День Победы. Неважно, кто что думает об этом дне, что думаю я сам. Мы меняемся, ушедшие остаются такими же, какими были. Ради отца никогда не изменю в этом тексте ни буквы.

1.

Каждый год девятого мая я сажусь на велосипед и еду к папе.

По дороге покупаю маленькую бутылку водки. Папа у меня любит выпить.

Он инвалид войны. Служил связистом, а заканчивал пулеметное училище.

В сорок первом ему было всего шестнадцать. На фронт попал в сорок третьем.

Через несколько месяцев – тяжелое ранение, госпиталь. К тому времени три его старших брата уже погибли.

– Привет, папа, – говорю я. – Это я.

Достаю из рюкзака перчатки, веник и начинаю наводить порядок.

– С праздником тебя, – говорю я. – С Днем Победы!

Наливаю каплю водки себе в пластиковый стакан. Ему, в граненый – все остальное.

– За победу!

Морщусь – водку я никогда не понимал. Ставлю стакан на гранитную плиту. Накрываю куском черного хлеба.

Кто меня научил так делать? Кажется, папа.

Он всегда выпивал здесь. Молча, отвернувшись, утирая быструю слезу.

Вот бабушка, вот дедушка – его родители. Вот фотографии трех братьев. У них нет своей персональной могилы. Она у них общая. А вот и он здесь теперь, папа. Сбоку, на мраморном прямоугольнике. В орденах и медалях.

Помню, как он прослезился, провожая меня в армию. Почему – не понимал. Теперь понимаю.

По своей привычке все описывать в деталях я писал маме из армии подробные письма. И вдруг получаю письмо от скупого на слова папы: не надо, говорит, так подробно. Мама плачет.

Этот урок я запомнил навсегда.

Каждый год девятого мая государство грохотало парадом. Главпочтамт, где папа был дежурным электриком, нависал над Крещатиком. В комнату заходил комитетчик государственной безопасности и требовал закрыть окна, не подходить и не смотреть вниз, на колонны танков и ракет.

– А не пошел бы ты, – говорил негромко мой папа.

Парень, взглянув на папу, уходил и тщательно прикрывал за собой дверь.

А мы смотрели, сколько хотели.

Парады грохотали, сверкали салюты. По телевизору шли концерты. Отовсюду звучало «Дорогие ветераны! Наша победа...»

Папа пил водку и год за годом умирал. Иногда бормотал:

– Это не ваша победа. Это наша Победа.

И вот теперь он здесь, и я приезжаю к нему не в день смерти – ненавижу отмечать такие даты. И не в день рождения. Я приезжаю к нему именно в День Победы, потому что знаю: так он хочет.

И разговариваю с ним так дружелюбно, как не разговаривал никогда.

2.

Мы скучаем по тем, кого нет. Если б они были, мы б не скучали. Зачем скучать: вот они, есть. Требуют внимания и заботы. Отвергают внимание и заботу. Пытаются воспитывать. Тут не заскучаешь.

А когда их давно нет, то и поругаться не с кем.

И лишь с беспомощностью наблюдаем, как все больше становимся ими. Теми, кого нет. По ком мы скучаем...

Он родился 23 февраля 1925 года. Его назвали Иешуа.

Три его старших брата погибли, защищая Киев. Сам Иешуа Вакс провоевал недолго: был тяжело ранен. С жадным любопытством трогая глубокую вдавлину в его груди, маленький я спрашивал: «Па, там что, правда осколок?» Правда. Прямо возле сердца.

Потом я изучал папино изуродованное левое запястье. Лучики морщин на стянутой коже походили на паука. Это попало, уже когда несли на носилках.

Я играл в войну с мальчишками. Я не понимал, что он там видел такого, что после всю жизнь пил, почти не просыхая. Трезвым был не злой, но хмурый. После стакана любил всех. А после стакана он был всегда.

Только, увидев по телевизору немецкого актера, политика, любого деятеля, уверенно заявлял: фашист. И переключал.

Каждый год девятого мая, в любую погоду и в любом состоянии, ехал под Киев, на единственную известную могилу одного из братьев.

Вряд ли мы понимали друг друга. Вряд ли любили. Таких слов мы оба не знали. Просто он покупал сыну-дошкольнику длинную коробку с набором планок, проволок и папиросной бумаги, что-то делал руками. И возникал самолет-планер, или самолет с пропеллером на резинке.

Просто в праздники он дежурил на главпочтамте и брал сына-школьника посмотреть на военный парад. Произнести «Иешуа Шмуль-Лейбович» его коллеги-электрики не могли или стеснялись. Шурик – так его звали.

Соседи думали, что раз мы евреи, значит богатые. И очень удивлялись, зайдя одолжить до зарплаты, что денег нет. Но иногда в воздухе повисало загадочное слово «халтура». Шурик вечно кому-то вешал люстры, устанавливал выключатели, проводил кабель. Иногда брал меня помочь. Я усваивал.

Только часто он брал не деньгами, а выпивкой. «Шлимазл» – говорила его сестра Аня. Я рисовал, писал стихи и скоро тоже стал шлимазлом. Но долго не понимал, что это такое.

Зато все ближние и дальние пользовались папиной инвалидской книжечкой и покупали пайки в спецмагазинах. Брали мебель, стиральные машины и автомобили без очереди.

Он любил сделать звук погромче. Он любил говорить, что думает, и был неудобен. Он был плохо переносим в больших количествах... Хорошо, что быстро засыпал.

Я воевал с его пьянством и проиграл.

Он воевал с моей легкомысленной гуманитарной устремленностью. И тоже проиграл.

Но мое детство – это папа.

Теперь, когда он давно ушел, я встречаюсь с ним взглядом в зеркале.
Теперь я могу сказать, что понимаю его и люблю.
Надеюсь, что и он меня.