- Ну, уж нет! Тут я с вами ни за что не соглашусь, - категорично заявил охотник, лицо которого скрывалось в густой широкой бороде, переходящей в богатую кудрявую шевелюру. - Как ни старайся, а всего не объяснишь. В тайге ох, как много ещё чудес осталось. Я, вот, на все сто процентов уверен, что и духи таёжные не пустая выдумка. Существует какая-то сверхъестественная сила.
          - Конечно, есть, - охотно согласился с ним Гавриила Владимирович, местный охотовед. – Хотите, я вам расскажу историю, в которой и тайга есть, и чудеса, и духи таёжные?
          Понятно, что никто из собравшихся в этот вечер у большого охотничьего костра в нескольких шагах от вольнолюбивого и своенравного Илима, возражать не стал. Гавриил Владимирович славился своими рассказами далеко за пределами Нижнеилимского лесничества. Поговаривали, что пишет он книгу о таёжных былях, хотя сам охотовед об этом никогда не говорил, а, в ответ на расспросы, лишь ухмылялся да отмалчивался.
          Охотники сгрудились тесным кругом у костра в ожидании захватывающей истории.
          - Многие из вас наверняка знают Семёна Погодаева, - начал Гавриила Владимирович. – В позапрошлый год он в соседний район перебрался. А раньше Семён у нас в промысловиках ходил, причём, в крепких добытчиках. И план всегда выполнял, и хозяйство своё в порядке содержал.
          На его участке два зимовья стояло. Одно прямо у Илима, другое – базовое, у Рассохи, километров за десять от первого. То, что у Илима, Семён недавно построил. Участок ему увеличили и тяжело стало к Рассохе каждый вечер возвращаться, особенно, если в азарте погони за соболишкой, к Илиму выскакивал.
          Семён – парень ухватистый. Истинный таёжник. В повадках нетороплив, на слова скуп, но уж если мысль в голову запала – сделает, чего бы ему это ни стоило. Вот и здесь. Среди лета уговорил троих приятелей, запасся провизией, материалами нужными и ушёл с ребятами на неделю в тайгу. За это время зимовьё и поставили.
          Хорошее оно получилось. Аккуратное, уютное. Всё в нём прикладистое было, всяк гвоздь к месту вбит. По зимнику Семён завёз в него коё-какое барахлишко, да печь чугунную. Однако, печка эта в первую же зиму себя не оправдала. Пока топишь её – вроде тепло, а чуть прогорели дрова, тут же холод пробирается. Тогда решил Семён каменную печь сложить.
          Чтобы не возить кирпич в такую даль, сделал её из камней, что вокруг в достатке валялись. Сумел он так их подогнать друг к другу, что после штукатурки печурку от кирпичной не отличить было. Обжёг её Семён, чтобы обсохла, да продымилась и уехал до осени.
          Подошёл охотничий сезон. Подались в тайгу и Семён с напарником.
Вышло так, что, только спустя неделю, напарник Семёна попал в тот угол участка, где новая зимовьюшка стояла. Бегал за соболем до темна – всё достать не мог.
          Чего уж там объяснять, как это здорово, после многих километров гонки по завалам, распадкам, когда гудят ноги, а мышцы от усталости дрожать начинают, войти в уютное зимовьё, где в печурке уже уложены дрова и остаётся только чиркнуть спичкой да поджечь золотистую бересту.
          Перво-наперво, охотник набил снегом котелки, поставил их на плиту, сварил варево собакам, а уж потом приготовил для себя. Поел. Заварив чай, блаженно откинулся на нарах и погрузился в приятную истому покоя.
          Вдруг какое-то беспокойство охватило охотника. Появилось ощущение, что в зимовье есть кто-то посторонний, будто чей-то взгляд тяжело давит на него. Парень ощущал его на себе буквально физически. Даже дышать стало тяжело. Хотел он вскочить, да не тут-то было. Словно кто-то держал его за плечи, ноги, как бы, связанные оказались.
          И тут из тёмного угла, из-за печки, появился неясный силуэт и стал приближаться к охотнику. Вот уже отчётливо видно, что это здоровенный мужик со злыми глазами, прячущимися глубоко за мохнатыми бровями. Мужик беззвучно шевелил толстыми, будто вывернутыми губами и протягивал к охотнику свои огромные ручищи. От его ужасной фигуры веяло нестерпимым жаром. Ещё секунда, и мощные горячие ладони неизвестного сдавили горло скованного ужасом напарника. Невероятным усилием тот вырвался из железной хватки страшного гостя, упал с нар, ползком добрался до дверей, головой открыл её, перевалился через порог и, словно провалился в темноту.

          Очнулся он от щекочущего прикосновения к щеке чего-то шершавого и влажного. Открыл глаза. Рядом с ним, виляя хвостом, и тревожно поскуливая, стояла его собака. Нестерпимо болело голова и саднило горло. Охотник сел, опершись о дверной косяк. Всё перед его глазами плыло в каком-то дурманящем хороводе. Он снова закрыл глаза и тут же вспомнил страшного гостя и весь ужас, пережитый в короткой недавней схватке. 
          Превозмогая слабость, охотник вскочил и отбежал и отбежал от открытой двери зимовья, подозвал собаку. Та вела себя совершенно спокойно, да и в зимовье было тихо.
          - Эй! Кто там?! – крикнул промысловик. – Выходи!
          Тишина. Ни звука, ни движения в тёмном зимовье.
          Часа два ходил охотник вокруг избушки, прежде чем осмелился заглянуть в неё. В тусклом свете луны, пробивавшемся сквозь небольшие оконца, он увидел своё ружьё, висевшее на стене прямо напротив дверей. После короткого колебания, кошкой, метнулся он к ружью, сорвал его с гвоздя и резко повернулся к печурке. Никого….
          - Эй! – почему-то в полголоса позвал он.
          И опять полная тишина была ему ответом. Печка давно прогорела, зимовьё выстыло и в нём стало зябко и неуютно.
          Чертыхнувшись не один раз, охотник собрал свои вещи, кликнул собак и отправился в базовое зимовьё.
          Добрёл он до него часа в три ночи. Разбуженный, но не совсем проснувшийся Семён покачал головой и не поверил ни единому слову. Однако, видя искренний испуг товарища и явное недомогание, приписал все видения начинающейся болезни, а потому напичкал его аспирином, напоил крепким чаем с мёдом и запретил в этот день выходить из зимовья. Сам же, как обычно, быстро собрался и убежал белковать.

          К Новому зимовью Семён подошёл в начинающихся сумерках. Вокруг лежали нетронутые сугробы, изредка поскрипывали высоченные сосны, и стояла чуткая таёжная тишина. Он постоял, прислушиваясь и разглядывая избушку, потом подозвал свою верную Дамку. Та, радостно повизгивая, подбежала, и Семён, взяв её за ошейник, вошёл в зимовьё. Дамка удивлённо взглянула на хозяина. Уже не первый год ходила она с Семёном в тайгу и твёрдо знала, что заходить в зимовьё ей строго запрещено.
          Охотник внимательно оглядел комнату, подмечая и не убранную со стола посуду с остатками ужина, и кружку, на дне которой остатки чая превратились в кружок коричневого льда, и смятое одеяло на нарах. Семён взглянул на Дамку. Та вела себя спокойно, хотя и чувствовалось, что ей не по себе в этом непривычном и таком тесном помещении.
          - Навыдумывают всякого…, - буркнул Семён, решительно прошёл к столу, сбросил рюкзак на скамью и начал деловито хозяйничать.
Вскоре весело потрескивала печка, освещая, сквозь отверстия дверцы, кусок дощатого пола, чуть позже запыхтел на плите чайник и забренчал крышкой котелок. По зимовью разлился аромат свежесваренного супа.
          Семён ещё раз внимательно огляделся и, усмехнувшись, улёгся не раздеваясь на нары, поглядывая то на Дамку, сыто дремавшую у порога, то на печь, светившуюся раскалённой плитой. Тёплая, приятная усталость окутала его, и он задремал.
Семён не понял, что разбудило его, но ясно ощутил какое-то беспокойство. Тихонько скулила Дамка, царапая лапой дверь. Полумрак делал комнату малознакомой и тревожил. Собака заскулила громче и, вдруг, уперевшись передними лапам, приоткрыла дверь и выскользнула наружу. Чуть скрипнув, та закрылась за ней
          Было очень тихо. Угнетающе тихо. Семён, не поворачивая головы, одними глазами, осмотрел комнату. Ничего необычного. Но отчего-то болезненно, словно от испуга, сжалось сердце. Руки, ноги налились непривычной тяжестью. Напрягая все силы, Семён медленно протянул руку к изголовью нар, где стояло ружьё. Ощутив гладкую холодную поверхность металла, он почувствовал некоторое успокоение. С трудом перевернувшись на бок, охотник потянул ружьё к себе. Казалось, что оно весит не менее центнера. Наконец, надёжное оружие оказалось рядом.
          - Теперь давай, поиграем, - мрачно пробурчал Семён, положив палец на спусковой крючок.
          Но «играть» было не с кем. В комнате по-прежнему всё было спокойно. Тяжесть несколько отступила, и охотник медленно сел. Закружилась голова. Семён закрыл глаза, но почувствовав, что может упасть, тут же открыл их. И тут он увидел….
          Рядом с печкой, там, где блики огня пробивались сквозь отверстия чугунной дверцы, повис розовый шар. Внутри его что-то перемещалось, словно кто-то живой бился о стенки. Шар медленно перемещался в сторону Семёна и неожиданно принял очертания женской головы. Охотник отчётливо видел её глаза, брови, беспрестанно шевелящиеся губы. Столько злобы и ненависти вмещал в себя этот пристальный, немигающий взгляд, что Семёна охватил страх, близкий к парализующему ужасу.
          Словно овеваемый лёгким ветерком, змееподобные локоны волос колыхались, развеваясь рыжей короной. Они удлинялись на глазах и тянулись к Семёну. Вот уже некоторые пряди огненных волос коснулись его лица, повеяло нестерпимым жаром и появился тошнотворный запах, исходящий от них. Удушье навалилось на охотника. Ухватившись одной рукой за край нар, он, другой, направил стволы ружья в сторону страшного виденья и спустил сразу оба курка.
          Грохот выстрелов оглушил его, а сильный толчок приклада опрокинул на пол. Семён успел заметить, что оба заряда попали в дверь, вырвав из неё полдоски. 

          Холодная струйка воды потекла у Семёна по шее и попала между лопаток. Память не удержала, как он смог выбраться сюда, к боковой стенке зимовья. С крыши падали редкие холодные капли, очевидно, от подтаявшего, вокруг печной трубы, снега. Превозмогая головную боль и страшную слабость во всём теле, Семён сел.
          В высоком небе безмятежно, словно новогодние гирлянды, мерцали звёзды. Чуть слышно гудел ветер, запутавшийся в густой сетке кедровых ветвей. Недалеко от него что-то обнюхивала Дамка, изредка поглядывая в его сторону.
Семён растёр лицо колючим снегом, помотал головой и с радостью заметил, что головокружение отступает и мысли проясняются. Он встал и нетвёрдой походкой подошёл к маленькому окошечку зимовья. Прильнув лицом к стеклу, Семён с трудом разглядел силуэты печки, стола, нар. В зимовье было темно и тихо. Охотник обошёл избушку, подозвал собаку, взял её за ошейник и подошёл к развороченной двери. Постояв на пороге, крикнул:
          - Эй! Есть кто здесь?!
          Ответа он и не ждал. Послушав ещё минуту звенящую тишину, Семён разразился длиной тирадой, в которой припомнил всех домовых, леших, ведьм и выразил своё вовсе не дружеское к ним отношение. Звук собственного голоса успокоил, и охотник вошёл в помещение, оставив, на всякий случай, дверь открытой.
          В зимовье уже было прохладно и ничего не напоминало о пережитом ужасе. Разве что, валявшееся на полу ружьё выдавало поспешное бегство хозяина. Ещё раз помянув всю известную ему нечистую силу недобрым словом, Семён стал быстро собираться.
Ночь он провёл в сотне метров от зимовья возле жаркого костра.

          В это сезон Семён с напарником рано вышли из тайги. Пережитый кошмар не прошёл даром. Вначале заболел напарник, и Семён целыми днями крутился возле него, пичкал лекарствами, парил, растирал….
          Ночами он и сам спал плохо. Вскрикивал, часто вскакивал, просыпался утром в холодном поту, разбитый и не отдохнувший. Семён осунулся, стал ещё более молчаливым. Наконец, махнув рукой на охоту, они собрались и рано утром отправились в посёлок.
          Над рассказом Семёна все только смеялись, больше интересуясь, не перехватили ли они с напарником лишнего «согревающего» лекарства. Не смеялся лишь дед Ишутин – старый промысловик, который уже перестал ходить на промысел из-за преклонных лет и слабости в ногах. Долго он выспрашивал у Семёна подробности, а потом сказал:
          - Однако, паря, поглядеть надо. Вроде как есть одна мыслишка про того, кто у тебя в зимовьюшке поселился.

          Летом, когда Илим вернулся в свои берега, и тайга благоухала головокружительными ароматами трав, ягод и хвойного настоя, Семён с дедом Ишутиным отправились к зимовью.
          Само зимовьё дед осматривать не стал, а сразу же подошёл к печке, зажёг лучину и внимательно осмотрел её изнутри. Удовлетворённо хмыкнув, он заявил:
          - Ты, паря, однако, в рубашке родился. Вполне бы мог и навовсе здеся остаться. Иди-ка харюзков натаскай к ужину, а я здесь поколдую, - старый промысловик ткнул пальцем в боковую стенку печки.
          Семён вернулся часа через три с десятком крупных радужных харюзов и двумя увесистыми ленками.
          Дед сидел около весело потрескивавшей сосновыми дровами печки. Семён сразу начал разделывать рыбу, ничего не спрашивая у старика. Коль захочет, так и сам расскажет.
Ишутин покивал головой, достал из мятой, замусоленной пачки папиросу, не торопясь, раскурил её и, наконец, сказал:
          - Вот, паря, здесь твоё чудо и хоронилось. – И он показал на стенку печи, на которой красовался участок, свежезатёртый глиной.
          Несколько раз глубоко затянувшись, дед привалился спиной к уже тёплой печке и стал рассказывать, словно вспоминал далёкие времена, в которых столько чудесного встречалось и о которых сохранилось так много таёжных легенд и преданий.
          Это, слышь-ка, паря, дюже давно было. Тайга ещё совсем дикая была. По берегам Илима часто деревни да сёла стояли. Небольшие деревеньки были, да справные. Тайга и кормила всех, и одевала. Каждому хватало и мяса, и рыбы, и мехов…
          Основательно жили. Время текло не торопясь, солидно. Такими же и люди были. Не суетились, лишних слов не болтали, трудились много, но и жили в достатке.
          И вот, паря, жила в одном селе девка. Ох, и красивая была! Это ж ни словами, ни песнями не передашь – вот до чего красива. Белолица, румяна, Стройная, что твоя сосёночка-одиночка. Но и гордая была. Я тебе, паря, даже больше скажу: злая девка была. Только о себе и думала, только одну себя любила.
          Сколько парней по ней сохло! Сколько добрых молодцев, отчаявшись добиться от неё хоть чуточку внимания, уходили в тайгу и не возвращались более. А ей – хоть бы хны.
Только вот однажды, когда самовлюблённая красавица зло посмеялась над парнем Васяткой – единственной надеждой и опорой старой матери, а тот, не помня себя, бросился по неверному весеннему льду Илима на тот берег к своей заимке и провалившись, сгинул, несчастная женщина, сквозь жгучие материнские слёзы, прокляла холодную насмешницу:
          - Не будет успокоения твоей душе и твоему телу покуда будут матери лить слёзы над могилами своих сыновей, сгоревших от коварной любви. И будешь ты даже в радости лить слёзы, которые и камень ядовитым сделают, упав на него. Проклинать тебя, ведьму, станут все, кто встретит тебя, в след твой ступит, кто слёзы твои из отравленного камня вытопит… .
          Замолчал дед Ишутин, посопел погасшей папироской и добавил, указывая на брошенные камни, что из печи достал:
          - Этот камень, будь он неладен, старики «ведьминым» прозвали.  Как накалится, так из него пузыри лезут. Шипит камень, будто злится на кого. А кто надышится от камня этого, так тут же дуреть начинает. Хорошо если, вот как ты, выскочит на воздух. Надышались вы ведьминым духом, потому-то и чудилась нечисть всякая.

          Гаврила Владимирович замолчал и тоненьким прутиком пошевелил угли догорающего костра, отчего маленький столбик искр поднялся над ним и быстро рассеялся в темноте уже наступившей ночи.