Главные и незначительные условия задачи

В сборнике задач по математике чаще всего встречаются поезда, которые отправляются из точки А в точку Б. Здесь же встречаюсь и я – если, конечно, кто-нибудь приедет и встретит. Потому что чаще всего я гуляю около вокзала. Вы же понимаете, что без вокзала никакой поезд не отправится ни из какой точки.

Мне нравится здесь гулять. Я гуляю, смотрю на рельсы и думаю. Интересно, в какой точке я живу, – думаю я, – А или Б? Об этом в задаче ничего не сказано. Наверное, математику не интересуют незначительные условия, только главные: время отправления, время прибытия, расстояние в километрах. Еще математику интересуют ответы, и в этом нам с ней не по пути: меня интересуют вопросы. Ответ – это финал, конечный пункт, а мне нравится процесс, даже когда не знаешь ответа.

Кроме того, я думаю о линиях, слегка вылезая из математики и касаясь геометрии, которая тоже в чем-то математика. О тех линиях я думаю, которые соединяют точки А и Б, станции Березань и Переяславская, Гребенка и Киев-пассажирский – да и вообще все известные нам точки. Точки предназначены, чтобы в них жить, линии – чтобы соединять. Поэтому линии, мне кажется, важнее. А то так всю жизнь проживешь в своей точке и ни с кем не соединишься.

Купил немного еды: крупа, конфеты – и постепенно отдаляюсь от вокзала, оставаясь тем не менее в своей точке Б. Или А, кто его знает. Это зависит от точки зрения.

От того, сидишь ты в своей точке или отправляешься куда-то.

Ожидание рассвета

Когда нет ни солнца, ни ветра, ни облаков – то кажется, и разговаривать не с кем. Но это только кажется.

– Он еще спит. Почему люди все время спят?

– Чтобы видеть сны. Говорят, это интересно.

– Дверь закрыта, он сегодня проспит.

– Он уже скоро проснется, я слышу его мысли. Разве он может пропустить красоту?

– А что за мысли?

– Да так... Ему снился плохой сон, будто его все забыли.

– Люди странные, забывать – это прекрасно. Если бы я помнило все листья, что с меня облетали, я бы умерло от горя.

– Тихо! Шаги. Сейчас он откроет дверь. Вовремя, как раз и солнце через пару минут появится.

Шепот прекратился. Дверь открылась, на порог дома вышел человек.

И начал ждать, когда взойдет солнце.

Открыть дверь

Дверь дома показывает мне рассветы. Не в любой момент, конечно, а только рано утром. Нужно знать, когда открыть дверь, если хочешь увидеть что-то определенное. Например, если распахнуть ее зимним вечером, она показывает восхитительный синий цвет. Угасающий день красит снежные покрывала ультрамарином, индиго, кобальтом и всеми оттенками берлинской лазури.

– Вот это хорошо, это правильно, – благосклонно скрипит дверь. – Нравится мне такое отношение. А то все зациклены на окнах.

– Что окна! – подхватываю я. – Они тоже, конечно, важны. Снаружи они зовут посмотреть на чужой внутренний мир, изнутри – глазеют на внешний...

– Но не зимой!

– Да. Зимой окна лучше не трогать, а вот без вас, уважаемая дверь, никак не обойдешься.

Дверь поскрипывает от удовольствия. А я смотрю на нее и думаю.

Думаю я о том, что дверь своей непрозрачностью будоражит фантазию. Что там, внутри? – интригует она, если смотреть на нее снаружи дома. Что там, снаружи? – постоянно зовет она меня изнутри. В окно выглянул, и все понятно. А перед дверью, помедлив, я могу вообразить, что сейчас она распахнется на морское побережье. Подует теплый ветер и растреплет прически пальм, послышится протяжный гудок большого океанского лайнера. Да и простое тарахтение моторной рыбацкой лодки тоже подойдет... Или, например, снаружи вежливо постучат, и на пороге окажется друг.

– От этих ваших современных бронированных дверей никаких намеков не дождешься, – продолжает рассуждать дверь. – Они скучны. А ведь когда-то умели делать Двери!

Я киваю. В детстве у меня была такая Дверь: массивная, тяжеленная, наверное дубовая, с крупной резьбой, покрытая за годы службы культурными слоями краски толщиной в палец. Дверь детства хранила мой дом, никто не мог проникнуть внутрь ни в снах, ни наяву – ни чкаловское хулиганье, ни драконы и чудовища. Она подчинялась лишь увесистому ключу снаружи, тугому засову изнутри.

Дверь сказала:

– Я бы ставила в домах не новые стандартные, а старые, потемневшие от времени двери!

– Потому что свое прошлое надо беречь. Как бережет тебя твоя дверь.

Текстовая действительность

Действительность обычно транслирует мне себя в виде текста. Сижу я, к примеру, пишу работу, или лучше комментарий, или еще лучше – читаю френдленту. Чувствую, ноги замерзли сидеть. «Ноги замерзли, – пишется в голове, – пора встать, размяться». Встал, иду ходить. «Кот сидит», – бежит бегущая строка, состоящая из толстых черных букв. Толстый черный кот гортанно мяукнул, я ему тоже. Захожу по инерции в комнату внучки и тут же разворачиваюсь. «Срач, – информирует текстовая действительность. – Хотя это грубовато. Лучше написать «беспорядок». Или бардак? Иной беспорядок способствует творчеству... А иной его убивает. Надо об этом подумать».

«Снег. Холодно. Зима», – строчит действительность снаружи дома. Дальше нецензурно. Не то чтобы матом, но у меня строгая саморедактура, так что извините.

Иногда эти буквы надоедают, и я пытаюсь включать звуки и изображения. Экшн, сериалы. Даже триллеры случаются или мелодрамы. Но быстро размякаю. Слишком сильный эффект от визуального искусства, он мешает держать себя в тонусе. Яркие произведения в виде картинок норовят заместить собой твое нутро, вступают в метаболизм. Если не сопротивляться. В общем-то ничего страшного, потом снова приходишь в себя, и снова кругом тексты.

«Уважаемый Динозаяц, – пишет мне действительность, – у Вас ноет позвоночник, нельзя так долго сидеть на стуле, тем более перекосившись набок».

«А чего-нибудь хорошего ты мне написать не могла? – отвечаю я вопросом на вопрос. Там же отвечаю, у себя в голове. – Неужели надо вот так сразу вываливать человеку новости о его самочувствии? Издалека ведь можно начать, по всем правилам эпистолярного жанра. Дескать, как Вы там поживаете, дорогой и любимый Динозаяц, какие у Вас стоят погоды? А уж потом...»

Вредное я все-таки существо. Действительность ко мне со всей своей текстовой душой, а я недоволен. Но на самом деле это просто ирония. Мне нравится жить среди букв, слов и фраз.

Собираюсь написать сам себе пару писем. Мне интересно, как местная почта их доставит при отсутствии исчезнувших неделю назад почтовых ящиков. Писать буду глупость какую-нибудь, но, как обычно, вначале буквы появятся в голове.

И только потом на бумаге.

Видеть звуками

Я лежу с выключенным светом и слушаю, так как смотреть в полной темноте не на что. Прямо по курсу, в ногах кровати на стене висят у меня часы, и они тихонько клацают. Но мерный звук часов доносится почему-то справа сверху.

– Как это может быть? – удивленно думаю я.

– А я по ночам сюда, на печку переползаю, – смущенно думает звук часов.

Действительно, справа у меня полукруглая стена старой печи, а наверху под потолком ниша-полка.

– Но печка же не топится?

– Так все равно уютнее.

Часы, ничего не подозревая, висят на стене. Звук часов тикает сверху с холодной, и все равно уютной печки. Я открываю и закрываю глаза, разницы никакой: темно. Но все вижу звуками. Вот забулькала вода в трубе, побулькала и перестала. За дверью послышался топот лап. Это коты сбегали на кухню, проверить, не самозародилась ли ночью еда в тарелках. Часов в семь утра будет слышен топот ног внучки, которая начнет собираться в школу. И еще пение, внучки обычно все время поют. Но сейчас она спит.

Есть еще звук далекого чего-то. Сколько ни слушаю, никак не пойму – чего.

– Я и сам не знаю, чего, – вздыхает звук далекого чего-то. – Вот бы узнать!

Что ж, может, и узнаем когда-нибудь. Если долго лежать и слушать, можно узнать.

В крайнем случае, уснуть.

P.S. Эту миниатюру я задумывал раза в два большей по объему. И мысли были, о чем писать, тесно было от мыслей. Но миниатюра внезапно закончилась, когда сама захотела. Уснула, наверное.

Обстоятельства и звуки

Однажды мне стало понятно, что дома уже не высидеть, и значит, надо собираться в путь. Я с укоризной посмотрел на перевернутый вверх колесами велосипед.

– Сам виноват, – сразу сказал Арни.

Накануне сдулась вторая подряд камера. Оказалось, что на морозе резина трескается, а я, надо отдать мне должное (или забрать, смотря чего мы хотим добиться), катался по морозу. И дырки в камерах образовались возле ниппеля, в таких местах, которые заклеиванию не поддаются. Я проверял.

– Ну виноват, – пожал я плечами. – Отдыхай, я тебе новую камеру через неделю привезу из города.

Потом посмотрел прогноз погоды, вздрогнул, и мурашки попозли по моему затылку.

– Брысь, – сказал я мурашкам, и те разбежались.

Я надел штаны, еще штаны; потом кофту, еще кофту, бафф, еще один бафф.

– И слышен нам не рокот космодроооомаааа, – напевал я песню, которую всегда напевал в таких обстоятельствах. – Не эта ледяная синеваааа...

Одевшись, я оглянулся, все ли в порядке. Обстоятельства тоже оглядели меня. Была еще работа. Одну работу оставалось только причесать на прощание, другая пока так валялась, разбросав подлежащие, сказуемые и прочие частицы.

– Иди на место, – хозяйственно поманил я звук часов, который спал на печке.

Звук, зевая, вернулся в часы, и они затикали. Все остальные звуки были на месте: тихий рыбий плеск воды в трубах, поскрипывание стула, шелест компьютерного жесткого диска.

– Я скоро вернусь, – пообещал я обстоятельствам и звукам.

И ушел, забрав с собой только один звук: звон в ушах.

Снаружи была, как ни странно, не ледяная синева, а ослепительное солнце.

– Надо же, какой чудесный день. Классика от Александра Сергеевича, – подумал я.

– Мороз и солнце, – ответила классика, – совершенно верно, сударь!

Я медленно брел и всячески шаркал вдоль этой классики своими валенками по имени угги. По пути пришлось придумать повод для похода: лимон. Образ лимона стоял перед глазами ярко, как живой.

– Непременно к чаю, – сказал живой лимон. – И шоколадку.

В магазине его взвесили и отпустили мне в рюкзак. Туда же временно нырнула шоколадка.

– Временно, – рассуждал я, – потому что шоколадки у меня почему-то быстро кончаются.

И снова зашагал по укатанному до блеска снегу, уже бодрее, даже снял капюшон и перчатки. Становилось жарко. Путь к дому общей протяженностью четыре километра пролегал мимо магазинов, где меня дожидались еще разные вкусные поводы. Например, фасоль в банке, творожная масса с изюмом, кефир.

– Вот так выйдешь из дому ненадолго пройтись, – недоумевал я, кряхтя под тяжестью поводов, – а возвращаешься через час с полным рюкзаком и пустым кошельком.

Дома все спали: и люди, и коты, и звуки, и обстоятельства. Зато проснулся телефон и сказал:

– Дилинь.

Это означало, что в мою почту пришло письмо.

И вдруг случились не просторы

Хотел написать о просторах. Возможно, они меня манили, иначе почему так хотелось выйти и шагать куда-нибудь. Пошел, и уже готовил в уме фразы о постоянном присутствии горизонта, одноэтажности города Яготина, глубокомысленные рассуждения о случайности некоторых инсталляций. И не собирался фотографировать, сколько можно, я же у нас писатель, значит, обязан словом донести впечатление. Не буду искать легких путей, тем более у словесности их нет.

И вдруг случились вороны.

Они сидели черными точками на верхушках деревьев. Отличная получилась инсталляция: серебро – и сверху черные, например гранатовые камушки. Ну как тут было не схватиться за фотокамеру? Разве это опишешь?

Вороны увидели, что я их щелкаю, вскочили с веток и ринулись по небу за мной.

– Фотогрррафию! Дай сюда фотогрррафию!

– И мне! И селфи! И с подррругой!

– Стой, куда убегаешь?! Я хочу в кадрррр!

Немного пощелкав, я спрятал телефон.

– Хорошего понемногу, – ответил воронам.

И они ррразочарррованно улетели.

Что обидно – ведь не хотел о воронах! Я хотел глубокомысленное. А вышло вон как.

Эх, правильно о зеваках говорят: ворон считает.

Честно говоря

Быстрый поток воды нес лодку без весел и, честно говоря, без пассажиров.

– Зато солнце пригревает, – рассуждала лодка. – И это приятно.

Она не знала, куда ее несет, и немного беспокоилась. С другой стороны, будь у нее весла и пассажиры – кто знает, куда бы они ее направили. А так сама себе хозяйка.

Тут лодку догнал плот.

– Вы не знаете, куда нас несет? – спросила его лодка.

– Обычно реки впадают в море, – с умным видом ответил плот.

Он считал себя образованным, так как на нем были напечатаны какие-то мелкие буквы. Честно говоря, это был не плот, а этикетка от спичечного коробка. А лодка была не лодка, а половинка подсолнечной семечки. И плыли они по ручью вдоль дороги.

– В море так в море, – согласился ручей.

Он впадал в большой водоем, который занимал почти всю дорогу от забора до забора. И честно говоря, несмотря на размеры, был всего лишь лужей. Но кто из нас не мечтает впасть в море?

По дороге прошел человек в красной куртке и резиновых сапогах. Он осторожно обогнул плот и лодку, чтобы их не смыло волной, и, глядя на лужу, задумался о море. Тут как раз проехал автомобиль, запустив вокруг себя настоящие морские волны.

– Еще бы чаек сюда, – подумал человек, – и точно будет, как на море.

Далекие чайки забеспокоились, услышав эти мысли. Море? Море – это хорошо, если есть рыба. Есть ли там рыба?

– Рыбы пока нет, – рассуждал человек, идя тем временем дальше. – А если жители этих домиков, там, за заборами, подсуетятся в смысле рыбы?

Зазаборные жители либо спали, либо ушли на работу. И вообще, вряд ли они были склонны поддерживать фантазии каких-то прохожих в красных куртках. И даже в резиновых сапогах.

А человек шагал широко и решительно. Сердце его толкало волну крови по телу, от человека распространялась волна уверенности. Потому что он шел домой.

Хотя и так, честно говоря, чувствовал себя дома.

Просторы и небо

Мой Арни работал сегодня велосипедом-амфибией.

– И чего тебя понесло на эту боковую улицу? – ворчал он. – Вот же прямая, к вокзалу, почти высохла, полсотни мелких луж не считается. Нет, он берет и сворачивает влево!

– Одной и той же дорогой ездить надоедает, – резонно отвечал я. – И к тому же в конце этой, что влево, – просторы.

Я давно хотел просторы. Не то чтобы в них попасть, а посмотреть и подумать. Сами посудите: в городе просторов нет, а тут есть. Надо же пользоваться?

– В городе тоже есть, – сказал Арни. – Ты просто забыл.

Я помнил. Ну, есть. Но к ним пока попадешь, пока до них доберешься... А здесь рукой подать. То есть ногой и колесом. Попадая в просторы, сразу начинаешь понимать, чем отличается столица от Яготина, где население в два с половиной десятка тысяч людей: количеством неба. В Киеве небо тоже есть, но со всех сторон стиснутое домами. А здесь наоборот: сплошное небо и немного одноэтажных домиков.

– Осторожнее, – предупредил Арни.

Мы проезжали по той самой улице, которая влево. Она и летом с трудом проезжабельна: асфальта нет, ямы. А сейчас – несколько сот метров сплошной воды.

– Глубина неизвестна! – докладывал Арни. – Опасность утопления!

Однако глубина оказалась приемлемой, четверть метра. Скорость снизил, и ничего, проехать можно. Хотя больше это похоже на проплыть. Мне даже показалось, что я на лодке плыву. Лето вспомнил.

– Ясное дело, солнце ведь светит, – пояснил Арни, вывозя меня на твердое покрытие. – Можно загорать.

– Давай позагораем, – легко согласился я. – Вода и солнце, все признаки курорта.

Стоя среди просторов, мы позагорали целых пять минут, пока ветер не дунул. И тогда уже поехали домой.

– Огромное небо, огромное небо, огромное небо одно на двоих, – тихонько мурлыкал я, слыша в голове интонацию Пьехи и посматривая на Арни: дескать, на нас с тобой на двоих.

Он не отвечал. И правильно, он же отвечает мне лишь когда я сам себе за него отвечаю. На самом деле я один, а беседую с велосипедом просто потому, что поговорить не с кем. То есть о бытовом – есть с кем, а вот об океане неба с редкими затерявшимися в нем островками крыш...

От калитки до дверей дома я пронес Арни на плече, чтобы он покрышек не запачкал. Мне-то что, я в резиновых сапогах по бездорожью прочавкаю. Нес я его и думал: спасибо последним дням февраля за такое, пусть недолгое, но загорательное солнце.