Внуку Минечке -                                  
Асмину Виталиевичу Кобякову        

Памяти отца,
Михаила Ивановича Кобякова, к  его 105-летю

...Потому что без воды -
И ни туды, и ни сюды.
Павел Оленев

Отец мой, Михаил Иванович Кобяков, сколько его помню, был человеком спокойным, уравновешенным, немногословным. Никогда, ни разу не слышал я, чтобы он громко нашумел на нас, детей его, на мать нашу - жену его,  на товарищей по работе,  на кого другого. Но сказать об отце, что он был слабохарактерным, - у меня язык не повернется. Настаивать на своем и в делах, и в быту он умел как-то без крика и шума. Даже, когда я в свои десять лет сделал себе над коленом небольшенькую татуировку в виде летно-моряцкой эмблемы - крылышек и якоря на нем, - отец слова грозного не сказал, а лишь, обнаружив это художество на мне спящем, пробудил меня жгучим ударом ремня по заднице. Когда же я пришел в себя от сонной одури и боли, батя спокойным тоном сказал: «Увижу еще где на тебе хоть одну точку - получишь во сто крат». И это был единственный случай, когда отец, что называется, поднял на меня руку. Я старался не давать подобного повода и в чем-то другом не потому, что боялся исполнения отцовской угрозы, а потому, наверное, - было страшно стыдно, что я вывел хорошего человека, который еще и отец мне, из его обычного, привычного и даже приятного мне спокойствия.

Но, конечно же, бывал отец и другим. Это я  предполагал, а одну семейную историю, напрочь разоблачавшую отца, знал наверняка. В дальнем углу нашего небольшого сарая валялся абсолютно ни для чего не пригодный, когда-то весьма прочный венский стул с продырявленным, искореженным сидением. Пять точно таких, но целых, исправно служили в нашем доме, а этот... И мать, и отец на мой вопрос - что это? - отмахивались, прямо не отвечали. Когда я, уже перед самым уходом в армию, с тем же вопросом пристал к бабушке Марии Ксенофонтовне - матери отца, она тоже не сразу, но таки решилась и (под большим секретом!) поведала о шекспировских страстях, в нашей семье когда-то отбушевавших. В общем, тогда еще не баба Маня, она была наотрез против женитьбы ее единственного сына Мини на приезжей, как сейчас бы сказали - «понаехавшей», да еще и селянке. Бабка Маня так со мной разоткровенничалась тогда лишь потому, что отношения у нее с невесткой Надей через какое-то время сложились к обоюдному... нет - к тройственному согласию и удовольствию. «А тогда, - откровенничала бабушка, - Миня настаивал, а я - ни в какую!» И длилась, по словам бабушки, эта канитель у них с полгода. Ну и в очередной раунд скандала «спокойный и уравновешенный» мой тогда еще не отец схватил попавшийся под руку стул и саданул его ножкой в сидение другого. Вот и - семейная реликвия! Думаю, рассказывая красочно мне это, баба Маня еще и пыталась повиниться, снять с души давний грех.

По профессии, пожизненной службе и, думаю, по призванию отец был «водопроводчиком», как частенько величала его мать моя в различных ситуациях с разными интонациями и значениями. Долгое название дела, которым батя в основном был занят, но, что поделаешь, - инженер водоснабжения путей сообщения Дербентского отделения Северо-Кавказской железной дороги. Сомневаюсь, что назвал это точно, но ручаюсь за «инженер» и «водоснабжения». В качестве «водопроводчика» отец побывал, пожалуй, на всех должностях этой службы - от машиниста водокачки до начальника всей службы. Водоснабженческое хозяйство огромное: на участке от Махачкалы до Дербента плюс три станции до перехода железной дороги уже в Азербайджанскую, со всеми станционными колонками снабжения водой паровозов и тремя водоподкачивающими станциями; депо Дербента на три десятка паровозов; сами дербентские станции - товарная и пассажирская; две мощные водокачки; громадные водоотстойники и водонакопители под горой в Дербенте; система водоснабжения не малой части жилых домов города; обширная сеть водоснабженческих коммуникаций, связующая все эти объекты. Всё, ежели чего не упустил.

Разъезжал отец по этому разбросанному на десятки километров хозяйству часто и много - мотался, как это называла мать. Когда стал главным начальником, иногда сутками не бывал дома, если случалась какая мелкая ли, или покруче авария: прорыв трубы на линии, поломка большого насоса, падение напора воды в системе... Много раз брал на каникулах меня с собой. И не просто брал, а позволял и даже как бы подталкивал участвовать в том, что делали рабочие и он сам: разбирали-собирали насос - я подавал нужные ключи, а иногда вместе с рабочим что-либо крутил ключом; впрыгивал в чьи-то резиновые сапоги и лез в траншею при прорыве трубы... Замурзывался маслом машинным, глиной, но батя никогда за это не выговаривал, а мне нравилось - такой же, как и рабочие! Мама, стирая мои одежки, конечно, поварчивала, но больше на отца - не доглядел!

Нет, персональной машины у отца не было. Даже, когда он стал и долгое время был  «большим начальником». Всё было проще и, по мне, так и лучше. Была договоренность со службой движения о том, чтобы отца брал в такие вот поездки каждый машинист паровоза, ведущего в рейс состав, да еще и машинисты все отцу были если не друзьями, не товарищами по рыбалке и охоте, то просто хорошо знакомыми. На проезд в пассажирских поездах у отца всегда имелся бессрочный проездной билет, а в товарных зимой - на паровозе, летом, по желанию, - на тормозной площадке какого-нибудь вагона или платформы. В любом варианте я был счастлив - все эти привилегии враз распространялись и на меня.

А еще отец был страстным охотником и рыболовом. Умелым и удачливым. Эти его страсти и умения, пожалуй, в большой степени в годы войны уберегали нас, его семью, от беспросветного голода. Отца в войну не призвали в армию и не отправили, скажем, на фронт из-за того, что у него на левой руке не было по одной-двух фаланг на трех пальцах, кроме мизинца и большого, - в его десять лет что-то там ковырял в снаряженном охотничьем патроне, и патрон взорвался у него в руках. Отец моего отца, мой дед, расстрелянный контрреволюционерами-бичераховцами в 18-ом году, когда Михаилу было восемь лет, тоже был охотником, и от него сыну в наследство осталось кое-что из охотничьего снаряжения. Мать его, конечно же, прятала всё это куда подальше, но...
Отца не взяли на войну в основном-то потому, что на него как инженера транспортного водоснабжения распространялась по законам военного времени бронь, но - и как «негодного к строевой службе».

Во время войны, когда для увлечений отца особо времени не было, охотничьи, рыбацкие трофеи в доме бывали не часто, но когда все же бывали, это становилось праздником для наших усыхавших животов. После войны, когда у отца появились вновь нормальные выходные дни, по воскресеньям, я не припомню, чтобы он часто оставался дома - охота! рыбалка! рыбалка! охота!..

С моих лет семи на охоту или рыбалку отец стал брать меня. А перед этим была интересная мне процедура сборов: чистка ружья; заряжание патронов, для чего надо было выбить из патронов отработавшие свое капсюли и осторожно вбить новые, специальной пыжерубкой нарубить картонных и войлочных пыжей, специальными мерочками насыпать в каждый патрон пороху и дроби, прослоив их пыжами... Да одна лишь отливка свинцовой дроби крупной и мелкой, обкатка ее между двумя чугунными сковородками!.. Участие во всех этих процессах доставляло мне огромное пацановское удовольствие.
А подготовка рыболовецких снастей: поиски кустарниковых хлыстов для удилищ, очистка их от коры, сушка с грузом в вертикально подвешенном состоянии; скрутка лесок из обыкновенных портняжьих белых, зеленых, синих ниток; изготовление крючков из портняжьих же иголок или мелких гвоздей; копка дождевых червей... - поэма!
Изготовление лески - отдельная песня! Вдвое складывалась обыкновенная тонкая и не обязательно шелковая нитка - метров по пять-семь, один конец этой пары закреплялся во дворе на гвозде, вбитом в стену на высоте пары метров, к другому концу подвязывалась крышка от кастрюли, в метре перед крышкой нить бралась в ладонь одной руки, другой придавалось сильное вращение крышке, скажем, по часовой стрелке, нить быстро-быстро перекладывалась с одной ладони на другую, по мере надобности ударами по ребру крышки ей придавалось безостановочное вращение... Так - минут пять-семь. То же проделывалось с другой парой ниток, но! - теперь уже при вращении крышки в противоположную сторону. Потом обе скрученные нити складывались вместе, и они каким-то своим, «естественным» образом скручивались в единую, не путаясь, а для пущего уплотнения ее, теперь четырехжильную, скручивали с помощью крышки последний разок. Такая леска выдерживала вес хоть и векового сома - сам не раз убеждался.

Охотился отец... устану перечислять, на что: утки, гуси, фазаны, лысухи (качкалдаки), стрепеты, дрофы (дудаки)... - вся съедобная птица наших мест, называемая дичью, а еще - зайцы, косули, дикие кабаны... Моими личными трофеями так не стала и половина из названного, а назвал я далеко не всё. Часто отец возвращался с охоты буквально от плеч до колен увешанный добычей. А холодильников, увы! в те времена еще не водилось, и мама из какой-то части принесенного делала тушенку, а большую же раздавала родственникам, друзьям, соседям.

Кроме трофеев, отец с охоты привозил нам, детям, «гостинцы от зайчика» - так называл он то, что оставалось из снеди, собранной отцу мамой, - ломтики хлеба, брынзы, огурец, помидор, в лучшие уже времена - и шматок колбаски, кусочки сахара... В самом-самом детстве мы с сестрой принимали байку бати за правду, но и потом, когда поняли шутку, отдавали должное «милому зайчику» - уплетали вмиг, с удовольствием и со «спасибом» зайке.

Рыбацкие же уловы были не менее обильными, а, пожалуй, более, так как охота разрешалась по особым временным отрезкам, называемым сезонами, а рыбалка - весь год безостановочно. И тоже не берусь перечислить всего, что перебывало на нашем обеденном столе: осётр, севрюга, сазан, карп, кутум, лещ, сом, судак, форель, вобла (тарань /тарашка/)... Да! картина будет совершенно обедненной, не полной, если не назову бычков, с которых я и начинал свою рыбацкую карьеру.
Нет, я так и не стал  заядлым, убежденным рыбаком-охотником, как того, наверное, хотел отец. Но все премудрости охотничьего дела освоил, благодаря отцу, вполне и сполна. На охоте мне было интересней встретить и видеть радужное пламя, взлетающее в небо из куста в трех шагах от меня в виде фазана-петуха, чем в это же мгновение сразить это волшебство из ружья. Меня завораживала картина «играющей», плещущейся на морской глади стаи тарани, и я забывал видеть поплавок моей удочки, давно ушедший вглубь. Мне интересней было наблюдать за золотистой юркой форелью, снующей в кристальном ручье, чем видеть эту же форель на крючке моей удочки.

И еще - сюда же. Всё, что приносилось отцом с рыбалок, обрабатывалось исключительно им же. Пожалуй, я ни разу не видел маму, чистящей какую-либо рыбу. Крупную, как осетровые, сазан, кутум и прочие, помимо подготовки части из нее на жарёху и уху, отец (и я с ним!) засаливал, а через определенное время вялил в тени, потом - на солнце...  Получались изумительно красивые и вкусные балыки! В чем я «весь в отца», так это в обращении с рыбой - от поймать до поесть. В моем доме тоже никто рыбу не чистит, не разделывает, кроме меня. Горжусь!

Пара эпизодов из моего рыбачье-охотничьего бытования, ярче других оставшихся в памяти. Собрались мы раз с отцом на охоту на куропаток. Мне - лет девять-десять, и охота - одна из моих первых.  Ружье - одно на двоих. Патроны заряжены мелкой дробью, лишь пяток и крупной - на всякий случай, зайчишка там или дрофа. Влезли на тормозную площадку товарного состава. Машиниста паровоза отец попросил притормозить на таком-то перегоне и таком-то подъеме, что было в те времена частой практикой и особо не возбранялось. То есть мы должны были спрыгнуть с поезда там, где было ближе к местам предполагаемой охоты. Немножко волнуюсь, трушу, но готов это совершить - пообещал же отцу, да и практика кое-какая была - прыгал с этих самых тормозных площадок вместе с пацанами во время маневровых передвижений составов на товарной станции. Приближаемся к «нашему» подъему. Отец меня не подбадривает, а инструктирует: «Значит так. Прыгаешь первым. Лицом - по ходу поезда. Ноги чуть согнуты. Как коснешься насыпи, сразу бежишь вперед шагов пять-семь. Если потеряешь равновесие, сгруппируйся и падай набок, как бы на плечо. Всё». А у меня на спине маленький вещьмешочек с одним только патронташем - сам попросил мне доверить. Отец велел мне бросить его до прыжка и, желательно, в куст какой-нибудь. Приготовились. Машинист дает короткий гудок - мол, ваша, ребята, «остановка»!. «Давай», - батя мне. А я... а я... а я... В общем, замешкался маленько, и когда пора было сбросить вещмешок, то куста не оказалось, и мешок мой глухо ляпнулся о крупный гравий и пару раз скоком перекатился. Отец, чуть настоятельнее и тверже: «Давай же!»  И я, не зажмурившись, как можно бы предположить, а напротив, выпялив глаза, «дал!» Не могу сказать, что я сделал всё по отцовскому инструктажу, но получилось вполне удачно, и упал на правое плечо скорее для порядка - надобности не было. На зависть ловко спрыгнул отец с ружьем на отлете в правой руке и с увесистым рюкзаком за плечами. Я побежал назад по насыпи, поднял свой мешочек с патронташем, и мы, соединившись с отцом, спустились с насыпи и сели под кустом - водички попить из баклажки. Батя взял у меня мешок, вынул патронташ и произнес уныло: «Так и знал. Смотри!» Я увидел: все, абсолютно все патроны помяты, особенно в их дульной части, свободной от пороха и дроби. Я ощупывал их каждый, без всякой уже надежды найти годный и ощущая свою вину без вины. А отец попробовал каждый патрон вставить в патронник ружья - ни один не влезал, и стал меня утешать: «А! Не вешай нос! Бывает. Зато знаешь теперь, что с поезда на ходу прыгать умеешь... Вот сейчас погуляем, перекусим, может, яблочки-груши дикие найдем. И - домой! Через два пятнадцать будет состав, дойдем к тому времени на тот вон подъем - подберет нас». Через какое-то время батя добавил: «Матери не говори. Чего ее  огорчать».

О рыбалке. О некоторых ее местных особенностях, об отца и моем в этом священнодействии участии. Море, горные речки, родники... Во всех этих наших местах рыбалка мало чем отличалась от повсеместной - удочки, бредни, притопленные гирлянды крючков на шнурах, притопленные же небольшие сети... Особенностью же была рыбалка на речках так называемым сачком. Сачок представлял из себя «дугу» - две прочные двух с половиной- трехметровые жерди, накрест скрепленные в верхней части винтом, и на винтах же - короткая распорка этих жердей ближе к их соединению. Винты, а не жесткое скрепление составляющих «дуги», для того, чтобы это сооружение можно было легко и быстро собрать-разобрать для облегчения при передвижениях рыбака. В собранном состоянии такая «дуга» очень похожа на более известный всем «инструмент» - мерная сажень.  Из не самой мелкоячеистой сетки (потому что охота - вовсе не на мелкую рыбешку!) сшивался сам сачок - конический кошель в два- два с половиной метра длинной. Во внутреннюю полость кошеля, поперек ее, привязывались так называемые «сторожки» - связанные узелком в центре отрезки-лучи лески - образующие нечто похожее на редкую паутину, один длинный луч-поводок вводился через ячейку сетки так, чтобы быть потом в руке, на пальце рыбака. Нижние концы жердей «дуги» туго стягивались шнуром. Кошель этот своей открытой стороной привязывался шнурками к «дуге» и нижнему, донному шнуру. Всё, сачок готов к работе!

Речушки у нас там горные - быстрые, бурные, мутноводные и не широкие. Рыбак, вернее - рыбаки, помогая друг другу, сообща делали так называемые «загородки» - не плотные плетни, чтобы вода проходила довольно свободно, привязывают к кольям, вбитым в дно,  - перегораживают речку, оставляя у одного из берегов трехметровые воротца из двух прочных кольев, в которые потом и ставятся эти самые сачки. На берегу над водой, прямо-прямо перед воротцами сооружается опять же из жердей «сидушка», устилаемая ветками с листвой, соломой, сеном. И вот рыбак, поставив сачок так, чтобы «дугу» прижимало течением к кольям воротец, а нижний шнур  кошеля лежал на дне, садился на сидушку, надевал на палец руки петельку поводка - тот самый длинный лучик сторожка-«паутины», и ждал. Рыба, коснувшись сторожка (обязательно касалась!), сигналила: я здесь! тащи! Рыбак мгновенно выхватывал сачок за черенки «дуги», и... !!!
Я рассказал о ловле рыбы, спускающейся вниз по течению после нереста. Когда же хотелось икряной рыбки, еще только ищущей в верховьях нерестилище, то выше воротец по течению, на длину кошеля сачка вбивался в дно кол, за него цеплялась веревочной петлей «мотня» сачка, и... всё остальное - так же, но теперь в сачок приглашалась рыбка, идущая против течения. Правда, в этом случае приходилось всякий раз снимать штаны и лезть в воду  для каждой новой установки сачка.

А на сидушке рядом с рыбаком располагалось многое - по интересам: и краюха хлеба, лаваш или домашние оладьи, и кусок сыра, и женин компот в банке, и табачок-папиросы, и фляжка с чем-нибудь горячащим-бодрящим. При редком «клеве» на хорошей сидушке можно и соснуть - сторожок с поводком разбудят вовремя. Рыбалка очень эффективная - отец частенько еле дотаскивал до десятка рыбин по три-четыре,  а то и больше кило каждая. Но, по мне, скучное это занятие. Сама подготовка еще могла быть и интересной, но сидение на «сторожке» - не по мне. И, тем не менее, все премудрости и этой рыбалки познал я и на своем иногда довольно удачном опыте.

Да, важная деталь. Индивидуальных, «именных» загородок не существовало. Даже если ты и в одиночку загородь соорудил, она твоя, только, когда свободна. Неписанные законы чести рыбаков и охотников того, нашего времени.
Мне же по нраву и душе была рыбалка на родниках, где ловили исключительно форель, если не считать рыбалкой еще и ловлю там же раков. Помню, тоже, пожалуй, первую мою такую рыбалку, прочно поселившуюся в памяти.

В тридцати-сорока километрах (смотря чем, как и куда конкретно добираться) от города, в направлении на Баку, - река или, вернее, речка Самур. В Дагестане - вторая по протяженности после Терека. Многим она может похвастать, ну, скажем, тем, что в ее пойме находится Самурский лес, который по какой-то там классификации именуется еще и Лиановым - единственным в нынешней России лесным массивом с многообразной средиземноморской растительностью. В пойме реки-речки - множество родников.

Добираясь до намеченного места форелевой рыбалки, мы с отцом, опять же, влезли на тормозную площадку состава-товарняка, спрыгнули (я - уже многоопытный прыгун!) на оговоренном с машинистом подъеме, уже переехав мост через Самур, и, пройдя немного по редколесью, углубились в этот самый Самурский Лиановый лес, государственный природный заповедник и заказник. От одних титулов нос задерешь!

Углубились - сказано не ради красного словца. Моментально погружаешься в иной мир, иные ощущения. Высоченные, метров до тридцати с лишком, деревья - ольха, тополя, дубы, платаны, клены, грабы, грецкий орех, дикие груши, шелковица-тутовник, дикая айва... схождение верхушек крон, ну, не больше метра. Пониже - ежевичные заросли, малинники, алыча, кизил, шиповник... А под ногами - плотные травяные и моховые ковры. Лианы же эти самые - это высоченные лозы дикого винограда и жгуты плюща. И! родники! «Чистые, как слеза», «кристальные» - это не про них, не про эти. Эти просто абсолютно прозрачны - на заводях, и довольно глубоких, где поверхность воды недвижна, на дне четко видна каждая песчинка, будто толщи воды вовсе нет. А прохлада! Там, вне леса, - за 30, а здесь... как и не знаю где, наверно, как в Раю! Сказка!

А вот - реалии. Не у первого попавшегося родника, а, войдя поглубже в лес, вышли к более широкому, довольно полноводному, остановились, снарядили удочки и... Нет, еще отец отыскал припрятанные в кустах раколовки, и подготовили мы к «работе» и их.

Раколовки в наших краях очень просты - кольцо из толстой проволоки, диаметром чуть больше верха стандартного ведра, с куском мелкоячеистой сетки, не внатяг нанизанной на него; к кольцу подвязаны три метровых поводка, сходящиеся в узелок над центром кольца; к узелку подвязана нужной длинны бечевка, а она, в свою очередь, привязана к концу метра в полтора-два жерди. Всё, вся нехитрая снасть. В центр сетки привязывается небольшенький кусок чего-то пахучего, что любят раки, - типа головы или хвоста селедки. Тяжеленькое кольцо с ловчей сетью  опускается в родник у самого берега и... можно наблюдать, как раки тут же начинают сползаться к лакомству, не ведая, что вскоре сами станут лакомством.

Обычно, те, кто решил наловить раков, конечно же, не любуются их шествием, а степенно переходят от одной раколовки к другой - а их у тебя может быть столько, каков твой аппетит. Значит, подходишь, не крадучись - не очень боязливые существа раки, -  видишь - лакомятся два-три-пять... споро, чтобы напором воды прижало шустряков к сетке, и они не могли бы с нее соскочить,  извлекаешь «снаряд», раков - в ведро ли, в мешок ли, а раколовку - опять в воду.

У отца тогда раколовок этих оказалось штук пять, и мы их быстро снарядили и разнесли по берегу вверх и вниз на расстоянии метров семи друг от дружки. И, став почти рядом, забросили удочки ради благородной ловли - форель! Удилища для этой рыбалки не длинные - метра по три-четыре, и забрасываешь крючки с грузилом на леске в воду, не размахивая удилищем - кусты-деревья кругом, - а аккуратно, как бы из-под себя и вперед. Забросили. Отец чуть ли не сразу первую форельку и вытянул. А я... а я как завороженный всматривался в жизнь родника, в то, как форели, с иссиня-золотистыми спинками и золотыми плавниками, то стремглав проносятся по мелкому перекату в трех шагах от тебя, то степенно гуляют, при этом, скорость их перемещений ну никак на зависит от того, по течению они дефилируют или против него, довольно стремительного, могут, совершенно не передвигаясь, лишь чуть шевеля хвостом и плавниками, «стоять» в очень ходком потоке. Вот одна из них остановилась, почти уткнувшись носом в мой крючок с наживкой... нннет!.. прошла мимо... Но!.. она же!.. клянусь!.. развернулась, отплыв с метр, в молниеносном броске захватила мой крючок с наживкой и продолжила движение стрелы! Едва удочку из рук у меня не вырвала, как я, в то же мгновение изо всех сил дернул удилище на себя и вверх!.. Моя форель мелькнула стрелой уже в воздухе, и... леска на всю ее длину (плюс - длинна удилища) забросила рыбку на ветку и за ветку ту прочно зацепилась. «Ну, во-о-от! Тю-у-утя!» - проговорил, смеясь, Батя. Попробовал я и слабенько, и посильнее подергать... Подошел и то же проделал отец... Бесполезно. Батя и говорит: «Ну, леску с крючком и грузилом не жалко - можно и бросить. Жалко рыбку. Да и выглядит это как-то... не красиво». И тут же добавил: «Пойду я раколовки проверю. Да и пару своих станций - здесь не далеко. Перекрикиваться - слышно будет. Бери мою удочку - продолжай». И скрылся в кустах.

Подергал я еще пару раз - ничего не вышло. Болтается. Живая. Извивается, бьется в поднебесье и вправду не красиво. Но меня больше беспокоила мысль, что - стыдно! Будет кто проходить, увидит и обязательно выругается в адрес какого-то раззявы, выругает, конечно же, меня, и обязательно - крепче, чем батино «тютя». А самое главное - рыбку жалко.

Понял я, что с этой стороны родника ветку с форелькой мне не согнуть, не подтянуть, а вот если с той... Родник и не глубокий, и не широкий - метров пять. Вот только вода в нем - а-а-ах!.. Делать нечего - снял штаны, и... ледяная вода ожгла ноги как кипятком! Со скоростью форели перемахнул ручей! И всё получилось - прочности лески хватило, чтобы ею наклонить и подтянуть пакостную ветку, освободить форельку из ее некрасивого положения, выручить всё снаряжение удочки и спасти себя от позора быть крепко, заслуженно обруганным добрым прохожим. Форелюшка моя была жива и вполне здорова, судя по тому, как стрельнула, будучи мною опущенной в ее родную стихию. Рыбу ловить в этот день мне больше не хотелось. И совсем не потому, что остерегался опозориться еще, - не поэтому.

Вернулся отец с оклунком раков. Все тут же понял и сказал: «Зна-а-ал я, что ты будешь пытаться спасти несчастную! Удалось?! Молодец!» Присел на пенек, вытащил из-за голенища сапога толстую  тетрадь с вложенным в нее карандашом и стал что-то неторопливо писать. А я стал сооружать костерок - время вскипятить чаёк...

Хм, какие-то станции, которые пошел навестить отец, теперь вот - тетрадь и записи в ней... Мало того, что туманно, но как бы и не вяжется с рыбалкой на форель. За чаем, -    думаю, - поспрашиваю Батю...

В нынешнем Дербенте, как и в древнем,  всегда с водой, с достатком ее для всяких человеческих нужд, было плохо. А точнее - очень плохо, воды всегда не хватало. Особо нехватка эта проявилась, когда город стал «цивилизоваться», и население в нем сильно прибавилось в численности. Так называемой технической воды для обеспечения ею железнодорожных служб и паровозов, для консервного и винного заводов, для сезонного полива виноградников пригородных колхозов с трудом, но хватало. Это - и сезонные же  дожди, и система множественных артезианских скважин, вода из которых была не пригодна для питья - попросту, солоноватая, сказывается близость моря. А вот, скажем, питьевой воды, воды для ванн-душевых в квартирах, для канализации не хватало катастрофически. Постоянно вода для бытовых нужд была  в домах только на одной улице Вокзальной, находящейся, к ее счастью, в нижней части города, рядом с вокзалом и другими железнодорожными службами. При этом «в домах» - сильно сказано. Вода была не в квартирах, а в дворовых колонках. Во всем остальном городе, тоже лишь в дворовых колонках, вода давалась... выдавалась в определенные часы, не более 3-х раз в сутки по одному часу. Естественно, при такой системе, в домах, в квартирах не было смысла ни в ванных, ни в душевых, ни «нормальных» туалетов - всего этого попросту не было. Зато! в городе было много общественных бань, и все они постоянно перевыполняли государственный план!

Туалеты по всему городу (и на улице Вокзальной) были исключительно общими, на каждый двор - деревянное сооружение, зачастую, с навсегда проржавевшей, худой жестяной крышей. Туалеты эти, мягко говоря, очень неаккуратно содержались и оттого постоянно источали не лучшие запахи, точно именуемые зловонием.

Вот конкретно о дворе, в котором я прожил треть жизни, всю жизнь их жили мои родители, где долгое время жил с семьей мой именитый дед - отец отца - Иван Михеевич Кобяков, именем которого и названа улица,  в доме которой дед бытовал с семьей.

Не знаю, как с водой в этом дворе было во времена деда, думаю, всё так же, а на моей памяти - вот такие «картины маслом». Узкий, метров под сотню двор в два ряда одноэтажных, «прилепленных» друг к другу квартир. Колонка, вернее, кран водопроводный в полтора дюйма - один на всех и (почему-то!) не в середине двора, а в одном его конце, у ворот. Вода дается круглосуточно - близость к железной дороге, - но не без частых перебоев. Общий туалет (зато!) в середине двора, в одном из порядков домов, под горочкой, так, что всегда дырявая крыша его вровень с «полом» двора, нет никакой вытяжной трубы, но есть (опять же - зато!) известное постоянное амбре. Зато (опять оно!) осенью-зимой от воды с небес глина на подходе к нашему двору и в нем самом раскисала до вязкой грязи,  которая ловко снимала с ног не только детские галошики, но и калоши  взрослых. Бывал я, конечно же, не только в нашем дворе и нигде не видел чего-то иного, хоть чуть лучшего.

И вот среди всех этих «прелестей» бытовал - жил, работал - «водопроводчик» Миша Кобяков. Как и мы все, удовольствия от этого всего не испытывал, а еще и частые наскоки  женушки типа «Водопроводчик чертов! Ну, сколько ж это можно терпеть?! Иди в исполком, в горком, добивайся, чтобы тебе в честь отца твоего чуть очеловечили жизнь!» Да, тут надо сказать, что «водяная» проблема вечно стояла и в нашем материными трудами-хлопотами роскошном саду, находившемся в двадцати шагах от дверей дома. Стандартные шесть соток, и ни одного полуметра необихоженной мамой земли - фруктовые деревья и цветы! цветы! цветы! - лелеемые, обожаемые матерью, растимые исключительно для души. А вода ко всему этому роскошеству, находящемуся в конце ряда садов соседей, доходила струйкой в спичку толщиной, а часто не доходила вовсе, и мать ведрами таскала воду для множества своих питомцев из кранов соседей. И, опять же, отцу доставалось от мамы бранных слов как «чертову водопроводчику».

Отец на все наезды матери старался отмалчиваться, а если и пытался парировать, то это было типа «Не могу ж я провести тебе... нам воду через головы соседей. Как я им в глаза после этого...» Но Батя переживал в душе эти обстоятельства «безводья» не меньше мамы и, собравшись с духом, уже где-то в середине 70-х добился улучшения в этом плане, но... для всех жильцов нашего двора - водопровод пришел в каждую квартиру, а у мамки оказался и в летней кухоньке.

В некоторое очеловечивание быта нашего двора внес и я свою малую лепту. Приехав как-то в отпуск к родителям в конце тех же 70-х, я, пожалуй, единственный в жизни раз решился козырнуть именем деда-революционера. А вернее - воспользовался в «шкурных интересах» тем, что в это время жилищно-коммунальным отделом горисполкома заведовал мой хороший товарищ по армейской службе Ариф Асадов. Пришел к нему в кабинет, попили чайку, повспоминали совместную службу, и я ему сказал, что он, конечно же, помнит мой двор, когда бывал у меня двадцать лет назад, что там ничего к лучшему не изменилось, а стало много хуже. Тут же сели мы с ним в машину и приехали нежданными гостями к маме моей, которая была Арифу искренне рада, напоила нас чаем уже со своими разновсякими вареньями. И! через месяц после моего уезда получаю от мамы письмо, где она сообщает, что двор выложили плиткой, перекрыли новой жестью туалет, в пять заходов «говновоза» выгребли  столетние залежи дерьма, водворили на место у ворот  упавшую мемориальную доску деду, и что Ариф приезжал сам, всё осмотрел, спросил - всё ли, как надо, пообещал, что дерьмо из туалета будет вывозиться регулярно.

Вот, подумал я, многое хорошее делается по знакомству и только по знакомству; да где ж их набрать - добрых знакомых всем и повсюду?! Где-то в это же время в советской центральной печати прошло сообщение о «страшных, бесчеловечных» делах на «гнилом Западе»: в Чикаго прошла многолюдная  демонстрация жителей одной из трущоб с требованием устранить безобразие - подачу горячей воды в дома с перебоями. Ну, нет у чикагцев хороших, нужных знакомых!

Отца моего, Михаила Ивановича, городские и партийные руководители не раз настоятельно приглашали на должности в их аппараты - как только менялось руководство, так и поступали такие предложения. Отец вежливо и упорно отказывался, ссылаясь на то, что на своем нынешнем месте он больше пользы приносит. Батя хорошо понимал (а я до конца понял только, когда и меня такое коснулось), что зовут его не по деловым качествам руководителя, организатора, а лишь из-за фамилии, из-за возможности козырять перед, скажем, Москвой партийно-революционно-пролетарской преемственностью в руководстве городом. А отцу было, чем отмахиваться от не греющих предложений - он, скажем, был на то время единственным в городе специалистом, который на память знает все - не только с железной дорогой связанные - водопроводные коммуникации. Система эта во многом была изношена, трубопроводы старые, часто случались их прорывы... Отец, что называется, буквально смотрел сквозь землю, точно определяя места аварий, что позволяло их быстро устранять. Поэтому он был в полном смысле своим человеком на производствах с большим потреблением воды, а это, прежде иных, консервные заводы и винодельческий и коньячный комбинаты. Ну, консервные - ладно, что с них поимеешь, не будешь же презентованные баллоны с огурцами нести через проходную, да и Надя дома все эти консервы делает много вкуснее. А вот винный и коньячный - это совсем другое! И никакого криминала - выпил с хорошими людьми там же стакашек-другой-пятый лучшего винца или несколько стопариков лучшего же коньячка, и... всем хорошо! Кроме, естественно, домашних, и, особенно, мамки нашей. Бывали, бывали множество раз на этой почве скандалы дома, но... Мама в сердцах отца отчитывает пьяненького, очень понимая, что сию минуту это никакого воздействия не возымеет, а Батя: «Наааденька! Ну что ты, ей Богу! Ну, друзья угостили! Хорошие ребята!.. А получка - вот она, вся до копеечки...» Протрезвеет - сам себя стыдится, глаза прячет, исключительно во всем предупредителен, со всеми предельно ласков...

Вернемся к родникам. Прохладнее и... трезвее. Не очень помогая матери с обеспечением водой в доме и саду, отец, как оказалось, втихую вынашивал идею обеспечением водой сполна всего родного города. Без громких фраз и заявлений на площадях, а наедине с собой думал Батя над тем, как бы осчастливить разом многих, - на меньшее, про себя, не соглашался. И не только в тайне с идеей этой носился, а кое-что в осуществлении ее продвигал. Иронично станциями он называл несколько пунктов слежения за состоянием воды в трех больших родниковых ручьях в пойме реки Самур. «Станции» эти, необходимейшее оборудование для них Батя собственноручно, примитивно, но и профессионально соорудил. Они позволяли фиксировать на протяжении двух лет необходимые замеры: прибавку и падение уровня воды, ее дебит - прохождение кубометров в час, хождение температуры, всякий раз отбирал воду в бутылки и отвозил в лабораторию на пристальный анализ... По истечению первого года такого слежения отец пришел в восторг - чаще прежнего напевал себе под нос, а то и во весь голос и дурацкие, хулиганские песенки, и даже арии. Но Батя положил себе еще год наблюдений, чтобы в своих предположениях убедиться окончательно.

Почти до самого конца своих исследований отец никому особенно не распространялся о своей задумке. Меня посвятил, с просьбой не болтать об этом направо-налево. Суть его идеи, если совсем схематично, в общих чертах состояла в следующем: забрать воду нескольких самурских родников и привести ее в город. А некоторые детали таковы: соорудить в ареале родников водозабор (от глагола «забирать»); мощными насосами по трубам перегонять воду на запад, к подошве гор, в надземные и/или подземные водохранилища, сооруженные на нижнем уровне склона гор, но уровнем несколько (рассчетно!) выше верхних кварталов города; и уже из этих водохранилищ вода придет самотеком в город по специальным каналам или, опять же, по проложенным трубам, соберется в емкостях водоразбора и... Воды столько, - говорил Батя, -  что в каждом дворе будет бассейн с проточной водой. А вода! прежде всего питьевая! не требующая особых обработок и, конечно же, пригодная для любых технических нужд!

Ко времени завершения наблюдений, исследований у отца были готовы все бумаги: обоснование проекта, чертежи и схемы, расчеты, таблицы, графики, и он, наконец, «обнародовал» свою идею - представил документацию в соответствующие службы в Орджоникидзе (нынешний Владикавказ) и Ростове-на-Дону. Идея отца и ее обоснование были восприняты на этих уровнях разно - от восхищений до насмешек и обзывания бредом. Прошло пару лет, прежде чем возобладали положительные суждения и оценки. И созрело в верхах решение заказать детальную разработку проектному институту в Тбилиси. Шли годы. Менялось начальство в этих самых верхах. Менялось отношение к проекту, всё больше возникало сомнений и возражений... В общем и целом, проект, как говорится, замылили. Отец на эти процессы не мог повлиять никак. Тем более что от верных людей через какое-то время узнал, что в документах на заказ проектному институту фамилия Бати никак не значилась. Всё. Батя перестал петь и даже себе по нос и арии, и приблатнённые песенки...

А потом Батяня мой ушел в тот мир, где с водой или полный порядок, или нужды в ней совсем нет. Думаю, теперь вот думаю, что тени собственных ошибок преследовали отца до конца его дней, да кто ж их теперь исправит...

Осенью этого года город Дербент отмечает, нет - пышно, помпезно празднует 2000-летний юбилей. Даже в Париже, не говоря о Туле с Воронежем и аж Владивостоком, будут проходить какие-то с этим в связи торжества. Хорошо, конечно, - несколько улиц приведут в более-менее приличный вид, на место вырубленных вековых, дававших спасительную тень в летние жары, родных Дербенту деревьев, на улицах и в скверах высадят никчемушные елочки да кипарисики. (Нет, почему же - никчемушные, под Новый год перекочуют они в квартиры, а потом - на помойки.) А с водой... не как все 2000 лет, а много хуже - население растет, а воды ни каплей не прибавляется.

В середине 70-х первый раз привез я в родной город Эллу - жену мою. Два-три дня побродили по городу, побывали  в гостях у родственников, друзей моих, и Элла говорит: «Хороший городок - море, горы, крепость древнючая, винограду всласть, люди приветливые... Но - эти ваши «удобства во дворе» и текущая из каждой подворотни мыльная вода, и зеленые лужицы перед каждыми воротами... И как тут нет нескончаемой чумы или холеры?!» Ответа у меня не было и сейчас нет. Только вот теперь, в связи с предъюбилейной информационной  пеной, подумалось - какое же зловредное, на миг усыпляющее пустословие то, что, мол, завтра повалят в Дербент туристы со всего Света, город разбогатеет и станет, наконец, цивилизовано развиваться и цвести. Без воды-то в гостиницах? с туалетными миазмами? с открытыми стоками помоев из дворов?.. Одним только морем чист не будешь. И все природные хорошести города отсутствие элементарной чистоты не компенсируют.

Говорил на днях в Скайпе с сестрой Леной, так и живущей в Дербенте, в новом районе, в современном с виду доме, на третьем этаже пятиэтажки. Спрашиваю: что с водой в родном городе теперь? есть какие улучшения? Отвечает: вода по часу - трижды в сутки; каждый приспосабливается сам, как может; большинство установили баки на крышах домов; у меня небольшой - трехсотлитровый прямо в квартире, который не всегда успеваю наполнить.

А где-то под полувековым слоем пыли превращается в труху фантастический (в смысле - жизненно великолепный) проект Бати. Да, конечно, и тогда его овеществление было бы не дешевым, но - не Днепрогэс же! А теперь родники те вместе с Самуром и Лиановым лесом - за границей, в Азербайджане, а предпроектная документация еще дальше - в ох! недружественной Грузии.

Приехали! И... поехали! Следующая остановка - Трехтысячелетний юбилей.

Иерусалим, май, 2015 год