Охломон
– Вот ты мне скажи, Михалыч, почему все люди как люди, но обязательно сыщется какой-нибудь недоумок? Всё что ни сделает, так хоть «караул» кричи, всё боком выходит. Если не самому, так соседу. И ведь в каждом селе, в каждой деревне такой чудик есть. Али не замечал? Точно говорю.
Вот у нас, к примеру, взять Вовку Масланина. Ты ведь должон знать его. Ну, как же! Вы ж вместе на охоту в прошлом годе ходили. Ну, вспомнил? Так вот. Ведь его никто иначе, как «Охломон» и не кличут. Это ж не мужик, а стихийное бедствие какое-то. Тоже мне – «Я охотник», «Я рыбак»… Тьфу, да и только. Как ни сезон, так с ним прямо-таки анекдот какой-нибудь происходит. Что обидно-то, не дурак какой. Вполне справный мужичок. И мысли какие-никакие в башке водятся. Только все они куда-то ни туда его направляют. Ты, Михалыч, его нонешнюю передрягу слыхал? Не-ет! Ну, ты чо-о! Это ж сказка. Легенда считай. Её внукам рассказывать будут, как пример дурошлёпства. Как же ты не слыхал! Ну-ка плесни мне капель сорок, а я тебе поведаю эту выдающуюся своей глупостью историю.
В нонешнем годе лёд с водохранилища рано сошёл. Сам знашь. Только чистая вода в это время – полный обман. Тебе любой рыбак-охотник скажет: выходить на воду – всё–равно что в догонялки на минном поле играть. Льдины огромадные чуть водой прикроются и ждут-недождутся чудиков вроде Охломона нашего. К тому ж топляки, деревья целые, что за зиму вымыло с корнями, как копья подводные наставлены. Напорешься – насквозь лодку прошьёт, ахнуть не успеешь. Потому все нормальные мужики дома сидят, ждут, когда вода спадёт, да льды потают. Все, да только не Охломон.
Он же, как удумал: мол, народу на воде нет, а та подтопила лес, островки образовались, на них зверь сидит, его, Охломона-батюшку дожидается. Взял ружьишко своё, нацепил «Вихря» на свою драную «Казанку» и пошёл в чисто море. Токмо не долго гарцевал он на своей посудинке. Всего-то километра два от посёлка ушёл, да на топляк и напоролся.
Лодка, понятно, на дно, а Охломон наш погрёб по ледяной водице. Да много ли нагребёшь в ватной телогрейке и ватных штанах да по воде вперемежку со льдинами. Ну, считай, потоп чудик наш. Ан не-ет. Чудикам да охломонам всегда везёт. На его счастье недалече торчала вершинка над водой. Этак метра два. Вот Охломон до неё, значит, догрёб да и взгромоздился, как мог, повыше.
Вот представь, Михалыч, море воды, краёв не видать, волна всё шибче, потому как ветер поднялся. Кричи, не кричи – всё без толку, потому как, я ж говорил, нормальные мужики сейчас не на воде а у телевизора чаем балуются.
Чует Охломон, что замерзать начинает, того и гляди в воду кувырнётся, он тогда ремень со штанов снял и себя к дереву привязал. Ведь, гляди, варит башка, не дурак. Ну а дальше-то чего делать? Висит , коченеет.
Но, не зря в народе поговорка ходит, что пьяницам и дуракам Господь благоволит. Ведь нашлась ещё парочка таких же охломонов, то же решили фарта охотничьего попытать. Плывут себе тихонечко, по сторонам поглядывают. Один-то и приметил, что на дереве кто-то сидит. Схватил ружьё и кричит напарнику: «Глянь, росомаха сидит. Давай, гони!» Тот, ясно дело, по газам. Только глядит, не больно на росомаху похоже. «Стой! - кричит первому, - вроде как не зверь это. Давай ближе поглядим». Подплыли, поглядели. А Охломон-то уже и рукой шевельнуть не может.
Сняли они фартового нашего с лесины, влили в него полстакана водки, да снаружи порастёрли. Глядь, ожил Охломонушка. Даже попытался спасителей своих уговорить якорьком пройтись, лодку его достать попробовать. Но те, слава Богу, чуть поумней оказались. Крадучись, еле-еле двигаясь, добрались до берега и сдали Охломончика в надёжные руки его жинки.
Вот я и думаю, Михалыч, пока мы тут с тобой никак эту бутылку оприходовать не можем, какой-нибудь охломон всю нашу рыбу переловит. Давай, Михалыч, наливай. За везунчика нашего, за анекдот ходячий, за Охломона!
Охломонова смекалка
Вот ты, Михалыч, мужик уважительный. Это сразу видно. И званиями своими не выпендриваешься. А потому и я к тебе с полным почтением. Вишь, как мы хорошо сидим. И ушицу сварганили, и душу фартовой рыбалкой побаловали. Где бы ты такого тайменя ущучил? Я-то, считай, с малолетства по нашему Илиму мотаюсь. То ногами, то на лодке. Бывало, большие начальники и вертолётом подхватывали. Так что, со мной, Михалыч, без улова никогда не останешься. Ну, давай… За фарт наш рыбачий.
Помнится, в прошлый раз я тебе про Охломона нашего рассказывал. Как он по весне посреди моря на лесине куковал. Так это ж не первый его «крендель». Прошлой зимой он с напарником застолбил промысловый участок, до по осени на пушную добычу и подался. Живут они, значит в зимовье, белкуют потихоньку. Всё как обычно. Уже не одного соболишку загнали. Обживают участок, с его обитателями знакомятся.
Должён тебе рассказать, Михалыч, что на промысле целая уйма правил имеется. Их, конешно, никто не писал, жизнь подсказала. Нормальный промысловик все их блюсти старается. Есть правило и на случай, когда медвежью лёжку находят. Бегут, значит, мужики к соседям, назначают время, собираются, этак, пять-шесть человек и идут на берлогу. Добычу делят поровну, но шкуру – обязательно тому, кто берлогу нашёл. Нормальный промысловик так и делает. Ну, так это ж «нормальный». Нашему Охломону не то что правило, но и «закон не писан».
Белкует он как-то, ну и, к обеду где-то, набрёл на берлогу. Обошёл её, сел на валёжину, закурил. Мысли-то по башке бегают, да всё не туда. И ведь не скажешь, что мужик жадный. Всегда поможет и делом и рублём. Ни кто не пожалуется. А тут не захотел с соседями делиться. Сидит и думает: «Чего мотаться по тайге? Самое малое – три дня потеряем. Да ещё и полтуши отдавать. Я сам его добуду».
А всего вооружения у Охломона – мелкашка. Когда белковать бегаешь, не дробовик же с собой брать. Тут кажный грамм тянуть на пуд будет к концу дня. Сидит Охломон, покуривает да смекает, как бы ему исхитриться с мелкашечкой этой самого Хозяина добыть. И ведь надумал-таки, хитроумец наш.
Каждый таёжник плохо ли, хорошо ли, но повадки медвежьи знает. Хозяин – зверь очень серьёзный. Не только силы в нём не меряно, но и мозговит он без меры. Когда мишеньку в берлоге растормошат, он ведь что перво-наперво делает? Он башку всего на пару секунд из дыхала своего высунет и вновь схоронится. И, представляешь, Михалыч, ведь за это плёвое время успевает всё углядеть: и сколько человеков-народу, и сколько ружей, и где, кто стоит. Главное – сразу улавливает, где в засаде самое слабое место. И вот с рыком вылетает из берлоги прямохонько в это слабое место. Летит, что торпеда твоя. Ни головы, ни лап не видать. Словно толстенная чёрная стрела. Да и скорость не меньшая. Что ты! Страшное это – дело медведь в ярости.
Вот наш Охломон, упомнив эту медвежью привычку выглядывать из берлоги, так сотворил: вырубил жердь длинную и лёгкую, взял её в левую руку. В правую – мелкашечку свою взведённую. Залез на корягу, под которой миша спать улёгся, прямо над дыхалом. Да ты чо, Михалыч, дыхало – это ж, ну, как вентиляция в берлоге. Медведь его своим дыханием протапливает. Как раз по этому дыхалу, да по пару, что из него подымается, берлогу и находят.
Так вот. Сунул Охломон жердь в это самое дыхало и давай там шурудить. Как почувствовал, что зверь зворочался, бросил жердь, да за ружьишко своё уцепился.
И только медведь на разведку башку высунул, Охломон-то возьми, ствол прямо ему в ухо сунул и стрельнул. И всё. Взял ведь медведя.
Ты, Михалыч, смотрю, заслушался. Совсем дело забыл. Ну-ка, плесни граммов сорок пять, можно с прицепом. Сейчас я тебя прояснять буду, в чём Охломонова глупость была.
Так вот. Взял, значит, зверя сноровистый наш, тот и осел в берлогу. Попытался Охломон его вытащить. Да куда там! В топтыжке пудов двадцать весу-то. И так, Охломон пытается и эдак – всё бестолку. Почесал он в затылке, плюнул с досады и побежал в зимовьюшку к напарнику. Пока он бежал, пока напарник пришёл – стемнело.
Рассказал Охломон про подвиг свой, но ожидаемых аплодисментов не получил. А получил подробное разъяснение полной своей дурости. Пришлось им назавтра бежать к соседям, через день те пришли. Вытащили тушу. Ну, а та, понятно же, промёрзла насквозь, и шкура не снимается. Да вообще, промёрзшую тушу не освежуешь.
Пришлось мужикам где топором, где пилой что можно выбрать для пропитания, а остальное бросить. Вот она, глупость Охломоновская. С мелкашкой на топтыгина – это совсем «без царя в голове» надо быть, хоть и выглядит героически. Ну, а результат – сам видишь.
Вот, Михалыч, я и думаю, не придётся ли нам остаточки выбрасывать? Выдохнется ведь, родимая. Давай-ка разливай. За смекалку, будь она не ладна.
Для кого закон писан?
– Знаешь, Михалыч, я страсть как люблю по телику передачи смотреть, где начальники выступают. Познавательно очень. Особливо, если про разные законы говорят. Без законов-то, Михалыч, никак нельзя. Как без них. Что ты! Только вот чего не понимаю: почему у нас законы есть, а выполнять их не спешат? Тоже не понимаешь. Может законы эти как-то не так написаны? Ну, не понятно для тех, кому предназначены?
Вот, например, возьми тайгу. Ведь у неё, матушки, свои законы. И попробуй не выполни какой – вмиг накажет. А как же! Законы-то у неё веками проверялись да утверждались. Их так, запросто не переделаешь, а без них и дня в тайге не протянешь.
Вот глянь, Михалыч, сидим мы с тобой на берегу, рыбку тягаем. А захочу я вон за ту излучину пойти, омутки там проверить. Что я должен сделать? Вот ведь и не знаешь. А должен я тебя об этом своём действии предупредить. Да так предупредить, чтобы ты это осознал, а не пропустил мимо ушей, в своей вечной задумчивости. А если ты ко мне пойдёшь, то должён криком меня предупредить об этом, чтобы я, не ровен час, тебя за какого-нибудь зверя не принял. Чего ты ухмыляешься. Это вполне сурьёзное дело. Ты пока плесни, для согреву, чуток, а я тебе историю поведаю, что бывает, когда закон этот не выполняется.
Был я тогда ещё молодой, шустрый. Науку таёжную тока-тока учить начал. А места здесь были и не сравнить с нонешними. Зверь ходил запросто. То сохатого встретишь, а то и на Хозяина набредёшь. В Илиме таймени были – что твои крокодилы. Ей-ей, не вру. Вот с меня ростом попадались. И ведь до чего сильна рыба! Не зря её тигром сибирских речек прозвали.
Ну, вот. Пошли мы как-то втроём порыбалить. Не так, как мы с тобой нонче, а по серьёзному. Хорошей рыбки на всю зиму запасти. Дня на три пошли. Ушли на лодке километров на полста от жилья, до зимовья моего старого. Оно и сейчас ещё стоит. Только я-то уже не ходок до него.
Ясное дело, ружьишко при себе. Как в тайгу без ружья. Не для охоты, понятно. Какая охота летом. Только для безопасности. Пришли, расположились. Перво-наперво, пошли смотреть ягодники. Там полно красной смородины. Было у нас в плане ещё и ягод набрать. Так вот, смотрим, а кусты то все обсосаны мишенькой. Он ведь, родимый, как ягодой питается? Пасть свою откроет, и ветку с ягодами хвать. Пожуёт, сок высосет и за новую принимается. Так все кусты и обрабатывает. Вот и здесь. Одни только шкурки на веточках висят. А земля вокруг прямо-таки вытоптана косолапым. И следы свежие, считай, тёплые ещё. Не скажу, что сильно перепугались, но холодок между лопаток появился.
Самый опытный из нас – Виктор, он постарше был, говорит: «Не дрейфь, мужики. Топтыгин давно уже нас и учуял, и услышал, да и подался в сопки. Чего ему на рожён-то лезть. Он – зверь умный».
Ну, «умный-неумный», а ружьишко стали с собой брать. Не очень это удобно – снасть в руках держишь, рыбу снимать приходится, а ружьё-то бьёт по рукам, упасть норовит. День так походили и решили – ни к чему его с собой таскать. Точно, ушёл уже зверь от нашего шуму. Иду я, значится, впереди по плёсу. Корабликом харюзей выуживаю. Надо за излучину заходить, из виду от напарников пропадать. Я, как и положено, кричу им, мол обратите внимание, братцы, пошёл я на новое место. А они, видать притомились, сидят на камешках, покуривают. На мой крик, правда, среагировали, руками помахали – иди, дескать.
Вышел я на новый плёс и сразу пофартило. Стал ленков тягать. Да крупных таких. Тягаю и радуюсь. Увлёкся, значит, этим занятием, время-то не заметно бежит.
Только слышу где-то не далеко хруст в кустах. По первости, я его мимо ушей пропустил. Но потом подумалось: кто это здесь хрустеть может? Ребята сидят на бережку, курят, до ближайшего жилья – вёрст сорок будет. Некому в кустах шуметь, окромя Хозяина, мишеньки, значит.
И, поверишь, Михалыч, как-то мне неуютно сделалось, аж «мурашки по спине побежали». И не до рыбалки стало. Намотал я снасть на кусты, стою, прислушиваюсь и размышляю. Если это топтыгин пожаловал, то что же мне делать? Бежать по к напарникам – толку нет, потому как ружьё в зимовье висит, бежать от них, тоже без толку – от медведя не убежишь, он быстрее любого зверя бегает. И принял я единственное, как мне показалось, правильное решение – прыгать в речку и нырять. Медведь-то плавать тоже научен, а вот нырянии он не понимает. Потеряет добычу из виду и стоит в растерянности. Так, думаю, и доныряю до зимовья, а там и ружьё, глядишь, успею перехватить.
А хрусть к этому времёни уже совсем рядом, считай, в соседних кустах. Да ещё вдруг то ли рык, то ли кряхтенье какое-то раздалось. Больше раздумывать не стал, сиганул в речку, проплыл под водой, сколько мог, выскочил и гляжу на берег.
А из кустов напарник мой, Гаврила, выскакивает и кричит: - «Держи его Лёха! Держи тайменя!» А из-за излучины Виктор бежит и тоже что-то про тайменя орёт.
Встал я посреди речки и всё им сказал, что я думаю о них, о таймене, о рыбалке и, вообще, о всей их сущности. Понятно, Михалыч, передать дословно ту свою речь я тебе никак не могу, потому как в тайге выражаться так не принято, кроме самых крайних случаев. Ну, да ты мужик понятливый, догадаешься.
Всё оказалось просто – закон нарушили. Посидели они, значится, покурили и решили посмотреть здешние ягодники. Может здесь ягоды сохранились. Вот Гаврила и попёрся в лес, а меня предупредить забыли. Лазит Гаврила по кустам, шум создаёт, да сознательных рыбаков в сомнения вводит. Нашёл этот оболтус ягоду, набрал полную пригоршню – и в рот. А они кислые, вот он и закряхтел.
Вобчем, всё разъяснилось, к общему удовлетворению и истерическому хохоту.
Вот, я, Михалыч, и думаю: стоило только чуть от таёжного закона отступить, она, матушка, сразу наказала, мол, думать надо, чтить законы, не нами назначенные.
Давай-ка, Михалыч, пригубим, чтобы и в нашей обычной жизни все законы и почитались, и выполнялись.
Про зайцев
– Вот сколько, Михалыч, я баек охотничьих наслушался за свою жизнь – жуть. И смешные встречались, и грустные. Охотник же, как и рыбачок, люди с фантазией. Бывает, такое навыдумывает, что сам к концу хохотать начинает. Да что баек, я и сам навидался такого, что любая байка и в подмётки не годится. Ей-ей, не вру. Ты ж меня, Михалыч, знаешь. Ну, если пошутить, то я с великой радостью, а насчёт врать – это ни как не моги.
Но вот, что я тебе скажу: самые развесёлые байки про зайцев выходят. Ни про лису, ни про медведя. Нет. Именно про зайцев. Вот ты погляди. Вроде зверёк так себе, ни меху, ни мяса. Пшик один. А сколько мужиков по всей России-матушке за ним бегает-охотится! Ясное дело, ему, горемычному, как-то изворачиваться надо. Вот он и выкаблучивает. И ведь хитрый какой!
Я, по молодости, Михалыч, сильно охочий был до зайчевого промысла. Приду, бывало, с работы, ружьишко хвать и в лес. Благо дело, далеко бежать не надо. Сразу за огородами, да и в самих огородах полно было следов заячьих. Вот я по ним и бегал.
Как-то стал на след, иду, приглядываюсь, разгадываю все его хитрости. А он, ну, заяц, конечно, всякие выкрутасы наворачивает. То прыгнет метра на три в строну, то на старый след вернётся… . Только меня то не проведёшь. Бегу, значит на лыжах. Снег рыхлый, следы ясные, глубокие. Полчаса иду, час. Потом замечаю, что уже третий круг делаю. Остановился. Стою, размышляю. Оглянулся… . Батюшки! А косой-то сзади меня по лыжне топает. Удобно ему, шельмецу, по лыжне скакать. Не проваливается, силы тратить не надо. Вот он и пристроился за мной. Так и ходили кругами.
Веришь, Михалыч, не стал я стрелять. Только хлопнул в ладоши, да ухнул во весь голос. Сиганул тот с лыжни, только и видели его. Посмеялся я, да и пошёл домой.
Представляешь, ведь сообразил же, где полегче идти, а главное – безопасно. Вот и суди, есть ум у него али нет.
А то, вот ещё, значится, случай был. Ты, Михалыч, слушать-то горазд, но и дело не забывай. Давай-ка, плесни по чуть для гладкого разговору.
Так вот. Известный тебе Охломон с напарником возвращались вечером домой. В район возили сено и по просёлкам едут на ЗИЛе. Зимой по лесной дороге шибко быстро не поедешь. Вот ползут они, всякие анекдоты травят. Глядь, вдоль дороги заяц бежит. И не бежит даже, а так себе, гуляет. Зверь ведь, чтоб ты знал, машину не боится. Он в ней другого зверя признаёт, да ещё и безобидного.
Охломон говорит напарнику: «Ты езжай медленно, а я в кузов переберусь, чтоб с твоей стороны быть. Как только по кабине стукну, ты зайца-то догоняй, а я на него и спрыгну. Никуда косой не денется».
Сказано, сделано. Вылез Охломон в кузов, подкрался к левому борту, приготовился и даёт сигнал. Напарник жмёт на газ, догоняет зайца, тут Охломон ясным соколом через борт и прямо на нашего косого сверзился. Что тут было, Михалыч, словами не опишешь. Заяц, только с виду такой безобидный, но силы в нём не меряно.
Как полоснул он Охломона своими задними, так полушубок, словно ножом располосовал. Да ещё с перепугу крутанулся и под полушубок со всей силушки влетел.
Влететь-то влетел, а вот вылететь не может. Застрял, значит. Верещит, лапами молотит то по воздуху, то по Охломону. Тот и не рад уже добыче дармовой, но теперь избавиться от неё не может. Катаются по снегу, и оба орут на свой лад каждый.
Напарник машину остановил, выскочил с монтировкой, а сделать ничего не может – заяц-то под полушубком. Кое-как Охломон расстегнул свою одёжку, заяц как сиганул с него и подался в лес. Сидит наш горе-охотник в снегу, полушубок в клочья порван, вся грудь в глубоких царапинах – что твои порезы. Кровищи – видимо-невидимо! Словом, поохотился от души.
Зверь, Михалыч, он всегда зверь, даже самый с виду и безобидный. Его голыми руками не возьмёшь, он и сам тебя взять может.
Да чего далеко ходить. Вот уж в этим годе, в прошлом месяце пошли мужики по свежей пороше за зайцем. Разбрелись по-над краем поля вдоль лесопосадок, одни со стороны леса, другие со стороны дороги. Идут, перекрикиваются.
Те, которые с дальней стороны поля подняли зайца. Тот во все четыре лапы улепётывает, скорость набирает. А мужики ему в след улюлюкают, да кричат другим охотникам: «Заяц! Заяц к вам бежит!»
Те головами вертят, а зайца не видят – тот по-над посадкой бежит и охотников тоже не видит. Когда уже почти вплотную подбежал, то осознал свою ошибку и на полной скорости шасть через посадку. А там идёт себе в задумчивости кум мой, Василий. Заяц вылетел из посадки и прямёхонько Василию между ног. Да так, понимаешь, удачно, что Василий и ружьё выронил, и сам на бок повалился. Заяц-то в самое причинное место ему угодил.
Ты, Михалыч, думаю, знаешь, какое это болезненное место у мужиков. Вот косой моего кума в такой полный нокаут погрузил, что тот закаялся с тех пор и ружьё в руки брать.
Вот, Михалыч, и думай, кто в лесу самый знаменитый зверь. Я лично считаю, что это косой. Давай-ка, Михалыч, за него грамм по пятьдесят. Он этого заслуживат.
Сказка про репку по охотничьи
– Гляди-ка, Михалыч, вон на том берегу мужик раздевается. Сейчас в воду сиганёт. Это он, видать, за поплавком своим. Зацепился за корягу, а снасть-то не дешёвая. Во-во, полез. Вода-то ледяная, а ему всё нипочём. И откуда в россейском мужике столько отваги? Вот ты, Михалыч, можешь себе представить какого-нибудь американца, или, там, немца, чтобы он в такую воду за каким-то поплавком полез. Да, ни в жись! А наши мужики – за милую душу. Потому как нету у них средствов для новой снасти. Его ведь жена пополам перепилит, если он лишню копейку на своё баловство потратит.
Вот есть у меня кум, Василием кличут. Одно время увлёкся он норной охотой. Это, скажу тебе, самая неприятная штука. Жестокая вещь. Я, лично, ей никогда не баловался. А у них там, на юге, очень даже в моде она.
Так вот. Что для норной охоты самое главное? Ну, конечно же, собака. Всякие таксы, терьеры… . Вот Василий где-то раздобыл себе ягд-тереьра. Самых благородных кровей. Сколько он за него отдал, даже и не знаю. Но, явно, не мало. Натренировал его и на лису, и на барсука. Радуется.
Суть этой самой норной охоты в том, что вот такая собака в норе хватает зверя и тащит его к выходу. Но не всегда это получается. Порой охотнику приходится откапывать своего пса. И роет он землю, что твой экскаватор. Просто геройскую производительность показывает.
А теперь спрошу тебя, Михалыч: вот леса повывели, распахали, а лисы меньше не стало, даже наоборот, расплодилась она непотребно. Где ж она прячется-то? Не задумывался? Так я тебе скажу. Когда поля закладывали, то для полива тубы подводили. Сейчас-то они брошенные, бесхозные. Так вот лисоньки и присмотрели их для своих жилищь. А что? Удобно. Копать не надо. Чистые, сухие, длинные.
Как-то на охоте собака кума учуяла в такой трубе лису. Должен тебе доложить, что ягды эти совсем «без царя в голове». Ничего не боятся, от того часто и погибают. Здесь он тоже думать не стал, а сразу в трубу нырнул. Василий и ахнуть не успел.
Собака в трубе лает, рычит – это первый признак, что прихватила зверя. Василий вокруг бегает зовёт своего драгоценного. А тот, видать застрял. А, может, лис матёрый попался. Ещё двое мужиков подошли. Советы дают. Так они около часу бегали. Не вылазит добытчик. И ведь не далеко залез – метра два-три. Даже ноги его видны, если фонариком посветить.
И тогда кум вот что удумал. Снял полушубок и в трубу полез. Еле-еле протиснулся. Дотянулся до пса, за ноги схватил и давай назад пятиться. Ан, нет. Свитер-то завернулся, и заклинило нашего охотничка. Ни туда, ни сюда. Заблажил Василий благим матом. Мужиков зовёт. «Выняйте меня отсюда!», - кричит. А тем, вроде и смешно, а, с другой стороны, уже и не до шуток. «Надо бы трактор вызывать, да откапывать трубу эту» – рассуждают. Василий орёт, мол «Предатели! Всем морды начищу, когда вылезу!». Собака лает, прямо заходится от злости. А время, хоть и осеннее, но морозец вполне чувствительный. Вполне охладиться до самых внутренностей можно.
Тут мимо ещё один охотник проезжал на «Ниве». Мужики его тормознули, обрисовали ситуацию. Тот в затылке почесал, вытащил из багажника верёвку, да за ноги Василия и привязал, а другой конец к машине. «Нива» как рванула, Василий пробкой из трубы вылетел. И вот что примечательно, Михалыч. Так собаку ведь и не выпустил. Вместе с ней выпорхнул. А та в зубах лису держит. Прямо сказка про репку, только по охотничьи. Вот такое радостное окончание.
Кум, с тех пор, забросил эту норную охоту. Говорит, что на всю жизнь подземных впечатлений набрался. А я считаю, что это правильно. Нечего прежде времени туда забираться. Вот, давай-ка, Михалыч, за это и опрокинем по маленькой. |