Эпистола приятелю
аллюзия

1826 году. Октября 23.
Кишинев

Mon cher Serge!

Отменно хороши молдаванки в Кишиневе.

Их прелести ошеломляют обладателя самого взыскательного вкуса, каковыми являемся, к примеру, я и ты, друг сердечный. В наших вкусах, несомненно, можно отыскать некоторые различия, даже на тот предмет, о коем берусь тебе поведать из сего благодатного края. Но расхождения наши, как ты вскорости убедишься, не столь велики, чтобы я оказался вдруг тобою непонятым в сей раз.

Хороши отменно в Кишиневе молдаванки.

Они способны поразить все твое существо разом и вдруг, и тогда мгновенно погружаешься в состояние, близкое обмороку, от переизбытка всколышенных чувств, а то ударяют по отдельным из Богом дарованных нам ощущений, и тогда ты остаешься некоторым образом способным поразмыслить и хотя бы себе объяснить их.

Имеющий очи - да узрит. Я их имею, и вот что открывается мне при самом беглом использовании сего Божьего дара. Головы молдаванок буйно убраны природой густым, крупноволнистым покровом, цвета оного – от темно-русого, через всех тонов каштанного, до иссиня-черного – целиком зависит от погоды: в длинные засухи их обильно покрывает здешняя тонкая белесая пыль, летними же дождями они отмываются до естества.

А их глаза! Тут надобно б перо поискуснее моего, дабы словесами расцветить и во всей превосходности представить их твоему воображению, но аз грешен – и пытаюсь. Была здесь недавно италийская графиня Калипсо Ипсиланти, возлюбленная почившего тому обратно немного лет модного в наших кругах поэта – лорда George?а Gordon?а Byron?а. Нас с Калипсо представили друг другу на балу у князя Равича, боярина из молдаван. Так вот у гречаночки сей глаза не, как говорится, в пол-лица, а воистину так. Но, представь себе, графиня – росту самого что ни есть мизерного – едва ли мне по грудь. Правду сказать, сложена пропорционально: головка ее, изящной лепки, едва ли больше кандиль-ранета из сада твоей матушки, так что глаза нашей красавицы не меньше крупного греческого ореха, даже ежели не сдирать с него зеленую скорлупу. Но у молдаванок-то наших лица с добрую тыкву. Представляешь, друг мой, каковы те глаза, что с полтыквы будут, а они у всех молдаванок как есть в пол их лица. Цвету – и сераго, как пепел в твоей трубке, и чернаго, как дырка в чулане от пули твоего le page, и красного, ежели не менее трех дней к ряду пила она цуйку (местное питье, нечто среднее между несвежим квасом и розовой водой).

Молдаванки в Кишиневе отменно хороши.

Носы их, молдаванок, в глаза как-то не бросаются. Отнюдь. И уж точно, они ни в какое сравнение с носом той же графини Калипсо не идут – у нея он, словно миниатюрная турецкая сабля, разделяет лицо от середины лба до подбородка, нимало при сем не вредя прелести облика. Тур вальса, модного теперь и на нашем Юге немецкого танца, Калипсо танцевала с Пушкиным, не то Алексеем, не то Александром (помнишь, мелькал на столичных балах запрошлой зимой худосочный, малорослый поэт-холерик с рыжими в барашек кудрями и лицом выбеленного эфиопа?). Выпорхнув из-за колонны, эта чудная пара топталась в танце какую-то толику времени профилями ко мне, а носами ворона и попугайки друг к дружке. Пейзажик, скажу тебе! Не-ет, молдаванкам в этом пункте похвастаться нечем. Зато взгляд мой постоянно упирается в бюсты молдаванок. Mon dieu! Какая отрада глазу, привыкшему в наших северных краях созерцать лишь намеки на сии достоинства здоровой женщины или обманки, ухищренные корсетами и корсажами с их грубыми пружинами из китовых усов. Здесь это – скифские курганы! Ей-богу, mon сher, в них столь же непознанных таинств, неведомых богатств, что и в курганах тех скифских. Молдаванки же пользуются лишь легкими приспособлениями для сдерживания упругой ярости грудей своих, которые (приспособления) именуются грубым немецким словом der Busthalter. Но грудей-курганов такой избыток, а этих самых halter?ов, мне думается, от нумера 7 до нумера 12 такой недостаток, что многие молдаванки премило обходятся без оных, облокачивая сие богатство в танце на ватные груди сюртуков и мундиров vis-a-vi.

Станом молдаванки крепки и широки, и не сломить этакой стан не токмо матерому гусару-усачу, но и землетрясиям, поражающим сей край каждое десятилетие, сии станы скренить не по силам.

Бегло о ножках. И без того стройные, они видятся еще стройнее оттого, что все буквально затянуты в черные чулки с белым мелким цветочком на левой щиколке. Злые языки заезжих северных барынь судачат: мол, скрывают молдаванки под чернотой чулок волосатость ног чрезмерную. Не хочется этому верить, но ежели это и так, то уж недостаток ли это? Не терпится знать твое (многаго опыта твоего) суждение о сем предмете.

Имеющий уши – да не глух. И я. Голоса молдаванок весьма мелодичны – в них гармонически слились скрип колодезного журавля, плеск воды в лохани при стирке, шипение primus?а и щебет воробьев. Язык их пересыпан всяческими “лор”, “ши”, “дэ”, “сэ”... и весьма схож с италийским, испанским и греческим (новым), вместе взятыми. Во всяком случае, Калипсо и Равич понимают друг дружку. Без переводчика.

Имеющий нюх – ... И я. Обоняю. Молдаванки всем умащениям и притираниям предпочитают духи и лосьоны от m-me Diore, Roche, Rachele, Pinole. Пока же в здешние парфюмерные лавки продукции сих славных фирм еще не завозили, молдаванки предпочитают ничего им не предпочитать. И цветут! И пахнут! Запахи трудно передать пером. Взываю к твоим обонятельным ассоциациям: ты проскакал верхом двадцать верст по лугам и опушкам осеннего леса, не спешиваясь, въехал в крытую voliеre и, соскочив с седла, наклонился к задней подпруге, дабы ее ослабить, – помнишь аромат, коим тебя окатило? Вот то же и здесь. С той лишь разницей, что скакать на молдаванке и вовсе не надобно, как и наклоняться к “задней подпруге”, – ambre дальнобойное.

Что же до остальных двух наших чувственных способностей: вкусовых и осязательных, – к стыду моему и сожалению, сказать “И я. Вкушал и осязал!” не могу. Ты же, друг мой, меня знаешь, – напуган в отрочестве моей перезрелой cousine и... страдаю. То ли дело – ты, которого я жду здесь с нетерпением, а молдаванки, несомненно, – с вожделением.

Vale et me ama.
Кн. Андрей Завьялов

P.S. В Кишиневе молдаванки хороши отменно!

Кн. А.З.

Кишинев.
Сентября 23, то ли 1826-га, то ли 1986-го

Чурка

из повести «Заметки верхогляда»

Мэг целый год обучалась на высших курсах гидов в Иерусалимском университете. Корпуса универа в районе Гиват Рам – в пятнадцати минутах хода от дома, – где занятия проводились исключительно вечерами, так что я подрядился ежевечернее встречать Мэг по окончании лекций. Не затем, чтобы охранять ее от возможных обидчиков – таковых в нашем районе отродясь не водится, – а вечернего променада ради, дабы неспешно прогуляться вдвоем по преимущественно замечательной погоде, посидеть на скамеечке под платаном, выкурить по сигарете, беседуя о том, о сём. В общем, сложился целый ритуал.

Как-то, придя минут за пятнадцать раньше окончания занятий, сидел на теплом камне перед контрольно-пропускным сооруженьицем у входа на университетскую территорию. Предъявив удостоверение, я бы мог пройти туда беспрепятственно, но здесь мне было лучше. Курил, вдыхал не только сигаретный дым, но и попрохладевший воздух, разглядывал редких входящих-выходящих. Из будки КПП вышел человек и, в полутьме приблизившись ко мне, вежливо спросил, что мне здесь нужно. Я ответил, как есть. Он попросил сигарету, я встал, дал ему ее и зажигалку, и мы стали прохаживаться, от КПП не отдаляясь. Когда вошли в хорошо освещенную полосу, я обалдел, обнаружив, что рядом со мной – юный Пушкин! Александр еще не Сергеевич. Я давно уже обратил внимание на то, что часто замечаю на улицах девушек-эфиопок, поразительно похожих на изображения юного Пушкина. Парня же – абсолютного Пушкина! – встретил впервые. «Этиоп?» – спросил я на крутом иврите, начиная разговор. «Кен», – подтвердил Пушкин, да, мол, эфиоп. И тут же спросил в свою очередь почти по-русски: «Ти – руси?» «Да», – ответствовал я уже на чистейшем русском. Быстренько мы выяснили, что я плохо говорю на иврите, а он, Пушкин, чуть понимает русский и чуть-чуть даже на русском говорит. Дальше – диалог на этой гремучей смеси, который передам почти по-русски.

- Ты знаешь Пушкина, кто такой Пушкин?

- Пу-чи-ки? Чи-то – пучики?

- Пушкин – большой, очень большой русский писатель. Самый большой! Давно был – сто семьдесят лет назад. Меа вэ шевиим.

- Пис-сател. Панимат. Кинига делат?

- Да. Молодец! Ты на него очень похож. Он был тоже этиоп.

- Этиоп?! Руси?!

- Да. Но это я тебе – потом. Скажи, как ты научился русит?

- Еш... ест... хаверим, дуруг руси. Минога дуруг. Она учит.

- Меня зовут Велен, Вэл. Как тебя зовут? Твоё имя?

- Абебе. Руси дуруг зови Чурка! – щерится довольный, глаза сияют.

- Во! И ты не дал ему... им в морду?! (Я показал, как бы это нужно было делать.) Они же тебя ругают. Плохо тебя зовут.

- Не-е-е-ту! Хорощо! Щ-чурка! Щащка!

- А-а-а! Сашка, Шурка! А-лек-сандр! Так зовут и Пушкина. Ты – Саша-Шурка! И Пушкин – Шурка, Саша, Александр.

Дальше я пытался втолковать Чурке-Абебе, какой Пушкин большой поэт и хороший человек, и что они - ну очень похожи. Подошла Мэг, тоже познакомилась с новым Пушкиным и прочитала ему из старого Пушкина пару стихов. Слушал, смешно открыв рот.

В тот же вечер, придя домой, я отыскал в Интернете множество портретов АС, скопировал их на несколько листов, а гравюру совсем юного Пушкина, где он – кудрявый, пухлощекий, африканогубый, с кулачком у подбородка – будто писан с моего Абебы, эфиопского еврейчонка, увеличил на целый лист... В Интернете же вызнал, что имя Абебе на русский переводится как Он расцвел.

При очередной встрече вручил моему Пушкину все его портреты и ловил кайф, наблюдая, как он, расплывшись в широкой улыбке, пристально вглядывается в своё изображение двухсотлетней давности. И в тот же вечер Шурка-Абебе успел, мило коверкая, выучить под мою диктовку, с моим растолковыванием каждого слова, две строки: «Я вас любил: любовь еще, быть может, // В душе моей угасла не совсем...» Уговорились мы с ним и продолжить возвращение Пушкина Пушкину, но... курсы Мэг завершались, а в те несколько вечеров, когда я еще ходил ее встречать, мой юный Пушкин, очевидно, не дежурил. Идти же на встречи с ним и после того мне, негоднику, не достало... характера, что ли.

Иерусалим.
Сентябрь 2010 года