- Уснул? - Миша тихонько просунулся в спальню и присел на краешке кровати, стараясь не задеть торчащие из-под одеяла пятки сына.
- Давно уже. Слышишь, сопит вовсю. Долго ворочался... Переживает, конечно. - Ира осторожно сняла руку с Ваниного лба. - Я вот подержала на нем ладошку - он и уснул. Как раньше, помнишь?
- Ну, не так уж быстро, ты еще минут десять пела ему... как там начало-то? - Миша попытался напеть колыбельную, но на первой строчке запнулся.
Ира улыбнулась:
- Слова-то забыл, эх ты, дырявая голова. А я вот помню. Все до одного. Ты лучше бы пятки ему прикрыл, вон торчат... вымахал во всю длину кровати. И когда только успел... Давно собирались одеяло ему побольше купить, да теперь уже вроде и не нужно... - голос Иры дрогнул, и она часто-часто заморгала.
- Да будет тебе. Все разлетаемся когда-то. - Но прозвучало неубедительно. "Все" - это чьи-то другие, а Ванька - их собственный.
- Зато макушка у него моя, - добавил Михаил, - всегда говорил, что моя. И глаза тоже мои.

Ира не отвечала, а только всхлипывала. Так они сидели на кровати. Ира у изголовья, отец у ног, смотрели на одеяльце и оба думали, что и в самом деле другого одеяла уже не нужно. Завтра Ванюшка уедет туда, где у него будет свое одеяло, возможно пошире, и своя кровать. И жизнь тоже своя - хлопотливая и шумная, как и всякая студенческая жизнь. Только без них.

Они изо всех сил помогали ему с университетом. Собирали бумаги, писали письма, что-то заполняли. Несколько дней после получения извещения о зачислении жили общей радостью, не веря, что все так скоро и счастливо завершилось.
Но сегодня утром, когда Ваня принес авиабилет, они замерли перед этим кусочком бумаги, точно увидали авиабилет первый раз в жизни.
Билет - самый настоящий, взрослый, осязаемый - упрямо втолковывал им, что Ванька улетает. И отлет завтра. И не просто завтра, а еще и в восемь ноль-ноль.
- Ма, ну ты чего... Пап, скажи ей... Мы же все хотели, - басил сынок, неловко прохаживаясь между Мишей и Ирой, всё изучавшими корочку билета. - Да я рядом буду-то. Два часа лёту. Как прилечу, сразу сообщу, а потом зимние каникулы. Вы приедете...
Ванька явно бравировал. Он и сам выглядел растерянным. Смущенно переминался с ноги на ногу, а потом тоже уставился на билет, который почему-то стал чужим и холодным.

Ванька первый раз уезжал так далеко и надолго. Миша и Ира зареклись отпускать его от себя после больницы, куда семилетний Ваня попал с ревмокардитом, допрыгавшись со скарлатиной. Его положили в бокс для "острых". Первый день, как он сам вспоминал, было любопытно, хотя ужасно болели суставы. А по-том даже весело, когда к нему положили еще одного мальчика - смешливого и слабого Сашу из Иркутска. Говорили, что он "тяжелый", часто ходили вокруг него и хмуро о чем-то шептались. От Сашки Ваня узнал, что в Сибири самые крупные ягоды в мире, величиной с кулак. А грибов вообще не сосчитать, и все белые. А еще он узнал, как больно, когда вкалывают камфару - вязкую жидкость, которую страшно медленно вводят шприцем под кожу. Ночью Сашу будили "на кислород". Приносили кислородную подушку, и он с шумным хрипом вдыхал его. Иногда делали ночной укол, и Ванька, притворяясь, что спит, слышал, как Саша тихонько постанывал от боли.

Однажды Сашка сказал, что к нему приезжает отец. Ванька знал, что в палату никого не пускают, но отца впустили. Он угощал их обоих крупной сибирской черникой и морошкой, которые описывал Саша. Саша называл отца на "вы", рассказывал про камфару, кислород, и вместе с Ванькой они набивали рот примятыми ягодами, пачкая руки и роняя сок на одеяло. Ягоды, хотя и не величиной с кулак, были, тем не менее, страшно вкусные, и Ванька горстями отправлял их в рот, закрывая глаза от непривычных ощущений.

На следующий день после отъезда отца Сашу куда-то унесли и больше не приносили. Утром нянечка прибрала его постель и на Ванин вопросительный взгляд буркнула, что выписали. И Ванька ему страшно завидовал, хотя и недоумевал, как можно так быстро выписать Сашу, который даже до туалета не мог добраться без коляски.

А вскоре к нему просочилась Ира и стала навещать через день. Ее бы ни за что не пустили, но Ира ухитрялась проскользнуть. На проходной врала, что у нее назначено к главврачу, а проникнув внутрь и повертевшись некоторое время в коридоре, снимала с вешалки первый попавшийся халат и уверенно шла в бокс, как самая настоящая медсестра. Деловито рассовывала в тумбочку какие-то баночки, пакетики, целовала бледные Ванины щечки, беспокойно оглядываясь по сторонам, и спешно выходила. Мама могла приходить только через день, и Ванька даже распределил время так, чтобы ожидание не было таким тоскливым. Один день прислушивался к шагам, а другой день, когда у Иры была ночная смена, разглядывал свой балкончик, который был хорошо виден из окна палаты (больница находилась недалеко от их дома), и пытался угадать, что происходит там, внутри, за балконным стеклом. Иногда он закрывал глаза и мысленно вылетал в больничную форточку, махом перепрыгивал через крыши и заскакивал на балкон. Но, когда глаза открывал, они с балконом по-прежнему были врозь. И тогда Ваня просто смотрел в окно, пока не начинало щекотать в глазах, то ли от долгого смотрения, то ли потому, что сильно хотелось домой, - он не знал...

Так продолжалось десять дней, но потом Ирина нарвалась на обход, была разоблачена, пристыжена, халат водворен на вешалку и визиты прекратились.
Ванька все же надеялся, что она придумает что-нибудь и придет. А через три дня, устав прислушиваться к звуку шагов в коридоре, он собрался умирать. Перестал есть, с отсутствующим видом смотрел в потолок, не обращая внимания на ворчливых медсестер и понукания нянечек. Не помогали никакие уговоры, а на аргументы "Ты ж помрешь" он сонно отвечал: "Ну и пусть помру, зато увижу маму". Он уверенно считал, что, если будет помирать, маму обязательно к нему пустят, как пустили отца к Сашке. Правда, Сашка не умирал, а, наоборот, выписался, как сказала нянечка.

В конце концов Ира забрала его под расписку, получив целый ворох таблеток и порошков с инструкцией давать лекарства в строгой последовательности и по часам.
- Если бы вы знали, где у меня ваши капризы, - ворчал главврач, проводя рукой по шее. - Растят маменькиных сынков. Через месяц закончил бы курс и выписался. Ну никакого понимания у людей.

Ира слушала его и думала, что у главного, наверное, нет своих детей, если он может вообразить себе ребенка целый месяц в больнице без матери. Но смолчала, боясь, что он передумает, и, вежливо приняв у врача пакет с лекарствами, заспешила к выходу, где стояли санки. А скоро из проходной, закутанный, слабый, но теперь уже абсолютно счастливый, выкатился в кресле Ваня, был погружен в санки, и Миша с Ирой повезли его домой.

Больница скрепила их тройной союз, и с тех пор они не отпускали от себя Ваню ни на шаг. Даже в летний санаторий. Да он и не очень стремился.

А вот сейчас, когда Ваня пришел с билетом и продемонстрировал его, откуда-то накатилась забытая больничная тоска и, как в палате, защекотало в глазах. Но Ванька старался не выдавать себя, суетливо кружил над чемоданом, куда Ира аккуратно закладывала вещи, с нарочитой строгостью интересовался, не забыла ли она синюю футболку и кроссовки, и делал вид, что внимательно вникает в материны наставления насчет сырости.
- Ванюш, ты за ногами следи, сразу же меняй носочки, как промочишь...
- Ла-а-адно, - протягивал Ванька, а сам ждал, когда же, наконец, закроется треклятый чемодан, который, как и билет, нагнал на него эти досадные воспоминания.
Но вот чемодан был закрыт, поставлен к дверям, а Ваня отправлен спать, где долго-долго ворочался, пока Ириша не подсела к нему.

А в пять утра Ванька уже был на ногах.
- Надо ехать, там за два часа нужно! В билете написано "за два часа до..."
Он дергал родителей, суетливо подбирал какую-то мелочь и запихивал ее в сумку - на всякий пожарный.
- Успеем, Ванюшкин, погоди, давай присядем. - Миша устало сел на диван. Он не хотел ехать, потому что вдруг физически ощутил время, которое с каждой секундой все больше давило на сердце.
Но было уже пора.
- Всё. Встали, - скомандовал Михаил, подхватил чемодан, и они спустились к машине.

На табло напротив их рейса замигали зеленые огоньки.

- Погоди, Ванютка, успеешь. Тут близко... Давай еще посто-им. Мамуль, ты куда? Ну-ка не отделяйся. Обнимемся и... в об-щем, начинаем поступательное движение к каникулам. - Шутка не получилась. Потому что, пока Ваня своей небритой щекой терся об отцовский нос, Михаил окончательно и с ужасающей отчетливостью осознал, что их ласковый по-детски Ванюшка продлится всего пять минут. А потом он шагнет за стеклянную дверь, которая с болезненным треском разорвет живую ткань, стягивающую три жизни в одну. Он никогда не боялся боли, но сейчас ждал этой секунды с растущим страхом.

- Ну ладно, пока, что ли, - смущенно пробормотал Ванька, - в общем... ну давайте... - он хотел еще что-то добавить, но не сумел и несмело двинулся к контрольному пункту. А дойдя до середины зала, оглянулся на застывших в ступоре родителей, развернулся, бросился к матери и крепко-крепко стиснул ее, чуть оторвав от пола. А потом резко отстранился, пробрался через контроль и оказался за дверью.

- Чего ревешь-то? Гляди, как стиснул, моя рука. Помахала бы ему. Вон он, выглядывает. Все. Пошел... Мой затылок, говорил же тебе, и глаза... - но, глянув на Ирину, произнес: - Нет, глаза все-таки твои.
И, обняв ее за плечи, тихонько повел к выходу.

Миша шел и думал, что в любом разрыве - живого с мертвым, любящего с разлюбившим, родителя с повзрослевшим ребенком - вся боль ложится на одного. Утешало лишь то, что в этой разлуке "потерпевшим" будет не Ванька.

Ванька отделается малой кровью. Помыкается какое-то время без них, но скоро успокоится. Потому что для него любовь, боль, радость - все, что соединяло с ними, скоро последуют за ту дверь, куда он только что шагнул, и которая с этого момента будет все плотнее закрываться для Миши с Ириной. Для них Ванька останется прежним, они же все чаще будут казаться ему стареющими чудаками, смешными, наивными со своими носочками, укутыванием и прочими телячьими нежностями.

Они выбрались на улицу и направились к автобусной остановке, не произнося ни слова и стараясь не смотреть друг на друга, - два сгорбленных человечка, похожие на разворошенные птичьи гнезда, откуда только что выпорхнуло детство...