Евгений постоял у окна еще немного, но во дворе ничего не происходило. Ничего – это значит как всегда. На лавке сидит дед Коля, он соседям помогает чинить замки и краны. Поднесенный стакан выпивает не спеша, с чувством собственного достоинства. Добрый человек: всегда сигаретой угостит, и к нему в любое время за каким-нибудь пустяком легко зайти.

Держа руки в карманах, под забором угрюмо стоит Генка, по которому тюрьма плачет. Ни с кем не здоровается, пьяный и вообще психованый, может искалечить под горячую руку, его уже несколько раз арестовывали и штрафовали.

Возле детской площадки наклонилась к кошкам баба Лена, святая женщина. Кормит бродячих животных, всегда остановит, поинтересуется, как дела, как жизнь, расспрашивает подробно. А сама от голода уже потемнела: пенсия крохотная.

Женя вздохнул и двинулся в прихожую. Выйти пройтись? Это ничего не изменит. Все равно еще месяц, от силы полтора – и конец. За что его наказали?!
Он сморщился, прикусил губу, чтобы не заплакать, сдержался. Отрыдался уже, когда диагноз определили. Ах, ах, такой молодой, чуть за тридцать. Не проверялся. Кто ж знал? Теперь хоть стой у окна, хоть лежи – толку ноль.

Завтра Рождество, святой праздник. У всех радость, семейный уют, вкусная еда и надежды. Только не у него, не у Евгения. С ним покончено. И все-таки, за что его так, понять бы... А может, прыгнуть вниз с балкона? Седьмой этаж, результат гарантирован.

Но он представил, как будет целую минуту, а то и несколько, лежать с переломанными костями, как режущая боль разорванных нервов пронзит его, словно электрический разряд. И струсил.

Все-таки слезы потекли. Жалеет себя. Надо что-то срочно сделать, что-то придумать, принести какую-то пользу хоть кому-нибудь. Вот хоть бабе Лене. У нее тоже не будет вкусной еды, да и вообще никакой. Она уж год как за квартиру не платит. Дворничиха грозит, что из ЖЭКа придут и выселят старуху.
А может...

Евгений, шмыгая носом, подошел к шкафу, достал коробку. Вот его скудные сбережения. Теперь только на похороны. А собственно, зачем? Ему будет все равно.

Доброе дело. Отчаянно хотелось, чтобы доброе дело ему засчитали – где-то там, неизвестно где, непонятно кем – но засчитали. Может, это нечестно, и тогда дело не считается добрым, но было трудно не думать об ответном добре.

Он медленно, тщательно оделся, потом достал из коробки деньги, не считая сунул их в конверт, заклеил. Подумал, что написать, не придумал и пошел так. Спустился вниз, с трудом просунул конверт в щель почтового ящика пятьдесят девятой квартиры, где жила баба Лена. Интересно, она обрадуется, когда откроет? Или испугается?

Потом он вышел из дома и отправился прямо по проспекту, не собираясь возвращаться и ни о чем больше не думая.

Пенсионерка Елена Андреевна тоже ни о чем не думала, не было у нее такой привычки. Она закончила кормить кошек, шуганула дворовую собаку по имени Муха: нечего тут!.. Но потом пожалела ее, кинула остаток сморщенной подгнившей сосиски. И отправилась домой. По пути оглянулась, пришурилась на дальние, высоко вознесенные, еле-еле видимые в серой мгле купола Владимирского собора. Перекрестилась, прошептала что-то. Боженька, может быть, хоть сегодня, накануне своего дня рожения ее пожалеет, явит какое-нибудь чудо.

Собака Муха поймала сосиску на лету и мгновенно проглотила. Это была опытная, битая жизнью дворняга, и для нее в людях не было никаких загадок. Она знала, что дед Коля сидел, сейчас держит общак для тех немногих уголовников, кто еще не помер от старости, и участковый с ним уважительно здоровается. Что Генка воевал, у него прострелена грудь, он спас свой взвод в бою и должен был получить медаль, но ударил мерзавца штабиста, и теперь у него даже наград нету. И что баба Лена всю жизнь сотрудничала с органами, стучала – но так, не со зла, чисто ради справедливости. И что Женька глуп, наивен как щенок, всех жалеет, а больше всего себя – думает, что скоро умрет. Но ошибается.

Еще не скоро его возьмут в ангелы.