Кто сталкивался, поймет...


"Wiederholen!" - прогремел инспектор.

Класс напряженно затих. Что угодно, только не это. "Wiederholen" означало "повторить", а переделывать эту изуверскую работу по рисованию - страшнее всякой пытки.

Тема контрольной - рисунок головы. Сначала профиль, потом анфас. При этом нужно уложиться в массу рисуночных параметров, прилагаемых к заданию. Не уложишься - "wiederholen".

На этот раз гром грянул над партой Кристиана, на которую и приземлился забракованный рисунок.

Вздох облегчения, спины разогнулись, и класс развернулся к новенькому.

Пытаясь скрыть дрожащие губы, Кристиан зарылся в альбом, закрывая ладонью свое творение. Но разве прикроешься от тридцати пар глаз, сверлящих тебя со всех сторон?

Рисунок граничил с хулиганством: огромный, во все лицо рот, загибающийся рожками вверх, как лежащий полумесяц. Мальчишка, похоже, просто издевается.

Из задних рядов вытягивались, чтобы разглядеть рисунок, подходили, заглядывали, крутили пальцем у виска и, громко хмыкнув, чтобы слышал инспектор, садились на место. Класс с холопской безошибочностью угадал настроение учителя. А тот отошел в сторонку и одобрительно наблюдал за детишками. Он и сам готов был сорваться, но сдержался. Непозволительно школьному надзирателю крутить пальцем у виска и шептать "Vollidiot" (полный придурок). Да и нужно ли? Достаточно отступить назад, и класс, подобно слаженному оркестру, сам исполнит все, как требуется, чтобы терапия возымела действие.

Педагогический смысл таких пятиминуток, которые циники окрестили "облучение смехом", заключался в том, чтобы "чужак" (в здешнем понимании - "не местный", "с ярко выраженными чертами", "смуглый" почувствовал себя в школе глуповатым, неуклюжим животным, оказавшимся в этом здании по недоразумению, и принял естественное решение - выйти наружу и обратно не возвращаться.

Последнее время чужаки множились, как грибы после теплых дождей. И этим тревожным ростом портили показатели по успеваемости, дисциплине и - об этом вслух не говорилось - этническому составу.

Своим громким голосом, броской внешностью, живым темпераментом и безудержной фантазией Кристиан с первых же дней учебы невольно сконцентрировал на себе висевшее в воздухе раздражение школьной администрации. Он задавал вопросы, часто - прямо на уроке, отчаянно сопротивлялся зубрежке, а в проверочных работах допускал серьезные отклонения от предписанных схем заучивания и изложения учебного материала, то и дело нарушал здешние правила, требовавшие полнейшей тишины на уроке. Для своих школьные порядки были родной стихией. Слепое повиновение инструкциям передавалось из поколения в поколение. Сначала изустно, потом и генетически - от родителей к детям, постепенно становясь неотъемлемой частью национального инстинкта.

Третий тест - и опять "wiederholen". Впрочем, последняя работа по рисованию была заведомо провальной. Кристиан это чувствовал, но не мог подавить в себе злое, упрямое желание нарисовать то, что хочет он, а не школьный инспектор.

Первую контрольную по страноведению забраковали сходу. И всего-то из-за двух неправильных слов. Ну да, "вкусный и светлый". Так он и написал. А разве воздух не имеет оттенка и вкуса?
Требовалось описать южную страну. Он твердо шел по заученной схеме. Столица - подчеркнуть красным, народонаселение - указать цифрой и еще раз выделить фломастером, климат - разброс температур. Но ведь климат - это и воздух! Ему всегда казалось, что на юге воздух вкуснее и светлее. Он и дописал эти два слова, за что поплатился.

А потом была работа по зоологии, где Кристиан брякнул, что лист - это орган, через который растение дышит и ощущает мир. А оказывается, лист - всего лишь приставка к стеблю. Так звучал рекомендуемый ответ. Этот самый дышащий лист стоил ему целых двух переписываний.

Тетка бы поняла и про лист, и про светлый воздух. Но в этих стенах лучше не сомневаться, потому что любой его вопрос вызывал раздраженный скрип инструкторских челюстей и смешки класса. Ладно, в конце концов, это не смертельно. Главное - добраться до окончания учебного года. Там, в деревне, он все выложит тетке. Кстати, она ему объяснит, почему он не такой, как все. Почему с ним избегают общаться, а если и заговаривают, то тихим шепотом, испуганно озираясь по сторонам? Почему кругом смеются над его акцентом, ошибками речи? Почему инспектор рычит диким зверем в ответ на просьбу объяснить ошибку, а девочка, к которой, расхрабрившись, он подошел на переменке, так странно сказала: "Мама не разрешает нам играть с вами"?
Что такое "с вами"? Значит, есть еще такие же? С неправильным акцентом, с плохими контрольными, громким голосом? Вот бы подружиться с ними! Иногда он угадывал в толпе таких же растерянных и лишних, но не решался подойти и заговорить с ними. К тому же они чаще всего держались вместе, сколачиваясь в маленькие группки, и лопотали между собой на непонятном языке. Даже если бы ему и удалось затесаться в их компанию, он все равно бы не понял их речи.

Уроки закончились. В общежитие идти не хотелось. Мимо проносились школьники, размеренно чеканили шаг люди постарше, вяло шаркали по асфальту старики. В этом городе не прохаживались, а следовали, каждый по своей траектории, останавливаясь только на светофорах и неизменно ускоряя шаг там, где начиналась темная цепь домов с пустыми окнами и серыми стенами. В своей массе эти постройки трудно было назвать жилыми. Они, как и школа, напоминали тюремные здания или, в лучшем случае, бараки. Некоторые из них снизу были подкрашены грязным всплеском бурой краски, будто кто-то рядом взорвал масляную бомбу, и это масло, как чье-то наказание, несмываемым пятном легло на стену. Даже в солнечный день эти дома бросали на улицу мрачные, густые тени, от которых хотелось поскорее увернуться, как от грусти и тяжелых мыслей.

А вечером там почти никогда не горел свет. Да и улицы были безлюдными. Интересно, куда деваются жители этих нагромождений? Неужели сидят внутри, в полной темноте?
Кристиан проскакивал эти жутковатые строения и по дороге машинально пытался зацепить убегающих одноклассников. Но те рассеяно, а иногда с испугом смотрели на него, словно видели в первый раз, а потом исчезали в каменоломне города.

Некоторых он видел в барах, где они сидели за столиками и молча тянули из трубочки какой-нибудь напиток. Его туда не звали, но у него был свой излюбленный уголок, куда он заглядывал по дороге домой. Хозяином был китаец, дружелюбный парень, беспрестанно сновавший от столика к столику. Ловко лавируя с подносом между посетителями, он на ходу перебрасывался словами с Кристианом. Жалко, что с ним нельзя поговорить подольше. Кристиан знал о нем только, что он и его семья из Тайваня.

Сидя за столиком в уютном полумраке свечей, среди гирлянд и шариков с китайскими иероглифами, он немного расслаблялся. Ближе к восьми вечера закусочная лениво заполнялась посетителями. Чаще всего заходили нездешние - китайцы, а возможно, корейцы, и весело переговаривались, заедая беседу лапшой, которую ловко выуживали палочками. Кристиан радовался, когда видел большие группы этих корейцев-китайцев. Заметно оживлялся и хозяин заведения, и они с женой часто подсаживались к гостям, время от времени вскакивая за заказом к новому посетителю.

Здешние появлялись реже. Как правило, приходили парами, садились за столики и шевелили губами, то ли жуя, то ли обмениваясь фразами. Закончив сидеть, долго шарили в карманах, выкладывая каждый по горстке монет, строго по прейскуранту, и неслышно выбирались наружу.

Ну да бог с ними! Скоро каникулы. Первые за этот год. Дома его ждет тетка, сам дом и уже распустившиеся листочки акации. Не забыла бы она открыть клумбу! Тетка ничего не делала без Кристиана. У них был уговор - по саду все делать вместе. Интересно, что она скажет про сочинение, которое его заставили два раза переписывать, и про контрольную по зоологии. Он и в самом деле старался, однако все время съезжал куда-то в сторону: отвечал урок не по тексту, либо сбивался на фантазии, вроде рисунка. Кстати, не забыть бы спросить у нее, зачем в школе требуют зубрить наизусть, если можно рассказать и так?

Разговаривая с самим собой, иногда вслух, горячась, споря, размахивая руками, он подходил к общежитию. Не зажигая света, прыгал в кровать и возвращался к прерванным мыслям. А совсем поздно к нему приходили друзья. Нет, не из школы. Тех не было, да и вид у школьников был какой-то вялый, неживой. А эти были настоящие, их он создал сам в сказочной полутьме. С ними было легко и весело. Они никогда не смеялись ни над ним, ни над его акцентом, а внимательно слушали его рассказы о доме, лужайке. Самым близким из них он рассказывал про тетку. А вскоре являлась и она сама. Усаживалась на маленький стульчик рядом с кроватью, слушала его вопросы и подмигивала, мол, ответит в каникулы.

Вот бы она помогла ему в самом главном, о чем он всегда мечтал, читая и перечитывая свою любимую книжку "Маугли"! Кристиан обожал этого голого мальчика и воображал себе, что вот так же, как и он, выучит заветные слова на всех языках джунглей: "Мы с тобой одной крови, ты и я". Те самые, что мгновенно пресекали враждебность и гарантировали защиту. Он ужасно хотел произнести их в классе. В каникулы тетка шепнет ему эти слова, которые он выучит назубок! На самый твердый зубок, на какой только сможет!

Это была его самая большая мечта, и с ней он засыпал.
Увы, Марта не знала этих волшебных слов. За все эти годы пароль, открывающий нараспашку двери здешних домов, так и остался недоступен ни ей, ни родителям Кристиана.

Однако вернемся назад в то место, откуда и началась эта история.

***

В один из солнечных летних дней тишину Альп нарушил смех. Его заливистая, непривычная для здешнего уха музыка разносилась по ущельям, и люди, попавшие в его радиус, вертели головой, безуспешно пытаясь определить источник необычных звуков. Смех становился громче, и вскоре из-за горы на лужайку вынырнули три фигуры: молодой мужчина, а с ним две женщины - одна, совсем молоденькая, темноволосая, натуральная цыганка, легко шла, почти бежала рядом с парнем, а чуть позади, стараясь не отставать от них, спешила другая, постарше. Несмотря на объемистые сумки, они двигались довольно быстро и весело переговаривались на незнакомом, мелодичном языке.

Отдышавшись на лесной полянке, трое путников спустились в долину и исчезли в поселке.

В этот же день картотека Управления по регистрации пополнилась тремя необычными бланками, легализующими первых в этих местах карпатских беженцев: Эмануэля, его жену Эльзу и ее сестру Марту - будущую тетку будущего Кристиана.

А через два года на одном из сочнозеленых холмиков, чуть в стороне от жилого массива, вырос крохотный домик, выстроенный Эмануэлем. Более чем скромный внутри, внешне он озорно пестрел яркой оранжевой крышей, розовато-голубыми резными ставнями, радостным флигельком с петушком на верхушке, таким же разноцветным и бесшабашным. Вся композиция завершалась улыбающейся рожицей клоуна с бубенчиком на голове, выведенной масляной краской во всю стену. Эта конструкция задорно возвышалась над серыми, плотно прижатыми друг к другу квадратными соседями с мелкими окошечками без занавесок, издали напоминавшими бойницы в крепостной стене.

Там они и зажили, в красивом обрамлении гор, среди их осле-пительно-белых вершин, сочной зелени и томной синевы озер, зарешеченной камышом и лесом.

Они ступили на эту землю, надеясь на добрый прием и милосердие, однако здесь хозяйничал иной порядок: только коренные жители имеют право вкушать плоды и краски щедрой природы и пользоваться ее покровительством. И они, коренные жители, бдительно следили, чтобы никто не смел нарушать это негласное правило. Холодные маски их лиц отпугивали всех, кто осмеливался пустить на этой земле свои корни, и пришельцы пятились назад, унося с собой этот холод, от которого мутились озера, хмурились горы и каменели деревья.

Неписаный закон не обошел стороной и этот дом. Тяжелый взгляд соседей медленно и неумолимо делал свое дело. Горы обдавали студеным ветром. Лужайки, деревья, речушки и озера застывали и превращались в стерильный, звуконепроницаемый, педантично выполненный рисунок. Казалось, что сам сатана, охраняющий здешние места от чужих, нарочно с линейкой и циркулем прошагал по Альпам и выпотрошил все живое. Подогнал горы к долинам, лужайку к лесу, отполировав все до блеска, и не оставил ни малейшего зазора для воображения, ни малейшего выступа или ложбинки, где бы задержалась теплота и нежность.

Эмануэль - горячий, легко воспламеняющийся от добра и зла, привыкший к контрастам и круговороту людей и событий, - дрогнул. Не выдержал этой зловещей тишины. Сморгнул. И, не видя окрест явных врагов, кинулся в горы искать их. Он все чаще исчезал из дому и там, в горах, кружил по местности, прощупывал поверхность камня, пробовал вкус травы. Домой приходил понурый и угнетенный и однажды вдруг заявил, что этот мир не натуральный, а лишь заставка, а за ней враги упрятали настоящий, живой. Он уже почти нащупал брешь в этой декорации и скоро выведет через нее всех, сидящих за этим столом, включая Кристиана, которому оставалось два месяца до появления на свет. Он говорил, а Марта и Эльза с ужасом наблюдали за ним, не произнося ни слова.

Один из его походов затянулся на неделю. А через неделю его нашли у ручья в ущелье. Он лежал с разбитой головой и, не мигая, смотрел на солнце, с застывшей улыбкой, загадочной, как у тех, кому незадолго до смерти открылась истина.

Эльза восприняла известие спокойно. Прослушала до конца непонятные слова, подписала какие-то бумаги, но едва глянула на знакомую руку, свисавшую из-под белого покрывала, как рухнула на пол, где у нее начались схватки, которые завершились рождением Кристиана.

Так он появился на свет. На голом полу, под недоуменным взглядом полицейских, клерков и зевак, собравшихся у окон Управления по регистрации прибывающих и дерегистрации выбывших. И едва не умер: крик обезумевшей от горя матери оборвал невидимый ярлычок, вручаемый каждому ребенку при рождении, - талисман, который кристаллизуется из материнской нежности и без которого шансы закрепиться на земле невелики.

Смертный приговор был уже произнесен, но привести его в исполнение помешала Марта. Подхватив мальчишку с пола, она обрушила на него любовь такой силы, такой шквал доброты, какие вернули бы к жизни и мертвого. Она любила его вызывающе, властно, охваченная каким-то древним, звериным чувством, и этим спасла ему жизнь.

Эльза пришла в чувство, но ее разум погас. Целыми днями она проводила у себя в комнате и тихонько плакала, а потом как-то вышла из дому и исчезла навсегда. Возможно, отправилась на поиски своего Manolo, а может быть, подталкиваемая оставшимся у нее животным инстинктом, потянулась к родным местам. Больше ее не видели. А если кто и видел, вряд ли задержал взгляд на сумасшедшей, тем более цыганке.

Кристиан рос на теткиной любви, как на дрожжах, наливался жизнью и жадно, без подсказок, осваивал чудную азбуку природы. Нежность и любовь растопили запрет на Альпы. И они ожили, затрепетали, наполнились пением птиц, свистом цикад, запахом жасмина, ароматом земляники. Вместе с теткой Кристиан наблюдал смену времен года, дня и ночи, чередование дождя и солнца, вместе они помогали весне будить природу, стаскивая с нее зимнее одеяло, гладили задумчивую летнюю ночь и бережно прикрывали клумбу от осеннего холода.

А зимой, приносившей с собой лишь слякотную, пронизывающую сырость, они сидели, прижавшись к стеклу, и сквозь липкий плотный туман всматривались в отходящую к зимнему сну лужайку, затаив дыхание, слушали симфонию ветра, дождя и листьев. А между порывами шторма Марта рассказывала Кристиану о непонятном, но волнующем прошлом. О Карпатах, о шумном соседстве любви и ненависти, страха и дерзости, подлости и величия, о бессмысленной войне, которая разворотила их насиженные гнезда и выбросила в эти места.

Рассказывала, а сама плакала. И Кристиан, не понимая ее слез, на всякий случай крепко прижимался к ней и слушал, засыпая под эту музыку печали. А она прикрывала его голые пятки и ти-хонько выходила на улицу, где долго, усердно молилась, творя своей частой молитвой вокруг дома и садика невидимую стену, за которую заключила себя и Кристиана как в единственную спасительную обитель из плоти, крови и живого тепла земли.

И на этом крохотном островке она все отчаяннее цеплялась за мальчишку, чувствуя, что уже ничем не заполнит брешь, которая образуется с его уходом от нее. Она давала ему свою любовь и ревниво оберегала от яда, отравившего Эльзу и Эмануэля.

***

Лето обрушивалось на Альпы всегда стремительно. Весна проскальзывала быстро, едва успев обозначиться набухшими почками и пением зябликов. И тут же, броском, разогнав остатки сырости, утверждалась жара. Мгновенно раскалялись тротуары, воздух подрагивал, и начиналось томительное ожидание каникул, с наступлением которых все содержимое высыпалось из здания школы, а затем и из города.

За окнами поезда медленно отодвигалась городская полоса, уступая дорогу свежей зелени и верхушкам лысых гор, кое-где прикрытых лоскутами снега и реденькой травкой. То ли ночной кошмар сменялся реальностью, то ли реальность терялась в сладостной дреме, но, во всяком случае, как весенний снег таял гнет, давивший на Кристиана все время, пока длился учебный год.

И вот платформа. Он вышел из поезда, зажмурив глаза от непривычно яркого солнечного света, и медленно, с наслаждением пробуя каждый шаг, двинулся к дому, погружаясь в тишину и забытый вкус травы. Отодвигалась станция, замирал стук колес, и вскоре платформа растворилась за горизонтом.

Вскоре показался дом. Что-то защемило: дом был запущен, по углам висела прошлогодняя паутина. Козырек на крыше скособочился, а в водосточной трубе зияли дыры. На стеклах лежал толстый слой пыли. Кристиан с трудом открыл дверь и остановился на пороге. Знакомые запахи ударили в нос, от ощущений перехватило горло, и он уткнулся в диван в гостиной...

Тетки не было. Он вышел на улицу и обошел вокруг дома, позади которого был любимый клоун, но Кристиан не узнал его.
Клоун, как и дом, изрядно потускнел. Контуры почти стерлись, а лицо местами вспучилось от грибка и облупившейся краски. В его глазах появилось строгое, сердитое выражение. Губы сомкнулись, а смешливые морщинки в уголках глаз съела плесень.

Кристиан вбежал внутрь, порылся в своем шкафчике, отыскал банку масляной краски, кисточку и принялся за работу. Работал долго, терпеливо. Сначала начисто оттер клоуна от плесени, потом, чуть высушив сухой тряпочкой, стал рисовать. Краской, скребком он возвращал постаревшему человечку прежние черты лица. Немного подумал надо ртом, а потом, что-то вспомнив, вывел на месте старого, вытертого - свежий, смеющийся и растянутый до самых ушей, как тот самый рот, из-за которого он завалил контрольную работу по рисованию и вытерпел столько насмешек.

Управившись, он сложил инструменты и вернулся в дом.
Но внутри не сиделось, тетки все не было, и он двинулся по хорошо знакомой им обоим тропинке, надеясь встретить ее по дороге. Тропка заканчивалась старым кладбищем, где лежал его отец.

Марта всего два раза водила его туда, но он хорошо запомнил это место. От ее скупых слов об отце в памяти остались только его сильные руки. А еще фотография - смеющиеся глаза, взъерошенные черные вихры волос, совсем как у Кристиана.

Она ни разу не касалась причин его смерти. Просто говорила, что он тяжело заболел и умер, но как-то слабо верилось. Разве сильный и веселый человек, смотревший на него с фотокарточки, может заболеть? Да притом умереть? Если бы он только мог вырасти из-под земли перед Кристианом, подхватить его на руки... Уж он бы никогда не дал его в обиду. Кристиан вдруг представил себе, как отец шумно входит в класс, бросает на стол инспектору альбом с рисунком, потом сочинение, потом тетрадку по зооло-гии и громко кричит "Видерхо-о-олен!", и весь класс хо-хочет. Но не над ним, а над учителем. Кристиан даже улыбнулся, настолько мысль показалась ему комичной. Вот если бы только холмик зашевелился! Неужели отец не может разгрести эту землю и выйти наружу? Разве может какой-то комок земли удержать его - всесильного и всемогущего? Скорее всего, там и нет никого вовсе.

Неожиданно подул сильный ветер. Потянуло свежестью, затихли цикады, и Кристиан пошел обратно к дому, поминутно оглядываясь на холмик. Вдруг там все-таки кто-то есть?

Но вот блеснуло окошко. На террасе горел свет. Задыхаясь от радости, Кристиан понесся к дому. Но бежать пришлось недолго. На полпути он врезался в теплую, мокрую от слез тетку, обхватил ее руками и замер.
А потом он почувствовал, как знакомые руки приподняли его и понесли к дому. И куда-то делись невысказанные обиды, многочисленные почему. Сейчас он хотел только одного - ощущать на себе ее ласковую руку и спокойную обволакивающую улыбку, рассеивающую любые сомнения. Он опустился на диван и погрузился в мягкую темноту.

..... Через какое-то время перед глазами замелькали огоньки, и темнота осветилась рассеянным светом. Перед Кристианом на лужайке расстилался большущий альбом с нарисованным ртом, который кокетливо по углам загибался кверху. И вдруг произошло невероятное! Рот начал расти. Прямо на глазах улыбка становилась все длиннее и шире. Она вылезла за страницу альбома и продолжала растягиваться. Кристиан со страхом наблюдал, как она протянулась во всю лужайку и поползла дальше. Поминутно рот приоткрывался и захватывал все, что попадалось на пути - кустики, деревце, камушки, которые тут же выплевывал, и те взмывали вверх улыбающимися лодочками. Борозда продолжала распространяться и скоро достигла кладбища. И едва ее край коснулся холмика, как зашевелилась земля, и оттуда грязный, весь в глине, поднялся отец и тут же принялся усердно и весело отдирать налипшие комья земли и плесень. Очистившись от смерти, он повернулся к Кристиану и улыбнулся широченной зубастой улыбкой. А потом засмеялся. Гром-ко, зычно, густым раскатистым басом. И этот смех подхватила лужайка, деревья и горы. Смех зазвучал. А в долине в ужасе застыла толпа. Люди сбились в плотную кучу, а затем в панике бросились к своим домикам, пытаясь укрыться от этого зрелища и убийственного смеха. Но смех доставал их и там, проникая сквозь стены, а рот с улыбкой заглатывал эти деревянные и каменные склепы и выбрасывал их веселыми лодочками, которые с каждым порывом ветра легкими паутинками уносились в звездную летнюю ночь.

Наконец гигантский рот коснулся школы. По дому пошла тре-щина, затем другая, и здание начало разваливаться на куски. Штукатурка, кирпич - все полетело в воздух и там взорвалось пыльной трухой, рассыпая вокруг остатки министерских инструкций и контрольных работ с правильными ответами.

От этого взрыва Кристиан вскрикнул и... проснулся.
Тетка сидела рядом и тревожно разглядывала его. Уже светало. По небу ползли тучи. Резкий ветер свирепо гнул верхушки деревьев, за окном летала мелкая пыль близкого дождя.
- Ты не ложилась?
- Идем, зайчик, - неслышно, одними губами произнесла Марта.
Кристиан тихонько выбрался из-под одеяла и стал одеваться. Ему было все равно, куда идти, лишь бы с ней. А Марта, походив по комнате, собрала остатки скарба и окончательно утрамбовала набитую доверху сумку. Тут только Кристиан заметил, что в прихожей стояла еще одна сумка, уложенная в тележку. Из нее одиноко глядел одноглазый матерчатый котенок, про которого Кристиан ни разу не вспомнил с тех пор, как пошел в школу. Он взял его из сумки, засунул за пазуху и поспешил за теткой из дому. Они уходили все дальше и дальше, и горы смыкались за ними.

Мелкая дождевая пыль неожиданно хлестнула крупным лив-нем. Он размывал глину у основания дома и, отскакивая от нее, темным и грязным узором ложился на фасад дома.

А из дырявого желоба на крыше, шапкой возвышающегося над клоуном, потекли мелкие струйки воды. Чуть замешкавшись у линии лба, они поползли крупными каплями по щекам, а потом решительно устремились вниз, увлекая за собой свежую краску уголков губ, от чего они изогнулись, и рот принял скорбное выражение грусти. Клоун плакал, и слезы смывали остатки лица, превращая его в бесформенную кашицу.

Тяжелым вздохом прошелся по верхушкам деревьев ветер. Брошенный дом продолжал возвышаться на холме и смущенно поглядывал на своих квадратных соседей, как будто извинялся перед ними за свой неподобающий вид.

Из пустых окон домов высовывались недовольные лица. Они раздраженно вертелись, как слепцы, пытаясь определить, откуда так назойливо барабанит струя, стекающая с разбитого козырька на карниз. А ветер и дождь поспешно, словно боясь навлечь на себя их гнев, затирали следы чужой жизни - нелепые и непонятные, как детский рисунок в альбоме.