:
- И скалозубовскую.
- Скалозубовскую, говоришь? Скалозуб из казармы вышел, Бонапарту кости переломал и обратно в казарму вернулся. Он Молчалина ни к крестишку, ни к местечку не представлял. Разве это его вина, что у Чацкого кишка тонка?!
Генерал снова наполняет свой стакан, снова осушает и снова закуривает.
- Ну да ладно, у нас теперь Татьяна специалист по свободе слова. То есть, ни слова не дав сказать, меня с Натальей Георгиевной внука лишила, а тебя - сына.
Но я к тебе не с этим, отставник. Я к тебе с дурной вестью.
- Какая же еще может быть дурная весть?
- По оперативным данным, Спиридонова твоего уходят. Не совладал он с Пономаревым. Это Чацкий правильно понимал, что в кулуарных войнах чаще побеждает не тот, кто служит, а тот, кто прислуживает. Только нутро у Чацкого было капитулянтское. Потому и горе от ума приключилось.
- Куда же Григория Васильевича?
- Поедет эстонским филиалом командовать. Отказался в адьютантах ходить.
Коньяка плесни в стаканы. Ты меня, что ли, за официанта держишь?!
Они чокаются, и на этот раз Андрей выпивает почти до дна.
- Вот так-то лучше, отставник. Душа должна быть теплой.
Спиридон - человек. Он бы из тебя тоже человека сделал. А теперь остаешься под Пономарем. Я его давно знаю - молчалинская порода. Это раньше ты для него зятем генерала Винокурова был, а теперь - никто. Да еще и никто беспартийное. Выводы сам делай, а я лимончик пожую.
- Какие тут могут быть выводы, Владимир Игнатьевич?! Пономарев даже администратор никудышный, а специалист...
- Обкомовцев по саунам возить. В общем, я могу организовать тебе перевод в эстонский филиал к Спиридону. Подумай пару дней и позвони мне.
Осанистый человек в генеральском мундире, покачиваясь, выходит на крыльцо, но за перила берется рукой твердой, недрогнувшей. Уже сойдя по ступенькам, оборачивается:
- Я, Андрей, во Вьетнаме не с мировым империализмом боролся. Сам - империалист не из последних. Я там хижины вьетнамских босяков от фантомов защищал. На том и стою покуда.

А вот Андрей, закончив свой рассказ и все еще горбясь, поворачивает к ней голову:
- Я уговорил Спиридонова послать меня в эту командировку. Надеялся тебя увидеть.
- Андрей, ты помнишь, я уже спрашивала - зачем?
- Сказать, что люблю тебя и спросить - ты выйдешь за меня замуж?
- Андрей...
Она знает, что скажет "нет", но это слово ей кажется слишком коротким.
- Я слушаю, Лена.
- Ты не любил меня, когда мы были вместе, теперь ты объясняешься в любви, хотя мы не виделись три года. Я понимаю, от тебя ушла жена...
- Ушла Таня, но все время уходил я. Хотел уйти. Ты не поверишь, конечно. А потом она забеременела. Ты не захочешь понять.
- Куда ты хотел уйти?
- К тебе. Я люблю тебя, Лена.
- Андрюша, я не могу так. Прости.
Он снова смотрит в землю.
- У меня в сентябре отпуск. Вернусь сюда.
- Не надо, Андрей. Мой отпуск тоже в сентябре. Я буду у родителей.
Они вместе ехали на автобусе по ночному черно-коричневому городу. Андрей сошел у гостиницы, она - на три остановки дальше.

Ее высокий стакан со звоном ударяется о стакан Валери.
- Валери, я хочу с вами выпить и сказать, что мы, бабы, - дуры.
- Да, дуры. И у мужиков ума особенно не займешь. Давайте выпьем, Хелен, за нашу женскую долю.
Возможно. Возможно, Валери права. Старик сказал, что хотел быть только с той, без которой не мог. Такой не оказалось. Но, может быть, это он не сделал последнего, совсем маленького шага. Может быть, дюйма, может быть, одного сантиметра ему не хватило. Может быть, на одно мгновение раньше, чем позволяла судьба, подвел он черту.

В аэропорту Ташкента ее встречал шофер отца Марат. Когда-то она сидела с ним за одной партой, и он списывал у нее домашние задания.
- Добро пожаловать, отличница!
- Спасибо за теплую встречу, двоечник! Тут у вас все еще жарко.
- А у вас?
- У нас, когда я вылетала, дождь шел.
- Тогда радуйся солнцу и... и вообще радуйся.
- Чему вообще?
- Приедешь - узнаешь.
- Не томи, Маратик, списать не дам.
- Марат начальство не предает. Константин Валерьянович сказал: "Молчать!" - считай, что у Марата язык отрезан.
- Да ты уже наполовину проболтался.
- Больше ни слова не скажу.
- Ну и не говори. Я спать буду.
Ее действительно клонило ко сну, а болтовне Марата она не придавала особого значения. Если даже подготовил отец какой-нибудь сюрприз, то в таких делах - чем неожиданнее, тем приятнее.
Проснулась, когда машину тряхнуло на мосту, а через несколько минут увидела сквозь затуманенные ресницы знакомые железные ворота.
Марат толкнул кулаком ее плечо.
- Просыпайся, приехали.
Во дворе к ней бросился памирский волкодав и чуть не сбил с ног, пытаясь лизнуть лицо. Она шлепнула Дервиша ладошкой по лобастой голове и, не удержавшись, чмокнула в широкий прохладный нос.
На крыльце, раскрыв объятия, стоял улыбающийся отец, мать вытирала руки о кухонный передник. На мгновение защемило сердце, потом отпустило, и вот ее, как почетную гостью, ввели в дом.
Посреди стола на лазурной легане дымились куски баранины, усыпанные кольцами лука и обложенные квадратиками вареного теста.
Отец с утрированным вожделением потер ладонью о ладонь.
- Рувимыч к твоему приезду бешбармак собственноручно приготовил. Нас он такими вещами не балует. Только в шахматы долбает.
- А где сам дядя Яша?
- В гостиной засел. Пойди, поздоровайся.
В гостиной, над журнальным столиком с шахматной доской, коршуном склонился Яков Рувимович Рудман, дядя Яша, главный бухгалтер отцовского треста и друг отца еще со времен эвакуации. Напротив него, утопая в подушках дивана, сидел Андрей. Она уже собиралась ущипнуть себя, чтобы окончательно проснуться, но скрипучий голос Рудмана не оставил никаких сомнений, что все происходит наяву:
- Я, молодой человек, стою перед сложным выбором - провести форсированную комбинацию и поставить мат в пять ходов, или пойти поздороваться с Аленушкой и предложить вам ничью, учитывая ваши благородные намерения.
Андрей, подняв руки, как сдающийся в плен солдат, встал с дивана.
- Здравствуй, Лена! Я опять до тебя доехал.
- Как ты сюда попал? Для чего?
- На автобусе из Ташкента, чтобы просить твоей руки у Константина Валерьяновича и Марии Алексеевны.
- Без моего согласия?
- Я ждал, когда ты приедешь.
- И жил в этом доме?
- Нет, у Якова Рувимовича.
- Дядя Яша!
- Аленушка, мы можем вернуться к шахматной доске. Мат в пять ходов не займет слишком много времени, и Андрей успеет на вечерний ташкентский автобус. Ты этого хочешь?
Она повернулась к отцу.
- Алена, гостей так не привечают. Во всяком случае, в нашем доме. Тут все собрались по случаю твоего приезда. Мы с матерью и Якова Рувимовича, и Андрея Григорьевича пригласили. Бешбармак стынет, а баранину холодной не едят...
Постепенно в тоне отца исчезала мягкость:
- ...Прошу всех к столу.

После обеда Рудман, заложив руки за спину, прошелся несколько раз из конца в конец столовой и остановился возле отцовского стула:
- Костя, я думаю, Маша сейчас затеет мытье посуды, а мне хочется испытать на тебе один незамысловатый дебют. Молодые люди не будут на нас в обиде. Они могли бы погулять с Дервишем.
- Да, Дервишу уже осточертело во дворе сидеть. Сводила бы ты его на канал, Алена.
Они вели Дервиша на канал, или Дервиш вел их, сказать было трудно. Ей не хватало силы удерживать громадного пса. Но когда поводок брал в руки Андрей, волкодав поворачивался и молча показывал клыки. Наконец, измучившись, она отпустила собаку. Дервиш радостно бросился в воду.
- Андрей, что ты им о нас рассказал?
- Все.
- Абсолютно все?
- Да.
- И как они?
Андрей выпятил губы и покачал головой:
- Практически, никак. Дали понять, что надо ждать твоего приезда.
Она села на поваленный ствол чинары и бездумно наблюдала, как Дервиш переплыл на другой берег, встряхнулся и побежал к мосту. Там он снова прыгнул в воду и, принесенный течением, вылез из канала у самых ног курящего Андрея. Тот повернулся к ней, спасая себя и сигарету от брызг.
- К Олимпийским играм готовится.
- Да, наверное. Мне бы столько энергии и счастья.
Дервиш опять помчался к мосту. Она посмотрела вслед. Сидеть на стволе было не очень удобно, затекали ноги. Молча стоять - глупо.
- Может, и мы пройдемся?
Собака ждала их у дороги, на другой стороне которой, возле выбеленной известью стены чайханы, в мангале догорали сучья саксаула. Красивый, весь какой-то солнечный мальчик нанизывал кусочки мяса на короткие шампура.
Невольно она посмотрела на Андрея и подумала, что у него, наверное, тоже будут красивые дети. Не такие знойные, конечно. Зато томные и нежные.
А этот мальчик, скорее всего, внук или правнук чайханщика Алибека. Она помнила костистого седобрового азербайджанца столько же, сколько помнила себя саму. Он всегда носил темно-серую рубашку, черный лоснящийся пиджак и светлую каракулевую папаху. В детстве мама пугала ее, что позовет деда Алибека, в школьные годы посылала к нему купить свежих лепешек для обеда.
Она сделала шаг, пытаясь отыскать глазами тандыр, в котором пекли лепешки за углом чайханы, но Андрей бросился к ней и, схватив за руку, оттащил на обочину. У самого края асфальтового покрытия затормозил многотонный ЗИЛ. На землю с тяжелой тигриной ловкостью спрыгнул загоревший до черноты парень. Он хлопнул ладонью по дверце, и грузовик укатил, обдав их вонью выхлопных газов.
- Здравствуй, Лена! Не узнаешь?
Она узнала его. Узнала еще до того, как он произнес слово, еще до того, как приземлился. Это был Юрка Илиади.
- Здравствуй, Юра! Ты напугал нас.
- Не напугал, а отрезвил. Счастливые движения грузового транспорта не наблюдают.
Ну, поздравляю! Мне Марат уже все рассказал. Ты и есть жених?..
Он пожал руку Андрея с такой силой, что тот поморщился.
- ...Сейчас мы это дело отметим.
Юрка безо всякого стеснения обнял их за плечи и, слегка напирая, повел к чайхане.
- Юра, мы только что из-за стола. Не надо.
Она пыталась незаметно освободиться от объятия.
- Совсем одичала. У нас здесь из-за стола для того и встают, чтобы за другой сесть. Идем, идем...
- С нами собака.
- Какая собака? Дервиш?! Лена, это же не московская болонка. Это чабанский пес. Ему твой присмотр не нужен. Он сам за тобой присмотреть может.
А Дервиш уже пересек дорогу и улегся в тени крыльца чайханы.
- Привет, Камал, как дела?
- Хорошо, дядя Юра!
- Сооруди-ка нам девять шашлычков и еще заряди пару шампуров помидорами и перцем. Когда будет готово, занеси с тремя горячими лепешками в чайхану. Мы там посидим. Все запомнил?
Мальчик возмущенно вскинул голову:
- Конечно, запомнил. Тут и запоминать нечего. Девятьсот двадцать три.
- Что такое девятьсот двадцать три?
- Девять - два - три. Шифр вашего заказа.
Загорелая мужская рука взъерошила мальчику волосы.
- Видал, Андрей, какие у нас шифровальщики растут?
- Юра, откуда ты знаешь имя Андрея? От Марата?
- Лена, ты домой приехала. Весь поселок это имя знает.
Под навесом, тянувшимся от боковой стены чайханы к берегу канала, вокруг грубо сколоченного стола сидели трое казахов-милиционеров. Один из них, самый толстый, махнул рукой.
- Юра!
Илиади оглянулся.
- Салам, Исатай!
- Салам! Подойди поближе.
Она видела, как Юрка вошел под навес, и толстый милиционер, не сводя с нее и Андрея глаз, что-то спросил. Отвечая, Илиади утвердительно кивнул головой. Трое казахов откровенно рассматривали их. Андрей прервал свое молчание.
- Давай пойдем внутрь. Здесь мы как на театральной сцене.
Он взял ее под руку, и они вошли в чайхану.

С потолка свисали клейкие, облепленные мухами ленты. Алибек в яловых сапогах, полинявших галифе времен Гражданской войны, темно-серой рубашке, лоснящемся пиджаке и каракулевой папахе крался с высоко поднятой мухобойкой к столику, на котором суетилось несколько мух.
- Здравствуйте, дедушка Алибек!
Но чайханщик даже не посмотрел в их сторону. Они сели за столик в углу. Андрей достал сигареты.
- Здесь курить можно?
- Думаю, что можно. Я здесь никогда не курила.
- Нам бы надо поговорить, Лена.
Она показала глазами на открывающиеся двери и входящего в них Илиади.
- Салям алейчим, Алибек-ага!
Алибек махнул свободной рукой, то ли приказывая молчать, то ли повелевая сесть. Юрка подошел к их столику и уселся рядом с Андреем.
- Тобой милиция интересуется.
Андрей невесело усмехнулся:
- Что так?
- Спрашивает, действительно ли ты будущий зять Горелова. Пришлось давать показания. Все подтвердил как на духу. Зачем правду от родной милиции скрывать?!
- Правду? Это еще надо у Лены спросить.
Юрка испытующе посмотрел на нее.
- Лена, объясни Андрею, что у нас здесь не Москва, у нас такими вещами не шутят.
- Он знает. Вы просто недопоняли друг друга. Все в порядке, Юра. Ты лучше о себе расскажи, как живешь, кем работаешь. Ты ведь в Ленинграде, кажется, учился?
- Да, после армии. Институт Лесгафта закончил. Но работа к Лесгафту никакого отношения не имеет. Видела ЗИЛ? Это мой напарник на бахчу грузиться поехал. В Свердловск дыни повезем. Мне теперь все рынки от Ташкента до самой Москвы знакомы.
- Ты шоферишь? А почему отказался от специальности?
- Поработал один год учителем физкультуры. На этом карьера и закончилась. Ты, Лена, тут только в школу ходила, а потом в гости приезжала. Для приезжих здешняя жизнь - сплошное застолье. А местным за кусок хлеба втридорога платить приходится. В магазине была?
- Нет.
- Ну и не ходи. Ничем там тебя, кроме как частиком в томате, не порадуют. Так что все несем с базара А на базаре деньги любят.
- У шоферов такая зарплата хорошая?
- Зарплата шофера немногим лучше учительской. Но если у тебя с напарником новехонький крытый ЗИЛ в распоряжении, то... Я за эту поездку в Свердловск столько же заработаю, сколько учитель - за год.
Андрей вмешался в разговор, словно вынырнул из своих молчаливых раздумий:
- Но ведь ЗИЛ этот не ваш с напарником. Он, наверное, какой-то автобазе принадлежит.
- Автобазовское начальство тоже на базар ходит.
Хлопок мухобойки раздался совсем рядом. Алибек сбросил на пол расплющенную муху и остановился напротив Андрея.
- Как твоя фамилия?
- Иконников.
- Иконников... Иконников...
Повторяя фамилию Андрея, чайханщик упорно высматривал что-то за окном.
- ...Мой отец ездил с товаром через Аракс, в Тебриз и обратно. Начальником границы тогда был Иннокентьев. Он облагал товар пошлиной, а за конрабанду брал мзду. Было много дешевого товара и немного дорогой контрабанды.
Потом Иннокентьев уехал в Париж, и начальником границы стал Искандаров. Он пошлиной ничего не облагал, а за все брал мзду. Стало мало дешевого товара и много дорогой контрабанды.
Потом Искандаров уехал в Стамбул, и начальником границы стал Идельсон. Он запретил ездить в Тебриз. Отец остался за Араксом. Не стало отца, не стало товара, и не стало контрабанды.
Потом Идельсона увезли в Сибирь, а нас отправили сюда. Здесь не было ничего, кроме соли и начальника Истомина.
Истомин не знал, что такое пошлина и что такое мзда. Он отобрал у нас паспорта и ушел на фронт, а начальником стал Ишимбаев.
Он тоже не знал, что такое пошлина, но знал, что такое мзда. После войны вернул нам паспорта и ушел на пенсию.
Тогда начальником стал Иноярцев. Он привез Горелова, и на земле вместо соли стали расти дыни. Теперь Илиади возит дыни в Свердловск. Туда можно ездить, но нет начальника, который знает, дыни - это товар или контрабанда. На всякий случай их не облагают пошлиной, а берут мзду. И чем больше привозят дынь, тем больше берут мзды. Наверное боятся, что иначе дыни испортятся...
Мухобойка Алибека громко хлопнула по столу, и мертвая муха упала на пол.
- ...Нет, я не помню начальника по фамилии Иконников. Но эта девочка - дочь Горелова. Она из достойной семьи. Может быть, ее дети, Иконниковы, попробуют обложить дыни пошлиной и не брать за них мзду.
Алибек еще раз глянул в окно, отвернулся и начал на цыпочках подбираться к прилавку буфета, по которому ползла жирная прихрамывающая муха. А в дверях чайханы появился солнечный мальчик. Улыбаясь Юрке, он поставил расписанные хлопковыми цветочками тарелки с шашлыками и лепешками на стол.
- Девятьсот двадцать три плюс один.
- А где же "один"? Я его не вижу.
- Сейчас увидите.
Камал отошел к чайханщику и, поглядывая в их сторону, что-то тихо сказал. Алибек вытащил из холодильника откупоренную бутылку московской. Мальчик взял ее обeими руками.
- Вот "один". Это вам от Исатая.
Он протянул бутылку Андрею. Тот невольно поморщился:
- А воды холодной можно раздобыть?
Мальчик повернулся к буфету:
- Баба, урус союх су истиир.
Стряхнув на пол очередную жертву, Алибек показал мухобойкой на бутылку с водкой:
- Пейте, пейте, вода там уже есть.

Когда они вышли из чайханы, солнце уже сползало с небес где-то далеко на западе, и протянувшиеся к востоку их собственные тени выглядели несуразно длинными и узкими. Дервиша нигде не было видно. Она укоризненно посмотрела на Юрку.
- Пропала собака.
- Пропала?! В худшем случае, ждет тебя пес у калитки. А скорее всего, давно уже через забор перемахнул. Пойдемте мимо станции. Я вас до дома провожу.
- А как же дыни?
- Дыни завтра с утра уезжают.
Возле парикмахерской, на вынесенных стульях, сидели носатые мужчины в серых плоских кепках и рассматривали вышедших из автобуса женщин. Еще в школьные годы она заподозрила, что, как только появилась жизнь на Земле, мужчины надели плоские кепки и уселись у дверей парикмахерской, чтобы рассматривать каждую проходящую мимо женщину.
- Юра, кажется, раньше ваших здесь гораздо больше собиралось?
Юрка глянул на сидящих мужчин и, здороваясь, помахал им рукой.
- Греков вообще в степи все меньше и меньше остается. Уезжают.
- Куда? Обратно в Крым и на Кавказ?
- Да нет, большей частью в Грецию...
Он поддал ногой камешек, валявшийся у обочины, и тот, перелетев дорогу, плюхнулся в арык.
- ...Не только о греках речь. Отопри ворота - немцы повзводно уходить будут. Помнишь, сколько еше при тебе тут узбеков жило, до того, как по просьбе трудящихся Москва границу подкорректировала? Теперь узбека по всему поселку днем с огнем искать надо.
Зато казахи с севера понаехали. Ты их, наверное, и не знаешь никого.
Нетерпение немного захмелевшего Андрея начало постепенно проявляться:
- Ты что же, узбеков казахам предпочитаешь?
На небритых скулах Юрки сдвинулись с места желваки:
- Я никого не предпочитаю, кроме футболистов "Спартака". Разговор о том, что люди, которые здесь родились и жили, покидают степь, а дома свои приезжим продают.
- И кто же их выживает?
- Равноправные, которые себя равноправнее других полагают.
Мне Марат говорил, будто ты в Эстонии обосновался, и Лена к тебе собирается. Вы, ребята, на цивилизацию не рассчитывайте. Если ничего не переменится, день вашего расставания с этой цивилизацией ждать себя не заставит, и вы оттуда не в степь подадитесь. И не в Россию.
Андрей уже не скрывал раздражения:
- Это почему же не в Россию?!
- Потому что на улице с одностронним движением не существует встречных транспортных потоков.
- Значит, ты русских ответственными считаешь за то, что узбеки от казахов бегут?
- Русских? Русским не слаще, чем другим приходится, но...
Юрка свернул на их улицу и останавливился, словно загораживая дорогу.
- ...я, когда в армии под Ленинградом служил, возил генерала Винокурова...
По инерции Андрей едва не ткнулся в Юрку и шагнул назад. У нее перехватило дыхание.
...Он мне однажды сказал: "Запомни, натовец, на всю оставшуюся жизнь - при водянке рожа пухнет не от жиру, а от того, что сердце с перебоями работает".
Воздух наконец проник к ней в легкие, и она его с облегчением выдохнула:
- Умный у тебя генерал был.
- Да, похоже, что не дурак. Но вот я его дочери об этом рассказал...
Пытавшийся закурить Андрей яростно чиркнул спичкой и обжёг себе палец.
- Ччерт! Ты и дочку возил?!
- Она в Москве училась. Когда наведывалась, меня посылали ее с поезда встречать.
Наконец сигарета Андрея раскурилась.
- И что же дочка?
- Хмыкнула: "А ты, Юрочка, спросил бы его, не потому ли сердце с перебоями работает, что курс лечения не врачи, а генералы определяют?
Впрочем, нет, не спрашивай. Он тебя сортиры чистить отправит в целях выяснения толщины твоей кишки.
Лучше Грибоедова почитай..."
Андрей чудом не сорвал голос:
- Кого?!!
Глаза Юрки сузились.
- Грибоедова. Или я неправильно фамилию произнес?
- И что же она у Грибоедова вычитала?
- Не знаю, что она вычитала, но мне посоветовала наизусть заучить: "Минуй нас пуще всех печалей И барский гнев, и барская любовь".
Дым сигареты заволакивал лицо Андрея.
- Ну и ты поинтересовался курсом лечения?
- Нет. Я Винокурова после этого недолго возил.
- Что так? Загремел в сортиры?
Улыбка на Юркином лице была точно такой же, как в школьные годы. Только это была уже улыбка не вихрастого бесшабашного подростка, а большого сильного мужчины.
- Однажды генерал явился на футбольное поле во время матча с танкистами. Постоял у кромки, а после игры приказал принести двухпудовую гирю, ткнул в нее носком ботинка и спросил "Сможешь перекреститься?" Я перекрестился. Тогда он повернулся к подполковнику, который с ним пришел: "Нечего этому православному у меня в кучерах ошиваться. Откомандируйте его в спортивную роту, и не забудьте об исполнении доложить".
- Выходит, открыл перед тобой перспективу?
- Которой нет. Если бы подался в ташкентский автодорожный вместо ленинградского физкультурного, сейчас бы не я, а на меня ишачили.
Неожиданно для самой себя, она коснулась руки Илиади:
- Юра, я из разговоров в чайхане не поняла, ты жениться собираешься?
Прикосновение не опалило пальцев.
- И да, и нет, Лена.
- Как это понимать?
- Есть у меня девушка. Ты ее помнить должна - Оксана Михальчук. Но...
В надвигающихся сумерках черты лица большого сильного мужчины стали утрачивать четкость.
- Я помню Оксану. Она красивая. Что же вам мешает?
- Лена, у меня отец на инвалидности, мать только в огороде копошиться может, четыре сестры. Две - еще школьницы, две - в медицинском училище. Как Оксану в такую греческую повозку впрягать?! Понимаешь?
- Понимаю, Юра.
Она отвернулась и стала смотреть на запад. Низкое солнце слепило глаза. Хотелось поскорее прийти домой.

Дервиш лениво зевал, лежа у входа в ее любимую увитую виноградом беседку. За круглым столом отец с матерью пили чай из маленьких цветастых пиал.
Андрей остановился в нерешительности.
- А что, Яков Рувимович уже ушел?
В глазах матери было легко прочесть совсем другой вопрос, но он не был задан.
- Яша в гостиной, телевизор смотрит. Если вы, Андрей, хотите, то можете присоединиться к нему. А ты, Алена, помоги мне на кухне. Ужин пора готовить. Алибек лепешек прислал и свежий овечий сыр. Мы с отцом не поняли, к чему это.
Теперь ее вопрос беззвучно растворился в воздухе, и ничем иным в беседке невозможно было дышать.
Назревал разговор, от которого отчаянно хотелось уклониться.
- Пойдем тогда на кухню, мама. Я сто лет свежего овечьего сыра не ела.
Поджатые губы матери обозначили непреклонность.
- Ну что ж, пошли. Отведаешь. И вы, Андрей, идите с нами. Яков Рувимович вас, наверное, уже потерял.
За порогом гостиной буря бетховенской симфонии сотрясала мироздание.
На экране телевизора, вдохновенно разбрасывая по плечам седые кудри, неистовствовал орлиный профиль пианиста.
Рудман стоял сбоку от телевизора и заглядывал в экран сверху вниз, как заглядывают в щели запертых почтовых ящиков люди, потерявшие ключи.
- Дядя Яша, что вы делаете?
- Аленушка, я пытаюсь увидеть аккомпанемент. Они уже пятнадцать минут ничего кроме головы не показывают, а ведь у исполнителя прекрасная техника.
Мать покрутила указательным пальцем у виска.
- Алена, пойдем на кухню. У нас совсем нет времени.
По коридору их провожал натянуто-шутливый голос Андрея:
- Вы полагаете, Яков Рувимович, что вам это удастся без содействия телеоператора?
В дверях кухни настиг совершенно серьезный тон Рудмана:
- Иногда, Андрюша, это удается. Наперекор всем операторам.
Двери плотно закрылись.
- Ну что, Алена, надумала?
- Не знаю, мама. Я совсем обессилела. Может быть, утром.
- Устала, так отдохни, но сначала меня послушай. Тебе почти двадцать пять. Я в твоем возрасте уже дочку в детский сад водила. Объясни мне, чего ты ждешь?
Андрей, сразу видно, не шантрапа какая-нибудь. Молодой, интересный мужчина, кандидат наук, и живет в Эстонии, а не в полупустыне.
Мы с отцом в Таллин ездили, и в Пярну отдыхали. Чисто там все, опрятно, вежливо. Продукты, тряпки из-под полы не надо добывать. Уезжать не хотелось.
- Мама, ты же меня не за Эстонию, а за человека замуж хочешь выдать.
- Конечно, за человека. Но когда ты с Андреем грешила, он тебе, вроде, не противен был. Чем же теперь не устраивает?
Да, ошибся мужик поначалу, другую предпочел. Однако одумался, из Эстонии аж в Туркестан твоей руки просить приехал. Значит, любит, надо полагать.
Или ты думаешь, от Эстонии до Туркестана кроме тебя красавиц не найдется?!
Пора тебе, Алена, грех искупать - женой становиться, семью строить...
Мать заплакала внезапно, горько, тихо и так же внезапно ее плач прервался. Вытерла слезы краем передника, потом умыла лицо.
- Ладно, я ужин сама приготовлю. Иди к отцу. Отца жалко. Гореловы бесчестья не переносят.
Ты думаешь, почему я Андрея к Якову поселила, а самого Якова здесь держу неотлучно?
- Мама, на что ты намекаешь?
- Плохо ты своего отца знаешь. Не в него уродилась.
Иди, Алена.

В коридор доносились голоса из гостиной. Музыка умолкла, и каждое слово звучало гулко и отчетливо:
- Яков Рувимович, вы, конечно, читали Грибоедова...
- "Горе от ума"? Блистательная вещь. Острокомбинационный стиль Чацкого против солидной позиционной игры Фамусова. Таль, атакующий Петросяна в их лучшие годы.
- Я не совсем об этом.
- Напрасно, Андрюша. Книги пишут для того, чтобы их читали. Желание жить по книгам приводит к огорчительным последствиям. Испорченными оказываются и жизнь, и чтение.
Я надеюсь, что, прослушав Бетховена, вы не будете страдать от отсутствия возможности служить в наполеоновской гвардии?
В беседке горел свет. Отец наливал себе в пиалу чай из бокастого узбекского чайника.
- Папа...
- Да, Алена. Хорошо, что сегодня не западный ветер. Иначе налетели бы комары с канала. Маленькие такие, но злющие. Хочешь чаю?
- Нет, папа, я очень устала, спать хочу.
- Мать ужин готовит. Ты не голодна?
- Нет. Глаза слипаются.
- Тогда иди в свою комнату. Там все приготовлено.
- Спокойной ночи, пап! Я поговорю с тобой завтра.
- Спокойной ночи, дочь... Алена, не думай, что мы тебя подталкиваем к решению. Мы просто ждем его.
- Папа, ты считаешь, что можно жертвовать достоинством ради благополучия?
- Из людей, готовых жертвовать достоинством ради благополучия, формируются толпы униженных и оскорбленных, не имеющих никакого представления о благополучии.
Но когда хороший человек ошибается, ему стоит дать второй шанс. Достоинство недопустимо путать с гордыней.
Ты, Алена, сама разберись в этом.
Она вышла из беседки и посмотрела на безмолвное непроницаемое небо с выпуклыми холодными звездами. Где-то там решается ее судьба. К утру погаснут звезды, и на все вопросы будет дан ответ.

Деревянная кровать с матрасом и периной. Накрахмаленные простыни, ненужное в такую жару верблюжье одеяло. Она лежала на спине и смотрела в потолок. По потолку бесплотными мельничными крыльями двигались тени лопастей вентилятора.
Закончится отпуск, и она уедет назад, туда, где черно-коричневые ночи, общага, Тамарка со своими усатыми ухажерами. Уедет, чтобы перекладывать из одной папки в другую никому не нужные бумажки, чтобы охранять свое одиночество на односпальной девичьей кровати, ничем не отличимой от той, на которой ее насиловали.
Это никогда не кончится, если завтра она скажет "нет", и Рудман проводит Андрея на автобусную станцию. Носатые мужчины в плоских кепках, сидя на стульях возле парикмахерской, будут не сводить глаз с отвергнутого жениха. Исатай пожалеет, что потратился на водку. Алибек усомнится, что она достойна своего отца. Даже здесь, в этом доме, все переменится. Ничто не останется таким, как было, и ей не захочется приезжать сюда. Может быть... может быть... может...
Сон подплыл вдоль потолка и опустился на нее совсем незаметно. Тени лопастей вентилятора перестали мелькать перед глазами, проступили выпуклые холодные звезды, под которыми Юрка Илиади гнал ЗИЛ на задымленный черно-коричневый север. Он остановился у полосатого шлагбаума перед воротами городского рынка. Толстый милиционер подошел к кабине. Юрка протянул ему перехваченную аптекарской резинкой пачку денег.
- Вот мзда. Распишись в получении.
Милиционер расписался в ведомости и поднял шлагбаум. ЗИЛ подъехал к пустому прилавку, за которым стоял Алибек в светлой папахе. Илиади ловко спрыгнул на землю.
- Салям алейчим, Алибек-ага! Что вы тут делаете?
- Узбеков совсем не осталось. Кто-то должен принимать товар, иначе дыни сгниют. Покажи ведомость.
- Вот, читайте. Копейка в копейку.
- Тогда разгружайся.
Алибек заглавными буквами написал на куске картона: "ДОРОГАЯ КОНТРАБАНДА" и установил его на заваленном дынями прилавке.
Разгруженный ЗИЛ подкатил к шлагбауму. Исатай протянул бутылку московской в открытое окно кабины:
- Это Горелову передашь. Без него ты бы сюда только соль возил. За соль мзду брать не полагается, она пошлиной обложена.
Исатай скрылся в своей будке, а в рыночные ворота вошел приземистый и тяжелый, как пушечное ядро, Иван. Он снял песочно-ржавый крапчатый пиджак, положил его на дыни и окликнул Алибека, крадущегося вдоль прилавка с высоко поднятой мухобойкой:
- Слушай, аксакал, ко мне друг должен московским поездом приехать. Мы с ним вместе твою спокойную старость охраняли. Выбери по такому случаю самую сочную дыню. Я друга балычком накормлю, коньячком напою, дынькой угощу и с будущей начальницей спать уложу. Чем богаты - тем и рады.
Алибек одним ударом накрыл целую компанию мух, копошившихся неподалеку от крапчатого пиджака, и повернулся к Ивану.
- Ты за коньяк, балык и начальницу мзду давал или их пошлиной обложили?
- Самого тебя обложили, аксакал! Какая пошлина?! Какая мзда?! Мы, таксисты, - народ со связями, ученый и мастеровой. Знаем, где что плохо лежит...
Стало страшно, что Иван не разрешит ей встать с кровати, и она проснулась. Не шевелясь, в ужасе следила за движущимися по потолку мельничными крыльями. Потом поднялась, надела халат и пошла на кухню.
Дом был погружен в тишину. Хотелось пить. Открыла дверь холодильника и увидела бутылку болгарского вина...
...Медленная вязкая музыка танца пьянила и обволакивала, рука Андрея скользила вдоль спины. В кухне родительского дома стало душно от тесноты, дымно от сигарет и жарко от желаний. Крепкие горячие губы коснулись щеки...
Выйдя из дома, заботливо закрыла за собой дверь. В беседке все еще горел свет. Мать с отцом сидели у стола. Рудман, стоя за их спинами, энергично поедал кусок лепешки с пресным овечьим сыром. Андрей у самого входа теребил шерсть на загривке Дервиша.
Она подошла и потянула Андрея за руку. Взгляд отца казался замороженным, мать поднесла конец передника к губам.
- Папа, мама, и вы, дядя Яша, мы, наверное, с Андреем поженимся.

Рев мотоциклетных моторов взрывает тишину. Старик звонко хлопает ладонью о ладонь, Валери стукает дном стакана о солонку, а в комнату уже входит Том, которого буквально преследует по пятам Стефанидис.
- Я ведь говорил, что пятнадцать ковбоев продержатся против Роба не дольше пятнадцати минут. Он уложился ровно в четырнадцать минут двадцать восемь секунд. Теперь прикинь, сколько ты заработал за неполные четверть часа только на завтраках и кофе. Сейчас уже без двадцати одиннадцать. Через двадцать минут люди, выигравшие деньги, начнут отмечать свой успех - сколько ты еще заработаешь? Бизнесменом надо родиться. Христо слов на ветер не бросает.
- Слушай, Крис, ты получил свой гонорар. Почему бы тебе не пойти покурить на парковке?
- Том, ты же меня знаешь, но я не могу оттащить Нико от телевизора. Там берут интервью у Хиллари Клинтон. Он следит за ней как лев.
- Надеюсь, у нее есть вооруженная охрана.
Безнадежно махнув рукой, Том подходит к старику.
- Тео, вы, как и я, выиграли из расчета три к одному. Значит, сто пятьдесят долларов. Пятьдесят я забираю в уплату долга.
Он достает из кармана фиолетовые десятидолларовые купюры и по одной кладет их на стол.
- Здесь ровно сто. А вот это счет за завтрак. Правда,..
Взгляд Тома задерживается на стакане с вином в руке Валери.
- ...я теперь уже не знаю, что, собственно, вы с Хелен заказывали.
Валери берет счет и, не читая его, засовывает в карман куртки.
- Я сама разберусь. Лучше скажи, все дьяволы уехали?
- Все.
- И ничего не сказали?
- Нет. Только Крюгер спросил МакДугала, есть ли у того мотоцикл.
- Зачем?
- Не знаю. Роб ему ответил, что не ездит на мотоцикле, потому что у мотоцикла нет кузова. После этого Крюгер сразу ушел.
Том снова смотрит на стакан Валери и отступает к столику Стивенса:
- Я должен вернуться в общий зал. Вы, Джон, сможете рассчитаться за виски и завтрак, когда будете уходить.
Стефанидис, все это время молча разглядывавший Валери, спешит к проходу впереди Тома.
- Ты же меня знаешь, но надо переключить телевизор на другой канал. Никого, кроме Нико, это интервью не интересует. Оно наскучит посетителям, ты потеряешь деньги, и пройдоха Шульц в "Швабен инне" их сегодня же найдет и присвоит. Люди заглянули сюда промочить глотку, а не прополоскать мозги.
Только не говори Нико, что это я тебе сказал. Он обидится как лев.
Голос Криса постепенно стихает и растворяется в гуле, наполняющем общий зал. Валери бросает взгляд на Стивенса, покусывает губы и наконец, словно решившись на что-то, допивает остатки вина из своего стакана.
- Мы сегодня действительно неплохо заработали. А вечером еще цыган придет на скрипке играть... Считайте, что я угостила вас завтраком...
Тео, вы можете продать мне этот рисунок?
Старик, молча и грустно рассматривающий лежащие перед ним деньги, не поднимает на нее глаз.
- Спасибо вам, Валери, но... нет, я не могу. Хелен купила у меня рисунок еще до того, как мы пришли в таверну.
- Тогда ладно, пойду на кухню. Сейчас заказы один за другим посыпятся.
Рослая красивая женщина встает и уходит. Потускневший взгляд старика не оставляет ее до самых кухонных дверей.

- Вот, Елена Константиновна, и закончился наш завтрак. Вы хотели угостить меня, я, выиграв деньги, намеревался угостить вас, а в результате нас обоих угостила Валери. Пути Господни...
Я думаю, эти деньги мы с вами поделим пополам.
- Почему?
- Потому что так будет правильно. Том не одолжил бы мне пятидесяти долларов, если бы вы тут не сидели. Пожалуйста, не спорьте со мной.
Довод старика не убедителен, однако не это сейчас главное. Дележ денег не имеет значения. Главное для нее совсем другое, ей даже трудно сформулировать, что. Она достает кошелек, отыскивает двухдолларовую монету и кладет ее перед стариком поверх фиолетовых купюр.
- Хорошо, Федор Степанович, я не буду спорить, если вы окажете мне одну услугу. То есть, если вы пойдете на кухню и подарите Валери рисунок.
Пауза затягивается, потом старик кладет монету в карман, берет тетрадь и, стуча палкой, направляется мимо профессора в сторону кухни.
Стивенс, словно дождавшись своего часа, встает из-за стола.
- Хелен, я должен уходить, но надеюсь, вы обратили внимание на слова мистера Рокотоффа и этот набросок?
- Что вы имеете в виду?
- Конечно же, слова о том, что помешало ему жениться. Ориентация на абсолют - такова его природа. Надо полагать, это касается не только отношений с женщинами. Это точно так же касается живописи. Вот почему он загрунтовывает картины, и вот почему их нет в каталогах.
А набросок убеждает, что разговор идет о художнике, чьи работы имеет смысл искать. Четкие, хлесткие, живые линии, ощущение объема. Налицо не просто портретное сходство, совершенно очевидна интерпретация, и в то же время остается пространство для наших трактовок.
Я рад, что вы подарили рисунок Валери. Теперь мне будет точно известен его владелец. Первый шаг, маленький шаг, но все же...
Хелен, обещайте, если что-либо еще прояснится, вы оповестите меня.
- Простите, Джон, но я приму решение, когда что-либо действительно прояснится. Простите меня...
Тщательно протерев стекла, Стивенс прячет футляр с очками во внутренний карман пиджака.
- Я уверен, Хелен, что чувство ответственности у вас возобладает над всеми остальными соображениями. Поэтому не прощаюсь. Существует нечто большее, чем мы. Буду ждать вашего звонка.
Все еще глядя на нее, он делает несколько шагов, и входящий в комнату МакДугал едва успевает увернуться от столкновения. Стивенс рассеянно кивает:
- Извините, я был невнимателен.
Гигант уничтожает удаляющегося профессора грозным взглядом и поворачивается к ней.
- Это он говорил Джеффу, что скотты бриттам жить мешали. Я тоже скотт, каким бриттам я тут жить мешаю?!.
Серо-зеленые глаза придирчиво осматривают пустую комнату.
- ...Вы сами видите, Хелен.
- Я не знаю, Роб. Наверное, в свое время надо было поинтересоваться у бриттов. Теперь уже поздно. Остается только спросить Стивенса, как там все происходило.
- Стивенса?! Он забивает людям голову всяким... всякими историями, чтобы никто не мог жить по-человечески. Я советую вам держаться подальше от него и вообще от этих англичан.
МакДугал с сожалением снимает с себя покрытый бурыми пятнами фартук мясника.
- Том велел мне повесить фартук на место. Мне уже не нужно делать вид, что я здесь работаю. Это все Крис придумал, чтобы обмануть Крюгера. Как будто фартук полагается носить только когда занимаешься армрестлингом!
Пойду повешу, а то Валери опять расплачется.
Навзрыд стенают ступени лестницы, а со стороны кухни раздается стук палки и шарканье шагов. На морщинистой щеке старика словно кисточкой нарисован яркий отпечаток пурпурных губ.
- Федор Степанович, вас поцеловали.
Она берет со стола салфетку и протягивает старику.
- Да, и должен признаться, что это было приятно. Стирать не хочется. Но, хочется или не хочется, а нам, Елена Константиновна, наверное, пора идти. Уже почти одиннадцать. Четырнадцать минут двадцать восемь секунд заняли уйму времени.
Гм, судя по звукам из подземелья, мистер МакДугал опять интересуется песиком.
- Нет, он пошел повесить фартук.
- Вы так думаете?
Длинная неструганая палка указывает на лестничный проем.
- Куда вы несете Горди?!
- Когда я спустился в подвал, он открыл оба глаза. Значит, Горди хочется писать. Видите, песик лижет мой нос, потому что мы идем к выходу. На парковке сейчас много машин с колесами. Ему будет удобно.
- Нет, я...
Рука старика касается ее плеча:
- Елена Константиновна, этот человек обогатил нас на сотню долларов. Неплохая плата за несколько минут прогулки с собакой. Дайте ему поводок, прошу вас.
- Но...
- Елена Константиновна, вспомните Тургенева.
А мы, давайте, выйдем через парадную дверь, как достопочтенные подданные Ее Величества.

В общем зале все столики уставлены кружками с пивом, бокалами с окровавленным цезарем, стаканчиками с виски и бренди. Том воодушевленно стучит пальцем по кнопочкам кассы.
- Тео, подойдите, пожалуйста, к стойке. Джон Стивенс, уходя, заказал для вас двойную порцию канадского виски. Я знаю, что русские не любят разбавлять выпивку льдом, поэтому поставил стопку в морозилку.
Он открывает верхнюю дверцу холодильника, достает сияющий инеем стаканчик и наполняет его золотистой жидкостью из похожей на корону бутылки.
- Если я это выпью, а я должен это выпить, вам, Елена Контантиновна, придется проводить меня до дома престарелых. Такие теперь мои годы.
- Неужели Стивенс не понимает?
- Стивенс слишком умен, чтобы понимать...
Старик усаживается на обтянутый лиловым кожезаменителем табурет и жестом приглашает ее сесть рядом.
У стойки никого нет, кроме обрюзгшего мужчины, неотрывно глядящего в телевизионный экран. Там сморщенный и скрюченный журналист грозовым голосом прокурора требует от жены бывшего американского президента огласить ее планы примирения сунитов с шиитами.
Пристраивая длинную палку возле своего табурета, старик бормочет: "Можно подумать, что они подбирают замену аравийскому Пророку, а не техасскому бензозаправщику".
Валери выносит из кухни плетеную корзиночку с жареными цыплячьими крылышками и поворачивается к экрану.
- Ну скажи мне, Ник, где там МакДугал умудрился попку обнаружить?
Ник, сладострастно постанывая, вдыхает запах крылышек, отхлебывает пиво и с головы до ног осматривает Валери.
- Черчилль бы в таком случае, наверное, сказал,..
Он задумывается, словно покойный премьер завещал ему подбирать слова для всех невысказанных умозаключений, и наконец произносит:
- ...что только страдающий близорукостью полагает дальнозоркость достоинством.
- Это Черчилль про МакДугала или ты про меня? Я не поняла, кто от чего страдает.
Кряхтя, старик наклоняется с табурета и подбирает упавшую палку.
- Вы напрасно мучаетесь, Валери! Это Стефанидис про Черчилля, а страдают все присутствующие.
Елена Константиновна, милая, нам надо идти. Я уже переполнен ячменной радостью. Она действительно концентрированная. Вы ведь меня проводите?
- Конечно провожу, Федор Степанович.

От зябкого утра не осталось и следа. Над парковкой, чуть выше головы МакДугала, плавится изнемогающее от жары солнце. Горди, волоча за собой длинный поводок, носится между машинами и задирает заднюю ногу на самые привлекательные колеса.
- Вот видите, Федор Степанович, я вас послушала - теперь смотрите, что творит Горди, вырвавшись на свободу.
- Елена Константиновна, вырваться на свободу невозможно. Вырываются только на волю. Что же вы хотите от собаки?
Заигравшийся пес выскакивает на них и пытается дать деру, но тупоносый башмак МакДугала припечатывает поводок к асфальту.
- Прощай, приятель. Сбежишь из дома, заходи ко мне в гости. Я живу на Рыночной, второй дом от угла с Веллингтон. Запомнил?
Она нагибается, чтобы подобрать конец поводка, и ей мерещится, будто Горди утвердительно кивает головой.
А старик тем временем неуверенно, но аккуратно обходит собаку стороной и с видимой радостью обращается к стоящему на его пути Робу.
- Сэр, мне хотелось бы пожать вашу руку, при условии, что вы не раздавите мою.
Лапища МакДугала осторожно касается старческой заскорузлой ладони.
- Не бойтесь, я даже Крюгеру ничего не раздавил.
- Роберт, дорогой, между мной и этим ангелом все-таки существенная разница.
- Да, у него ладонь потливая.
Старик укладывает снятый плащ себе на плечо и, приволакивая ногу, плетется к выходу на Рыночную улицу.
- "Шли, у судьбы не прося снисхождения, Было нам всем нелегко. Нас разделяли тогда убеждения, Ну, а теперь - Перекоп...".
На ходу простившись с Робом и волоча за собой упирающегося Горди, она догоняет старика.
- Федор Степанович, возьмите меня под руку - так легче идти будет.
- Да, действительно, так легче.
- А этот ваш романс,.. я никогда не слышала. Его белые офицеры пели?
Старик останавливается и протестующе стучит палкой по асфальту.
- В том-то и дело, что ничего подобного они не пели. Горланили "Как ныне сбирается вещий Олег отмстить неразумным хазарам..." и грозились по этому поводу громкое ура кричать. Докричались, как видите.
Широким движением руки он обводит все, что расположено вокруг, словно машины на парковке, парковка у таверны и сама таверна являются прямым следствием песенного репертуара Белой армии.
Но именно этот горестный жест старика придает решимости:
- Федор Степанович, я все время сказать вам хотела, а теперь уже времени не остается. В общем, Бергман купил пистолет у Стефанидиса. Беретту, кажется.
- Пистолет беретта? В свое время в моде был револьвер наган. Да, вкусы меняются, а безвкусица остается...
Старик ненадолго задумывается, понурив голову. Похоже, предается воспоминаниям. Потом неторопливо поворачивается к ней:
- Вам не следует беспокоиться, Елена Константиновна. Наступит соответствующий момент, и Бергман забросит свою беретту в озеро или в кузов проезжающего мимо самосвала.
- О каком моменте вы говорите? Я не улавливаю...
- О том моменте, когда он вдруг поймет, что действительно готов выстрелить.
- Федор Степанович, откуда вы знаете, что так оно и будет?
- Человеку, не верящему в бессмертие души, я бы рассказал, как давно пережил многое из того, что Бергману еще предстоит. Но вы ведь верите?
- Да, верю.
- Бессмертной душе, Елена Константиновна, известно прошлое, которое мы не застали, и будущее, которое не застанет нас. Души не часто откровенничают, но все же,.. все же, если уметь их понимать...
- То?
- Вспомните, чему поучал нас сегодня в подвале реб Мойша. Вот и Бергман оставляет, конечно, для Мессии уйму работы, но все же он понимает, хотя бы по утрам, в какую сторону едет.
Вам, Елена Константиновна, придется положиться на мои слова или сообщить в полицию о незаконном хранении оружия.

Путь от перекрестка к блеклому зданию дома престарелых вымощен молчанием. Сказанное стариком о душах напоминает собственные представления. Настолько напоминает, что можно заподозрить насмешку, хотя человек, едва добредший до приютившейся в тени каштана скамейки, совсем не походит на насмешника.
- Елена Константиновна, присядьте, пожалуйста. Мне надо кое-что сказать вам. Вернее, сознаться.
Она садится на скамейку, а Горди, отбежав на несколько шагов, с тоскою смотрит туда, где остались машины на парковке, пивные бочки в закутке и острый вкус мороженой рыбы. Старик достает из нагрудного кармана рубашки сигарету.
- Валери угостила. Она прячет в одной из кастрюлек пачку малборо. Спичками тоже обеспечила...
Он затягивается глубоко, с наслаждением.
- ...А Бергман, кстати, курит какой-то индейский суррогат. Я думал, у меня горло разорвется от кашля. Что за страсть к дешевкам?! Пистолеты, ирокезы...
Да, так вот, Елена Константиновна, сегодня утром я обманул вас. Должен сознаться, что никогда не писал вашего портрета. Хотя фотографию действительно видел. Мне ее Стивенс показывал.
- Вы меня обманули из-за двух долларов?
- Из-за двух долларов иногда убивают. Но я вас обманул не из-за двух долларов. Я вас обманул из-за портрета.
- Ничего не понимаю.
- Видите ли, то, что портрет написал я, представляет интерес для Стивенса. Для вас представлять интерес должно то, что портрет написан. А в том, что он написан, Стивенс меня сумел убедить. Теперь понимаете?
- Федор Степанович, вы, чтобы посмеяться надо мной, лабиринты словесные строите? Кем написан?
- Бергманом.
- Разве Саша художник?
- Технически, наверное, нет. Но не в этом суть. Реальность загрунтовала воображение, или, если хотите, жизнь загрунтовала судьбу.
- Почему же он приписал портрет вам?
- Почему, почему! Да потому же, почему принял соек на лугу у Охотничьего леса за своих испепеленных солнцем птиц.
- Но Роб говорил, что птицы падали мертвыми во двор Бергмана.
- МакДугал видел их собственными глазами?
- Ннннет, пожалуй. Звучало так, словно он знает о них со слов Саши.
- Вот видите, он знает о птицах со слов Саши, Стивенс знает о портрете тоже со слов Саши, и никто, кроме Саши, ни птиц, ни портрета не видел, и никто их видеть не мог, за исключением самого автора. То есть, я хотел сказать, Бергмана.
Тогда, на Замковой улице, видя, как он собирается гоняться за сойками по заболоченному лугу, я прекрасно понимал, что происходит. Не он первый, Елена Константиновна. Не он первый.
Переубеждать в таких случаях бесполезно. Лучше позаботиться, чтобы человек не промочил ноги.
- А как же раки? Их ведь не только Саша видел. Даже Валери достался целый таз.
- Вы хотите сказать - а как же земля обетованная? Я не знаю подробностей этой истории, и все же нетрудно догадаться, что в таверне Бергмана не только он находит убежище.
- В таверне Бергмана...
Федор Степанович, я, конечно, не собираюсь сообщать в полицию ни о каком оружии, но... Но вот вы ведь обманули меня сегодня утром. У Саши тоже могли найтись какие-то причины.
- Для обмана?..
Старик присматривается к столбику пепла, образовавшегося на его сигарете.
- ...Нет, Елена Константиновна, вы все-таки не верите в бессмертие души, одновременно пребывающей в прошлом и будущем. Вы не рассчитываете на ее откровенность. Вам требуются рациональные обоснования. Ну, что ж...
Он сбивает пальцем пепел и щелчком выстреливает окурок в урну.
- ...Скажем так. Стивенс не из тех людей, которые многое упускают из вида. Он изложил на бумаге бергмановское описание портрета.
С трудом приподнявшись, старик достает из заднего кармана брюк сложенный вчетверо листок бумаги.
- Это копия описания. Ее профессор предъявил мне, как улику.
Почитайте, Елена Константиновна.
Вид распечатки английского текста совершенно не воспринимается соответствующим написанному. Читая, она невольно переводит в уме на русский:
"...на холсте льняные локоны волнуют голубоватый воздух, черный свитер обнажает грудь, дыхание приоткрывает губы, пробуждаются светло-карие глубины глаз. Портрет заволакивается переменчивой дымкой, пятна цвета, света и тени смещаются, сливаются, смущаются... "
Ей уже не хочется продолжать разговор. Ей хочется увидеть Бергмана и услышать все от него.
Старик, кажется, чувствует это:
- Ирония судьбы, не правда ли? Стивенс сам вручил мне то, что так усердно у меня ищет.
- Значит, поиски профессора бесполезны?
- Поиски профессора? Это, Елена Константиновна, совсем другая история. Точка пересечения - случайность...
Сучковатая неструганая палка направлена в сторону стеклянных дверей дома престарелых.
- ...Там имеется досье, где упоминается юридическая контора, хранящая мое завещание. Недавно нотариус внес в его текст некоторые дополнения. Они касаются мистера Джона Гарольда Стивенса. Это все, что я могу вам сказать.
Словно по указанию палки, стеклянные двери отворяются, и худосочная медноволосая женщина в небесного цвета одеждах медсестры выходит на улицу.
- Тео, мы с ног сбились, вас разыскивая! Вы не приняли утренние лекарства и не пришли завтракать. Разве можно так себя вести?!
- Дорогая Пэм, я провел время в обществе своей знакомой. Это запрещено уставом нашего монастыря?
Веснушчатое лицо розовеет под неровным слоем пудры.
- Извините меня, мэм. Я не знала, что Тео с вами. Но вы же понимаете, что на мне лежит ответственность.
Старик на удивление бодро поднимается и берет медсестру под руку.
- Идемте, Пэм, идемте принимать лекарства, пока лежащая на вас ответственность окончательно не раздавила мои права.
Прощайте, Елена Константиновна! Увы, в отличие от наших душ, мы - всего лишь простые смертные.
Она смотрит в спину уходящему старику, слышит стук палки, шарканье ног и высокий чистый голос: ''Будто два глаза, глядящие пристально, За поворотом костры - Стал нам последнею русскою пристанью Дремлющий в сумерках Крым...''

Горди ведет ее вверх по улице Святой Елены, потом сворачивает в проезд Катарины. Отсюда виден задний двор бергмановского дома. Заросшая клумба, укрытый выгоревшей клеенкой мангал, мшистые цементные плиты...
Это на них падают отвегнутые небом испепеленные птицы. Действительно, если весной выпускаешь надежды на волю, они подлетают слишком близко к солнцу и сгорают. А те, что испугались солнца и не сгорели, превращаются в суетливых соек.
В июне, когда уже отцвела весна, новые надежды, словно раки, выползают на отмели метать икру. Их можно просто собирать, как посланную милость, пока они не уйдут в глубины, чтобы стать пищей для осетров.
Хочется спуститься в Чертополохов переулок, где девчонки прыгают по нарисованным на асфальте квадратам, и постучать в двери, у которых стоит запыленный потрепанный бьюик человека, писавшего ее портрет и хоронившего свои надежды.
Нет, она не может этого сделать. Она не может... И вот теперь уже Горди плетется за ней к проходу на Замковую улицу.
Низко над лугом у Охотничьего леса кружатся темные птицы. Перед трибуной бейсбольного поля сидит мордатый рыжий кот. Молодые негры курят под серебристым тополем.
Ей жарко в шерстяном облегающем тело свитере. Ее одолевает усталость от быстрой ходьбы.
Ключ на этот раз не заедает в замке. Горди бредет на кухню и понуро лакает воду из миски.

Хорошо, что на свете существует старое доброе мягкое кресло. Она погружается в него, закрывает глаза и почему-то вспоминает большеглазую повариху из таверны. Начинает казаться, что не рыжего кота, а Бергмана с Валери видела она на бейсбольном поле, когда проходила мимо.
Вот его рука снимает красный колпак с головы словачки, и черный водопад волос проливается на них обоих. Вот его пальцы расстегивают пуговицы белой куртки. Вот пышная женская грудь переполняет его ладони...
"Чужая страсть... ". Кто-то произнес эти слова и не договорил фразу. Она помнит, кто. Она долго отмывалась от него и от этих слов, плача в душевой кабинке своего уральского общежития. Так долго, что соседка по комнате, Тамара, с удовольствием съязвила: "В Москве, видать, совсем заросли грязью. Я уже думала, ты никогда из душа не вернешься".
Хорошо, что на свете существует старое доброе мягкое кресло. Но она встает, раздевается и идет в ванную.
Хлещет горячая вода. Потолок покрывается каплями, зеркало затуманивается, ванная наполняется паром. Она стоит под обжигающим потоком, испытывая боль и наслаждаясь ею. Гулко стучит сердце, видения кружат голову. Окутанный паром мужчина вступает в ванну. Вода сбегает ручейками по взволнованному телу. "Слишком горячо, милая", - он поворачивает синий пятачок на кране и обнимает ее за талию. Они прижимаются друг к другу.
Нежность и ласка омывают их. Они касаются друг друга губами...
Звонок разрывает тишину и не умолкает ни на секунду. Она оглушена им. Она одна, и никого нет рядом. Только она и этот пронзительный звон...

По потолку движутся тени лопастей вентилятора. Из соседней комнаты слышен голос Андрея, разговаривающего по телефону. Узкие лучи света пробиваются сквозь неплотно задернутые шторы.
Лежа в постели, осматривает она свою собственную спальню.
Трюмо, шкатулка на трюмо, рядом с ней - похожий на окаменевшую слезу титана янтарный кулон. Матово светится тяжелая серебряная цепочка.
Перед трюмо - бархатный пуф на коротких изогнутых ножках. Джинсы и свитер небрежно свисают с него. Возле пуфа валяется недочитанный роман о несчастной любви испанской графини и английского герцога.
Напротив трюмо - обрамленная свадебная фотография. Андрей в черном костюме и она в белом платье танцуют, глядя в глаза друг другу. А справа от фотографии - мореная доска, на которой вырезан одинокий всадник, въезжающий в ворота сурового средневекового города. Эту доску им подарили на свадьбу.
Уже сколько лет они с Андреем смотрят в глаза друг другу, и столько же лет всадник никак не может миновать ворота.
Да, это ее спальня. Здесь все, как всегда. Все, как всегда, но все неправильно.
За стеной смолкает голос, и она громко зовет:
- Андрей!
Двустворчатые двери раскрываются, он подходит к окну и отдергивает шторы. Солнце расцвечивает букеты на подоконнике.
- Ну ты и спать горазда. Вчера улеглась в восемь, а сейчас уже почти одиннадцать.
- Почти одиннадцать? Ты хочешь выпить?
- Я?! Что за кошмары тебе снятся!
- Почему ты не на работе?
- Суббота сегодня. Ты здорово заспалась. Я уже успел позавтракать и с Горди погулять.
- С Горди погулять? А вчера?
- Просыпайся, Лена! Вчера пятница была, и мы с тобой оба работали.
- Работали... Сейчас кто-то звонил?
- Галя Файнштейн.
- Галя? Зачем?
- Они приглашают сегодня к себе всех русскоязычных, живущих в Дандасе. Борис Аронович вышел на пенсию и хочет заняться организацией общинной жизни. Его волнует, что мы утрачиваем свою культуру. У многих дети уже по-русски не говорят.
- Утрачиваем? Ты с ним согласен?
- В принципе, да. Только надо избежать бюрократизации.
Я это сказал Гале и обещал, что мы подъедем. Борис Аронович планирует включить меня в состав инициативной группы.
- Там все собирутся? Во сколько мы подъедем?
- Кажется, все. Галя просила к четырем.
Значит, все. Значит,.. она должна пойти в своем новом брючном костюме. Это однозначно. Но в четыре будет еще слишком жарко для костюма. Слишком...
- Андрей, мы, наверное, не успеем к четырем. У меня куча дел накопилась. Стирка, глажка, Горди надо выкупать.
- Если мы опоздаем на час-полтора, ничего страшного не случится. Мне тоже хотелось бы продумать свой разговор с Борисом Ароновичем и возможное выступление.
- Ну, ты тогда думай, а я вставать буду.
- Хо-ро-шо. Пойду кофе для тебя сварю.
- Спасибо. Только не сыпь в него соль.
Уже в дверях Андрей оборачивается.
- Соль в кофе?! Борис Аронович оценивает мои умственные способности выше, чем ты.
- Он прав, наверное.
Она берет джинсы и достает из заднего кармана кошелек. Синяя, зеленая, красная купюры... Среди них нет фиолетовых. В отделении для мелочи лежит крупная двухдолларовая монета. Не может этого быть, не может этого быть...
Вот визитные карточки врача, дантиста, автомеханика... Нету профессора Стивенса, нету... А в других карманах?
На пол падает сложенный вчетверо лист бумаги. Ёкает сердце.
Нет, это не распечатанный английский текст. Это крупный почерк Заремы Гиреевой. Рецепт приготовления аджики. Как он сюда попал? Впрочем, неважно. Совершенно неважно.
Сейчас, сейчас... Телефонный справочник лежит в соседней комнате. Там должен быть номер дома престарелых на Рыночной...
- Дом престарелых Святого Иосифа. Чем могу вам помочь?
- Доброе утро! Я бы хотела поговорить с миссис Памелой Хайден.
- Памела сейчас очень занята. Если вы оставите свое имя и номер телефона, она перезвонит вам.
Вот оно! Трубка ложится на рычажки.
- Откуда же я знаю имя Памелы Хайден?! Значит, все это было, все это правда. Таких грез не бывает.
Сегодня она увидит его. Сегодня...

Они выбираются из дома только без пятнадцати шесть. Солнце уже миновало Охотничий лес и зависло над порозовевшими крышами Коптауна.
На перекрестке дороги Губернаторов с Рыночной горит желтый свет. Андрей успевает вписаться в левый поворот, но на улице Святой Елены останавливает машину.
Навстречу им, засунув руки в карманы и глядя себе под ноги, идет Бергман.
Она чувствует, как ногти впиваются в ее собственные ладони. Его не позвали к Файнштейнам?! Не может быть. Конечно, позвали, и он, конечно же, пошел, потому что не мог не пойти. Потому что всегда искал встречи с ней. Всегда... Но вот, увидел, что ее там нет, и уходит.
Всё из-за этого проклятого итальянского костюма! Что за блажь пришла ей в голову! Теперь будет сидеть в нем у Файнштейнов, как-будто явилась на свадьбу или похороны.
Андрей опускает стекло.
- Саша, здравствуй!
Бергман недоуменно осматривает их понтиак, подходит и наклоняется к открытому окну. Щека загорается от его взгляда. В салон машины вползает запах дешевого табака и перегара.
- Здравствуйте, ребята!
Андрей передергивает плечами.
- Ты не идешь к Файнштейнам?
- Я иду от Файнштейнов.
- Уже?!
- Полтарелки бутербродов с икрой, полбутылки водки. Пора и честь знать.
- А Борис Аронович?
- Ничего предосудительного. Все как обычно - седина с синевой, двубортный пиджак, лауреатский значок, галстук от Кaрдена...
- Я хотел сказать, что Борис Аронович приглашал нас не для того, чтобы мы объедались и напивались.
- Почему ты так думаешь? Разве он врач-диетолог?
Андрей несколько секунд молчит, глядя прямо перед собой, потом снова поворачивается к Бергману.
- Ты Грибоедова помнишь?
- Грибоедова? Конечно, помню. С ним что-нибудь случилось?
- С нами случилось. Мы слишком долго не заботились о том, чтобы "...умный, бодрый наш народ Хотя по языку нас не считал за немцев".
Бергман медленно отводит свой взгляд от нее и смотрит на Андрея так, словно хочет погладить его по голове.
- Ах, вот оно что! Тогда, Андрей, ты ведешь свой понтиак по очень правильному пути. Умный, бодрый наш народ сейчас там...
Он вытягивает руку в направлении проезда Катарины.
- ...во дворе у Файнштейнов, поет хором на чистом русском языке.
- Не понял. Что поет?
- Как шли на Одессу, а вышли к Херсону, но десять гранат - не пустяк.
Андрей не произносит, а откалывает слова, будто твердые и холодные куски льда:
- С тобой Борис Аронович разговаривал?
- Борису Ароновичу не до разговоров, он дирижирует. Но ты, Андрей, так сильно не огорчайся. Если поспешишь и успеешь к последнему куплету, никто тебя за немца не примет. Вполне сойдешь за своего.
У Андрея белеют костяшки пальцев, сжимающих руль. Она это видит и осторожно касается его руки.
- Поедем, Андрюша.

Уже на обширной террасе файнштейновского дома ей неожиданно вспоминается возвращение с похорон матери Бергмана. По дороге Миша Лушнян должен был завезти в дом престарелых открытки и конфеты, которыми Бергман благодарил тех, кто последние три года заботился о Софье Моисеевне. Ира тогда показала ей одну из открыток. Она была адресована Памеле Хайден.


<<<Назад  

<<<Другие произведения автора
(4)
 
   
     
     
   
 
  © "Точка ZRения", 2007-2024