Самое яркое впечатление от выставки Брейгеля в Вене, как я теперь понимаю, случилось перед собственно выставкой. В музей истории искусств мы пришли на полтора часа раньше и сидели, ожидая наступления указанного в билетах времени. На огромной стене передо мной на трёх огромных экранах показывали детали картин художника. Все полтора часа, не отрываясь, я следил за ними. Особенно завораживала Вавилонская башня. Это была не просто картина, а неторопливое, развёрнутое во времени бытиё. Это было как если бы меня поместили в город незнакомых людей и их обычаев, и мне бы ничего не оставалось, как изучать их. Вспомнился «Град обреченный» Стругацких, догадываюсь почему. Вновь и вновь картина отдалялась и приближалась, и луч моего внимания проплывал от группы людей к другой группе, от одних окон к другим, и так далее. А потом, спустя некоторое время, я стоял перед самим живописным полотном – и ничего не понимал. В самых сильных своих очках я не видел и трети того, что мне дали разглядеть на больших экранах. Даже пятой части. Не видел, только угадывал, помня о своём впечатлении. Люди были как муравьи с высоты птичьего полёта. Общие планы не впускали в себя, подробности не раскрывались. Я понял: чтобы увидеть то, что было недавно увидено, мне потребуются очки посильнее и срок в несколько месяцев. Я и сейчас не понимаю, как может картина быть не обозначением жизни, не подобием её, а самой жизнью – шевелящейся, снующей, деловито кишащей строительными и бытовыми деталями.

Мне слегка не по себе теперь: порой посреди стремительно идущего дня я невольно останавливаюсь и ищу взглядом вокруг себя раму, а вдали – размытые лица зрителей, ценителей настоящего, неподдельного искусства.