Пожалуй, в каждой семье бытуют доморощенные мифы и легенды. Вот – нечто из такого ряда, связанное со мной, с моим ранним-ранним детством, но какую-то реальность, легшую в основу нашей семейной байки, помню и я. Тем, кому доставалось слышать ее впервые, мы с мамой обычно рассказывали вместе, прерывая и дополняя друг друга. Теперь же я попытаюсь эту главку семейной саги представить так, как если бы каждый из нас в очередь рассказал свою часть, свою версию.

Рассказ мамы.  Кирьке было уже шесть, и он частенько бегал и сам к отцу на водокачку. Вон она, рядом с домом, через дорогу. А тут я сама решила послать его к отцу на работу к концу смены с каким-то малым поручением. Но оно было не главным. В тот день выдавали зарплату, и я решила, что если Михаил возьмет Кирилла с собой, у него будет причина отказаться от предложений «обмыть» по неизменной их традиции ту зарплату, и, мол, на этот-то раз обойдется без домашнего скандала. Так мне надоели эти вечные бесплодные ссоры после каждой получки! Они тогда, в конце войны, прямо сбесились, мужики наши, железнодорожники. Хорошо, Михаил хоть не пропивал все дочиста. Да и я работала на транспорте. А сколько было семей просто нищих из-за этих пьянок. И получали ведь тогда железнодорожники больше других, но пили – страшно!
Так вот. Послала я Кирю к концу смены Михаила, исхитрилась, думала –  через час-полтора придут. И час проходит, и два, и три – нет их и нет.  Хоть иди на розыски. Но совестно, стыдно. И за себя, и за Мишу – думаю, чего это я его буду позорить. Я же никогда до того… Но ведь Кирька там где и что?!.. Все выбегаю во двор и пялюсь в ворота. В очередной раз кинулась, а сама думаю: «Если не идут – пойду, будто в магазин, а сама…» Когда смотрю – входят во двор. А уже темновато и двор вон какой длинный – сразу и не поняла, что с ними. Только вижу, Михаила здорово пошатывает, а Кирьку он держит за руку, и тот – тоже. Мелькнула горькая мысль: «Вот так игра у мальчишки, пьяному отцу подражает!» Когда подошли ближе, я так и обмерла – глаза у Кири закрыты, лицо белое и рука свободная как плеть болтается. Подбежала, подхватила на руки, а у самой ноги ватные сделались, подкашиваются. Вбежала домой, положила его на кровать, а что делать дальше и не знаю! Лежит Киря, как мертвый, а я реву в голос. Выбежала к Михаилу, а он сидит на лавочке у порога и непослушными руками пытается высечь огонь, прикурить.
«Что же ты наделал?!» – кричу ему. Выхватила его самокрутку с кресалом и швырнула, куда попало. «Что ты наделал?!» – повторяю в полубеспамятстве. А он ухмыляется пьяно и бормочет: «Мужик растет… ребята сказали». Стукнула его кулаком по загривку, кинулась снова в комнату, а Кирька мечется головой по подушке, стонет тихонько, а я реву.
Прибежала на шум соседка – тетка Настя, сразу все поняла, схватила Кирю, положила животом себе на колени, сунула два пальца ему в рот… и как стало рвать моего маленького, да с судорогами по всему тельцу, до зелени, до желчи. Думала – сама там рядом с ним помру. Тетя Настя накричала на меня, заставила принести воды и полотенце… Умыли Кирюху, переодели, уложили в постель, на лоб – мокрое полотенце. Порозовел чуть и уснул.
Болел Кирька две недели. Встать с кровати не мог – голова кружилась.
Михаила я и не ругала больше. Видеть его не могла! Задыхалась прямо от злости! А он ходил, как побитая собачонка, всё норовил подсесть к Кире, да я гнала, и он уходил понурый. Два месяца после того приходил с получки трезвый и вовремя. А потом…

Рассказ сына. Ну, прежде всего, – было мне тогда не шесть лет, а «скоро семь», дело-то происходило летом 44-го. И не такой уж я был пай-мальчик, чтобы без маминого ведома не отлучаться со двора. Пожалуй, что уже с пяти лет я со стайкой пацанов, меня чуть постарше, совершал в тайне от матери – работала она по десять часов, так что времени у меня было вволю – походы и в соседние дворы, и набеги в пригородные колхозные сады-виноградники, и – самые тогда дальние – к морю, «на море», как у нас говорилось. А путь к морю лежал через три улицы и двадцать три пары железнодорожных путей на товарной станции со снующими по ним туда-сюда или стоящими в отстое поездами. Так что вкус преодоления сосущего под ложечкой страха – и оттого, что путь к морю действительно был опасен, и оттого, что, если мать узнает!.. – мне уже был ведом.
Чем я, конечно же, не совсем осознанно гордился, так это своим отцом. Он был большой, сильный и бесконечно добрый. И он был страстным, многоопытным и удачливым охотником и рыбаком. А так же он лучше всех специалистов все знал про сложные старые и новые городские и транспортные сети и системы водоснабжения. Его, сколько помню, и уже вышедшего на пенсию в любое время суток вызывали на частые аварии-прорывы, и именно он безошибочно указывал, где, что и как надо сделать, чтобы быстро устранить тот или иной прорыв, – вода в городе с множеством консервных и винных заводов и огромным железнодорожным узлом на паровозной тяге была действительно на вес золота. Через все это отца знал в городе, пожалуй, каждый взрослый. Мне доставляло невыразимое мальчишеское удовольствие идти рядом с отцом через город, скажем на верхний базар, когда его приветствовали встречные буквально на каждом шагу. Если отец не торопился, то с кем-то останавливался перекинуться парой фраз, и мне льстило это к нему внимание. Верхом моей гордости были те случаи, когда кто-нибудь из понравившихся мне знакомых отца обращал внимание и на меня и изрекал что-то вроде: «А Киря-то, Миш, растет! Давай-давай, мужичок!»
Так вот, в тот самый раз я с радостью кинулся выполнять поручение мамы.
Отец уже завершил свою смену, сидел в густо обвитой виноградными лозами беседке перед водонапорной башней и вел бесконечные охотничье-рыбацкие разговоры с тремя товарищами по работе.
Показавшись отцу на глаза и видя, что он не торопится уходить, я шмыгнул в дверь водокачки и побежал, задыхаясь, вверх по крутой винтовой лестнице вдоль внутренней стены водонапорной башни. Пот заливал мне глаза, и что-то колотилось в груди у горла, когда, добравшись под крышу башни, я высунул голову в круглый люк на скате жестяной крыши.
Прохладный ласковый ветер обдувал мое разгоряченное лицо и плечи. Ласточки и стрижи с истошным визгом проносились у самого моего носа, я отчетливо видел блестящие бусинки их глаз, открывающиеся клювики и сизо-нефтяные переливы перьев.
По одну сторону вздымалось до самого неба бескрайним, темным, сине-зеленым валом море, с кружевными гребешками прибрежных волн. Казалось, до моря можно камнем докинуть, хотя нас разделял тот самый железнодорожный товарный парк и три прибрежные улицы рыбацких домов. По другую сторону, еще выше, чем море, в небо поднималась громада гор в сиреневой дымке, потому что солнце, клонившееся к закату за эти самые горы, было огромным, багрово-красным, и прямо на него можно было смотреть. Горы тоже казались совсем близкими, но какими-то неправдашними, нечетких очертаний, без резких деталей, если не считать крепостной стены, которая гигантской змеей извивалась от самого моря, рассекла город на неравные части и остановилась вдруг, дотянувшись головой-цитаделью до середины склона горы. Стена-змея виделась отчетливо, так как лучи солнца падали на нее сбоку. Правда, это не тогдашние, а теперешние мои умозаключения. Тогда я просто смотрел на это все широко распахнутыми зенками и обалдевал от совершенно новых видов и ощущений. Многое я видел впервые или не признавал, но кое-что узнал – вот железнодорожный вокзал, а вон базар – они были рядом, по разные стороны маленькой привокзальной площади…
Я уже собирался вылезть из люка на горячую крышу, чтобы увидеть и то, что заслоняла маленькая каменная башенка с громоотводом, венчавшая всю эту гриб-башню, как услышал далеко внизу голос отца, меня зовущий. Не откликнулся, но стремглав бросился по лестнице вниз, крепко хватаясь за поручни в полной темноте после яркого вольного света.
Отец искал меня уже за оградой водокачки, но отошел не далеко, увидел меня, все понял, покачал головой и погрозил пальцем. Потом заставил вымыть руки и ополоснуть лицо в струйке маленького фонтанчика, ласково журчавшего рядом с беседкой, и мы пошли с ним по улице Вокзальной к самому вокзалу.  Дорога этой улицы тогда  была еще мостовой – вымощена крупным синим речным булыжником. Мостовая была старой, местами просела, было приятно ступать босыми ногами по отполированным временем, остывающим к вечеру камням.
Вошли мы с отцом в здание вокзала и прошли в боковой флигель к кассе, где выдавалась железнодорожникам зарплата. Очередь была маленькой, и за отцом уже никто не встал. В окошке кассы маячила голова кассира дяди Вика, Викентия, Викентия Викентьевича, в недавнем прошлом классного машиниста-наставника, одного из друзей отца по охотничьим и рыбачьим делам.

- Миша, – сказал дядя Вик отцу, получавшему деньги, – если не торопишься, подожди пять минут, я закроюсь, и пойдем вместе.

-  Жорка Ягубянц говорит, что Мураду привезли сегодня отличный кагор, – сказал отцу дядя Вик, выходя к нам на площадь, и сунул мне в ладошку к превеликой моей радости «золотую» новенькую копеечку. – Пойдем – по маленькой?

Свое согласие отец выразил тем, что молча направился через площадь к базару, по обе стороны от входа  в который длинными рядами расположились магазинчики и ларьки, торговавшие вином различных виноградарских колхозов. Назывались эти «торговые точки» винницами. И не только в просторечии – на вывесках над магазинчиками и на их распахнутых дверных ставнях аршинными буквами, аляповато намалеванными яркими красками, так и значилось настойчиво тиражируемое «Винница», «Винница», «Винница»… Разница была в цвете букв и ставен и еще в названиях колхозов, которым магазинчики принадлежали: «… имени Карла Маркса», «…имени Ленина», «… имени Сталина», «… имени 26-ти бакинских комиссаров», «… имени Клары Цеткин»…
Сначала мы вошли в базар. Прямо у входа продавался бурый, душистый виноградный сахар, и я получил от дяди Вика грудочку изумительного лакомства в кулечке из тетрадного, исписанного чернильными каракулями листка. Чуть дальше в базарной глуби отец купил кусочек овечьего сыра – брынзы, который с веселыми присказками профессионального базарного торговца был подан ему на вымытом виноградном листе.
Через пару минут мы уже входили во владения Мурада, хозяина винницы колхоза имени Сакко и Ванцетти, под приветственные возгласы, раздававшиеся из полутемной прохладной бездны. Протиснулись в угол, где нас… отца и дядю Вика поджидал дядя Жора, мастер паровозного депо и тоже заядлый охотник.
Внутри вместо столов – с десяток больших порожних бочек, каждая тогда, пожалуй, едва ли не вдвое выше меня, и вокруг них густо стояли, громко говоря, пия и куря, сплошь железнодорожники. Лица их плохо различались в синем слоистом дыму. Резкий виннокислый запах, казалось, пропитал всё и всех. В углу, за дядей Жорой, кто-то уже спал, лежа темной грудой на полу.
За нашим столом-бочкой раздался глуховатый стук сдвинутых в чоканье наполненных доверху пол-литровых стеклянных банок. Я же, прислонившись к прохладной стене за спиной отца, для удовольствие, наслаждался дарованным лакомством. В потном кулачке, не будучи уверенным в целости единственного на штанишках кармана, зажимал драгоценную «золотую» монетку.
Глухой «звон» «бокалов» за нашим «столом» и все более громкие здравицы продолжались, отец с друзьями никуда не торопились. Я покончил с лакомством, облизал пальцы, чтобы стали не так противно липкими и, почувствовав жажду, дернул отца за штанину:

- Пап, папа, я пить хочу.
Отец повернулся ко мне, внимательно посмотрел веселыми, чуть замутненными глазами и сказал:
- Подожди, сынок, скоро пойдем домой. Где же я тебе здесь пить дам? Ты же видишь – нету.

И правда, что здесь было пить? И я, продравшись между еще более уплотнившимися гостями Мурада, вышел на улицу.
Уже стемнело. Перед винницей тускло светил одинокий уличный фонарь. На земле у фонарного столба некрасиво спали два мужика. Земля отдавала настоявшийся за день зной. Было душно. В виннице, внутри было гораздо прохладнее, хоть и страшно накурено и невкусно пахло. Я стал сильнее ощущать жажду и, не имея больше терпения, вернулся к отцу, настойчивей дернул его за штанину и уже не попросил, а потребовал дать мне попить.
Отец не успел отреагировать на мой каприз, как дядя Жора трудновато выговорил:

-Минь, дай ты ему немножко сухого, слабенького… Мужик ведь уже, а?
- Правильно! – поддержал дядя Вик и крикнул через стойку: – Мурад, слышь, нацеди маленькую сухого! Да из полной бочки, чтоб холодное!

И пока я соображал, то ли это, чего я хочу, сам Мурад, толстый, огромный, с сизо-черными веселыми глазами, с толстой же черной подковой усов под носом-крючком, с белозубой улыбкой на «все тридцать шесть», как у нас говорили, – сам Мурад протягивал мне в обеих, густо заросших черными волосами руках стеклянную баночку-четвертушку, до краев наполненную бледно-янтарной влагой. Лишь мгновение я боролся со страхом: мне-же-это-нельзя! Я – маленький! И победил – с огромным удовольствием, не отрываясь, зыркая глазами по одобрительно ржущим лицам мужиков, я до донышка, до капли выдул первый в своей жизни «бокал» вина.
А как домой тогда шел с отцом и как болел – не помню. Хоть теперь  наотрез не верю, когда говорят: «Пьян был – не помню». 
Жажду же, крутую и жгучую, мне не раз приходилось испытывать в жизни. Но более блаженного ее утоления, чем в тот первый раз, я не ощущал.

Много позже, в студенческую пору в Москве, услышал я анекдот, героем которого был мужик, уснувший пьяным в канаве рядом со свиньей. Он, дескать, нащупав в полусне ряды сосков на брюхе свиньи и приняв их за пуговицы на форменной одежде, удовлетворенно промычал: «Свой брат – железнодорожник». Обидно мне было согласиться, что анекдот этот – и про тех, наших железнодорожников, но…

Дербент,     1985
Даугавпилс, 1995
Иерусалим,  2005