Мэг

Сон разума рождает...
Из Аристотеля и/или Гераклита

Aetas prima canat Veneres, extrema tumultus.
(«В раннем возрасте воспевается любовь,
а в позднейшем – смятение»)

Проперций

– Я сссделал э т о!..

Сначала я легонько и мягко оттолкнулся от пружинистого пола в спортзале и плавно и вязко, как заснятый рапидом, взмыл так, что баскетбольное кольцо увидел сверху и, на мгновение зависнув над ним, также тягуче опустился на желтый пол.

Мы, тринадцать... стариков, стариканов, чего уж там! от сорока пяти до много больше, как оглашенные носились от щита к щиту, изредка попадая мячом в кольцо, – трудно и безуспешно пытались вернуть себя в шуструю юность.

Моего воспарения никто из бодрячков, скрипевших кроссовками о пол, не заметил, и это меня почему-то ничуть не удивило. И я снова, чуть сильнее лягнув податливый настил площадки, стал столбиком подниматься выше, выше, завис у самого потолка, обратил внимание на то, что мои товарищи, бестолково мечущиеся по полю внизу, все до одного – с различных очертаний лысинами, машинально ладонью помацал свою – нет, не заросла. А еще, сквозь пыльные зарешеченные окна под потолком, узрел зеленый газон на задах спортзала.

Так же плавно, тем же столбиком опустился у самых дверей и, не переодеваясь, в трусах и кедах выскочил во двор, обогнул ближайший угол и оказался на том газоне...

В который уже раз убеждался – про себя, по-тихому, чтобы не спугнуть, - что стоит только чего сильно-сильно захотеть, и – на тебе! Только это «сильно-сильно» не в голове должно сложиться и уж точно – не на кончике языка, а... А не знаю где. Где-то внутри, совсем внутри. Оно, когда поднаберется, там, внутри, как бы распирает грудь, становится трудновато дышать. Может, распирает, стесняет то, что и зовется душой, и это она... томится, что ли, в неком предчувствии?

В детстве, да и подростком, я не видел снов, в которых бы летал. Пацаны вокруг то и дело рассказывали о своих чудесных полетах, некоторые делали это – повествовали – здорово, летания их были красочными, радостными. Выдумывали, пожалуй. А я тихо завидовал. Мне хорошее про это никогда не снилось, а снились страшные падения: то с крыши срывался, то с дерева, с обрыва, из окна вываливался не раз. Про «из окна» – так вот и совсем недавно.

Жили мы в моём детстве на втором этаже, а на первом, прямо под нами обитал одинокий дед со странной для наших мест, ничего не говорящей фамилией Патискер. Или это имя его было, а, может, и кличка дворовая. Соседей он сторонился, был, что называется, нелюдим, даже не здоровался ни с кем при встрече. Но дед Патискер не был немым – с ним жила небольшенькая, надо думать, беспородная собачонка, грязно-пегого окраса, которую он звал Бельчик, и вот с ней-то, с ним-то, с Бельчиком, дед этот разговаривал, смешно проявляя заботу и душевность: «Бельчик, иди чай пить!» – «Бельчик, не ходи по лужам – простудишься!» – «Бельчик, иди спать, я уже постелил!»...

Но не о Бельчике с Патискером речь сейчас. Двор, в котором мы жили, имел форму буквы «П» с длиннющими ногами, квартира наша – на самой её, буквы, перекладине, а вход-выход дворовый – на дальнем от нас конце. И так мне иной раз хотелось сократить выход за пределы – спуститься со своего балкона-веранды, что я изучил все выступы и углубления на возможном таком спуске и был уверен, что вот-вот наяву сделаю это. Но...

И вот, совсем теперь уж, когда и ноги плохо гнутся и руки не так крепки и цепки, как тогда, мне снится, что я – то ли тот, давнишний, то ли нынешний – решился-таки совершить спуск в огороженный низким штакетником дворик деда-соседа. Довольно легко выбрался из широкого окна веранды, встал на деревянный карнизик под окном, глянул сбоку вниз – высоты-то метров пять всего, и, держась левой рукой за узкий подоконничек, стал наклоняться, пытаясь ухватиться правой за этот самый карнизик. Это гимнастическое «па» мне удалось довольно легко, но то было последним приятным осознанием в эпизоде – трухлявый карнизик подломился, и... я стал видеть себя как бы сверху и чуть со стороны: нелепо скорченное нечто со скоростью воробьиного пера опускается туда, где на примусе стоит сковорода с кипящим в ней маслом, которую дед Патискер подготовил для традиционного, каждодневного жарения рыбы...

Всё! Я проснулся, не ощущая, не испытывая ничего и близкого к ужасу. Кино кончилось. Осталась лишь лёгкая досада – так и не...

Водяной «для кина» красиво выпевал: «А мне летааать, а мне летааать, а мне летааать охота!» Ежели б его охота была сильной-сильной... Как моя!.. Я-то сильно-сильно хотел компенсировать все мои во-сне-падения! И вот... И вот!..

Совершенно «на автомате» заметил я переполненные мусорные контейнеры на краю газона с вываливающимся наружу содержимым, мятые полиэтиленовые пакеты, газеты и другие свидетельства грядущих культурных наслоений, разнесенные ветром по траве газона... Меня занимало, очень занимало другое – а здесь вот, а сейчас вот получится?!..

Газон не так охотно, как пол в спортзале, но и не особо вредничая, отпустил меня ввысь. И тут я понял, что парю в пространстве, не производя никаких физических усилий, не маша руками, не дрыгая ногами, как, скажем, плавая в воде. Тем же столбиком я возносился вверх, плавно перемещался в любую сторону, движимый лишь желанием. Даже сказать – «усилием воли», было бы не совсем точно. Потолка или иных помех над головой теперь не было, и я позволил себе подняться сначала на высоту... на высоту вороньего полета.

Мало что поменялось в восприятии того, что виделось, когда «глаза – в глаза». Так же не радуют глаз ни мусор на жухлой траве сквера, ни завитки собачьего дерьма там же, ни более массивные кренделя дерьма человечьего у глухой стены спортзала. Только теперь всё это и многое иное из того же ряда воспринимается одним взглядом сразу и взгляда сильнее отнюдь не радует. Уродливые трещины на асфальте видятся сразу и все на бегущих во все стороны дорогах. Стало совсем понятно, почему неухоженное озерцо с беспроточной водой, прижившееся в жилом городском районе, зовется народом болотом и прозывается Губищем...

Туда-сюда лечу вороной, не маша и воробьиным крылом. Вон пацанята, став в круг, шарахают криком и свистом колченогого ослика – заливаются хохотом... Плачет подросток-калека на самодельной колясочке у крутой лестницы – не может подняться... Там и сям снуют взрослые – им нет дела до калечных осликов и детей...

Лечу. Солдатики в курилке на краю аэродрома. Плотно обсели квадрат скамеечки. В середине квадрата, у вкопанной в землю железной пепельницы-бочки, на корточках... Вася Теркин?.. нет – Витька Толпыгин забавляет товарищей:

Юмор-сатира,
солист-бандурист...
Купил, сука, пончик,
а он, падла, с мясом!
Суп-кандей
из двенадцати му### -
Шесть крошенных,
а шесть так брошенных.
А вот суп-рататуй –
две за##пы, один ###...

Дело, видать, у них – к обеду, и солдатики ржут не во всю силу...

Сад роз подо мной. Роз – плотные ковры, аж глазам больно. А ароматы! На них одних можно вознестись! Две прелестные дамы в шляпках, воровато оглядываясь, стригут секаторами те, что получше, и – в черные, непрозрачные полиэтиленовые пакеты. Эсте-э-этки!..

Однако воронья высота многое уже и искажает, не дает многомерности тому, что прямо подо мной – вид сверху, проекция, и всё тут. Уже трудновато отличить сильно беременную женщину от сильно покушавшего мужчины...

А что там за городом? С вороньей высоты?..

Три старухи с огромными вязанками хвороста, притороченными к их спинам, бредут босыми ногами по пыльной дороге. И – хлоп! одна за другой задницами об дорогу, так, что пыль клубами... А из придорожных кусточков бесенячий смех. А-а-а! Помню. Шельмецы насыпали на пути бабулек колючки-арбузики...

О! Кладбище. Дальним краем убежало за горизонт. Кладбище... идей... каких-никаких. Там, позади, – банки праха, а тут вот – кладбища идей. Уравновесилось...

Вот и развилка дорог на три стороны. И у самой той развилки - тот самый камень. А на камне том написано... накакано и наблёвано. Выбирай!..

Выбираю. А и выбрал. Назад, в город, к его прелестям! Только высоту воронью сменю на... На какую же?.. На высоту... орла – орлиный полёт!.. Здорово, конечно, но... не скромно, что ли. Тогда – стрижа, пожалуй, – и высота, и скорость! И пичужка не крикливая, неприметная, а ходить на своих имитациях лапок так почти и не может. Поднимаюсь на высоту стрижа, не стремительно, как он, а совсем даже наоборот – как бочка Кинза-дзы. И тоже не хило!..

Во! Уже и язв на асфальте не различить, и мусора на берегах Губища, и дерьма на газонах... И калечные ослик с мальчишкой и ржущими мучителями, и букашками снующие, все в себе, взрослые – ничто теперь уже не раздражает. Особенно, если забыть их, виденных с вороньей высоты...

И удушистых запахов – ну никаких! И благовонных – ни запахов лаванды, ни пачулей, ни даже ладана... Сплошной эфир в озоне!..

Да-а-а, воронам – воронье. А тут!.. Площадь круглая, до краев заполнена чем-то однообразно серым, зернистым... Ба! Да это же митинг там, очередной из бесконечных. А отсюда – ну чисто открытая банка паюсной икры! Только икринки здесь чуть подергиваются, шевелятся... Неужто икра зачервивела?!..

А в общем-то, с высоты этой орлиной... стрижиной – благодать, Божья благодать. Всё культурненько, всё пристойненько, и... Ну прямо радужный детский пазл. Состоявшийся. Когда – восторг и счастье! Всё сошлось! Всё открылось в радости и к радости!

А ежели ещё подняться! Прямо... Прямо на Божью высоту! К благодати Его и к благости... А что бы я спросил у Бога, если бы... если бы решился? Пожалуй – почему Ты нас бросил? Правда, до того попросил бы смиренно – Ты прости меня! Но нет, захотеть э т о г о сильно-сильно я п о к а не посмею. Да и... холодно. В одних трусах-то с кедами на стрижьей высоте. Пора. Помаленьку – жаль расставаться с благодатью, хоть она и... не всамделишная.

А Бог-то, пожалуй... Нет, без «пожалуй», Бог потому и не творит нам порядка и благодати истиной, не призрачной, что Ему таким вот радужным пазлом, с Его-то Высей! наше дерьмо в паюсной банке и видится. Бесконечные войны – счастливые игры в песочек! Пересохшие реки и моря и тающие айсберги – круговорот воды в Его природе. Суета и томление, томление и суета всех и каждого – мелкая рябь на поверхности амброзии в фиале Его...

Бог не видит абсолютную ничтожность человеков в бесконечном пространстве, не замечает. А человек видит свою безысходную ничтожность в толпе... Видел ли, знает ли Всесоздатель, Всевершитель, Всевидец, что Совершенное Добро – Иисуса и Абсолютое Зло – Иуду да Винчи писал с одного натурщика, с разницей в три года?..

Если бы я сильно захотел... если бы захотел я сильно-сильно, я бы стал министром или даже премьер-министром, если бы сильно-сильно захотел...

«Отмотай-ка жизнь мою назад, еще назад...», – ору вслед за Борей Рыжим, закладывая пологие виражи к грешной тверди...

Вот уж и воронья высота – и все прелести под ней обозначились четко.

Мальчишка-калека в коляске – у той же лестницы, только плачет тише, но горше.

Ослик получил случайную свободу и, некрасиво ковыляя, щиплет желтую траву на берегу Губища.

Мучители ослика потому его и не умучили вконец, что забавляются теперь иным, – мечут камни нехитрыми пращами из своих брючных ремней в стайку серых домашних уток, рыскающих по озеру-болоту, – этакие юные Давиды...

Я не успел понять – намеренно или случайно камень одного Давидёнка засвистел в мою сторону. И... угодил мне в пятку. В левую. Удар был едва ощутимым – камень настиг меня, будучи на излете. Но! Что-то щелкнуло, выключилось в моём всесильном желании, и я, на миг зависнув, стал неуправляемо и стремительно низвергаться.

Снизу мне навстречу неслась, распластываясь краями к горизонту, патискерова сковорода с кипящим в ней, пузырящимся маслом... уже судорожно вдыхаю миазмы перегара сковороды... всей голой своей кожей ощущаю неземной жар...

– У... у... уйди!.. Уходи же!... При тебе я не могу кричать!..