Утро наполняет меня запахом моря.
Окатывает с ног до головы, чтобы, вынырнув и отдышавшись, увидела лишь бескрайность летящих волн.
Чаек, важно разгуливающих по песку.
Небо.
Синее с белым.
Воздух.
Чтобы решить, дышать или не дышать.
Корабли где-то вдали.
Мгновения.
Слова.
Мокрый песок после шторма.
Ветер и внезапный дождь, бьющий по перилам балкона.
И опять небо.
Хмуро-серое.
Кофе, наконец.
Турецкий, в миниатюрной, почти игрушечной, чашке.
Обязательно ягодный тирамису на завтрак.
И снова море.
Шипящее, набегающее на босые ноги. Бесконечно-темное, живое.
Солнце.
Слепяще-яркое сквозь шторы.
И опять слова. Голос у самого уха.
Белесые облака за листами стекол.
И пьяняще-сладкий « Vanna Tallin».

***

Шепот в ракушках-наушниках – наперебой, что нельзя разобрать ни слова.

« Norwegian wood».

Сколько лет тому назад?

Если захотеть, то лет двадцать. И мне будет ровно восемнадцать, и мальчик Димка поведет меня по тропинке куда-то вглубь поляны, прямо в сухую высокую траву.

А я запомню его на все еще не прошедшие годы, просто так, наугад, когда загадывают что-нибудь, и никто не хочет отгадывать. Почти как пальцем в небо, в облака, в синь, в жар солнца.

Сосны упираются в хмурое осеннее небо. Серые тучи сбиваются в кучу, перешептываясь и переглядываясь. Разбрасывают невидимые руки-ноги, расползаются, рвутся, оставляя белые дыры-ямы. Разбегаются по деревьям, ворча, сбиваются в новые кучи, опять рвутся, нитки трещат по швам

Опять ровно двадцать четыре часа без Бога.

- Кажется, мы ищем какие-то голубые камни?- Димка обернется. – Голубые камни с астероида, которые исполняют желания.

- Которые никто не находил,- усмехнусь ему в спину. – Сколько же здесь людей переходило.

- Дурацкая затея!- пробурчит. – Зря мы сюда пришли. Самая дурацкая затея в мире. Тащиться к черту на кулички ради каких-то камней.

- Голубых камней,- пробурчу.- Голубых камней, которые исполняют любое желание.

« Norwegian wood» в ракушках- наушниках.

Солнце просачивается сквозь решето туч миллионами глаз-лучей. Тянет руки-полосы прямо под носки кроссовок. Рассыпается по траве и листве.

Отражается в глазах. Моих и димкиных.

Тонет в зрачках, ныряет под кожу, вздуваясь, несется по венам, отдается где-то под сердцем, останавливается, уже не дыша, чтобы, рванувшись вверх, опять ослепить небо.
И астероид качнется где-то у нас под ногами. Всплывет из травы осторожно, отряхиваясь, с хрустом придавит битое стекло шершавым боком.

- Добро пожаловать! – пропищат наушники.

- Добро, добро…! – миллионы солнечных глаз раскроются.

Вспыхнут голубым прямо перед нами, застынут, вглядываясь в наши лица, юркнут под одежду, в карманы курток и брюк.

- Это и есть желания, да? – обернусь на Димку. – Твои желания?

Набежавшая волна принесет замок. Прибьет к берегу вместе с осколками янтаря.

Огненно-красный. Со скрипом опускающихся ворот.

- Добро пожаловать! – пропищат наушники.

А шипящее море отступит, затихая.

Еще восемь часов без Бога.

Лучники затаятся, прижмутся лбами к холодным стенам.

Только восемь часов, чтобы загадать и разгадать желание, потому что совсем рядом небо. Хмурое небо с повисшими носами сизых туч.

- Так и не загадаешь ничего? – Димка толкнет меня в спину. – Испугалась?

- Почему? Загадаю,- даже улыбнусь ему, обернувшись. – Еще как загадаю!

(Первое желание)

Совсем небольшое.

Просто о письмах, в которых иногда оказывается кусок души.

И совсем неважно, где будут читать это письмо, долго или медленно идет почта. Неважно, как его прочитают, вскользь или, наоборот, от начала до конца, неважно, куда пойдут и что сделают. Важно, чтоб кусок души не выскользнул по дороге, не потерялся где-то в некошеной траве, не испарился, не исчез, не растаял от солнца, а так и остался лежать на ладонях.

Обязательно теплых, обязательно нежных.

Потому что небу надо всего лишь десять минут, чтобы мир рухнул.

Неважно, куда, хоть в преисподнюю. Где темно и тошно, где вечно все в поисках света, как в плохом фильме, где все умирают и никого не спасают.

Углы заклеены скотчем, чтобы вечно искать пятый. Растерянно водить перед собой руками, тыкаться носом в спины друг друга, двигаться на ощупь, чтобы кто-нибудь все-таки сжалился, распахнул двери и бросил солнце на темные стены. Зажег целый ряд электрических ламп, протянул руку, обязательно теплую, обязательно нежную. Может быть, даже надежную, потому что надежность важнее нежности, даже если ты в преисподней и ищешь несуществующий угол по какой-то своей теореме, еще недоказанной, не выведенной графический, совсем бесшабашной, капризной и даже совсем ненужной.

Уже не поспоришь, и в наушниках-ракушках солдаты вовсю затрубят отбой.

- Откуда такие письма?

Немного, немало, все еще хранящиеся в ящике письменного стола. Если перебрать их, разложить по порядку, получится список, длинный перечень забытого и прошедшего, давно не важного, может быть, даже уже чужого.

И останутся какие-то там четыре часа без Бога.

Совсем ничего, чтобы убить время. Всего на несколько минут оказаться не здесь, а где-нибудь за горами и лесами, за тридевять земель, без виз и документов, в пустоте себя, как перед зеркалом. И загадать то ли устало, то ли с легкостью еще одно, другое, не мое.

(Второе желание)

Большие глаза, длинные ресницы.

Усядусь под небом.

Совсем не высоко. Только лестницу приставить. Упереться в воздушную перину облаков, усесться повыше и поудобнее, свесить ноги.

- Как живется Вам с другою? – загляну в распахнутое окно. – Живется ли?

Наполняете ли вас утро запахом моря?

Окатывает ли с ног до головы, чтобы, вынырнув и отдышавшись, увидели лишь бескрайность летящих волн.

Чаек, важно разгуливающих по песку.

Небо.
Синее с белым.
Воздух. Чтобы решить, дышать или не дышать.
Корабли где-то вдали.
Мгновения.
Слова.
Мокрый песок после шторма.
Ветер и внезапный дождь, бьющий по перилам балкона.
И опять небо.
Хмуро-серое.
Кофе, наконец.
Турецкий, в миниатюрной, почти игрушечной, чашке.
Солнце.
Слепяще-яркое сквозь шторы.
И опять слова. Голос у самого уха.
Белесые облака за листами стекол.
Прикосновения через простыни, шепот через подушки.
Капли дождя на подоконнике.
Балкон.

- Помнишь, еще были родинки?

У меня на плече, в теплом низу живота, на боку, на бедре и на запястье. Кажется, это было совсем недавно, как в потерянном времени, на подбородке - ямочка.

Смеялся, что это к изменам.

- Так живется ли рядом с другою? Помнится ли?

Зажигает ли город звезды по ночам под балконом? А может, уже кто-то другой взбирается по лестнице и тыкает факелом в поникшие глазницы фонарей?

Кажется, все комнаты были заполнены нами, движениями и голосами. Смехом в просторной гостиной, роялем.

- Живется ли вам с другою?

Очертаниями по темной воде, по песку.

Книгами и стихами, залпом прочитанными в полночь. Гитарой.

Моими концертами, когда надо обязательно бить посуду, бросать по тарелке в час или даже минуту, смотреть, как разлетаются осколки по полу.

- Вам живется с другою? Не мною?

Когда ком стоит в горле с утра, а утро должно наполнять морем.

Дышать в затылок, окатывать с ног до головы, чтобы, вынырнув и отдышавшись, увидели лишь бескрайность летящих волн.

Корабли где-то вдали.
Мгновения.
Слова.
Мокрый песок после шторма.
Ветер и внезапный дождь, бьющий по перилам балкона.

Как все правильно, жить по правилам, не стирать штампы в паспорте, не искать оправданий.

Только помнишь родинки? На плече, в теплом низу живота, на боку, на бедре и на запястье. Еще ямку на подбородке. Ты говорил, что к изменам….

(Третье желание. Тир)

В каждое утро, как в хадж по святым местам.

Хиджаб- только лицо и ладони под солнцем.

Щелчок.

Но фигурки не перевернулись, а так и стоят солдатиками. Стойко и смирно, как будто уже разучилась стрелять.

- А давай поединок?

В прицеле целый ряд бесконечных плюшевых мишек, как протест, кажется, на чей-то там авторитарный режим.

- Ты стреляешь?

- Обязательно.

Я , действительно, целюсь, плюшевые мишки расползаются по полкам, пыхтя, взбираются на стулья, чинно рассаживаясь в первом ряду.

Кажется, ранена. Зажимая рану, беру патрон, прижимаюсь к прикладу. Кровь проступает сквозь пальцы.

- По-моему, тебе пора стрелять по блюдцам, как в детстве. Не хочешь поехать? – смеется прямо в ухо. - Какие-то мишки, подумаешь!

Только вечер садится в море. Рисует красные полосы на темнеющем небе, выдавливает облака по одному, как из тюбика с краской. Веет прохладой, дождем даже, теплые капли падают на запястья.

- Может быть, кофе лучше? Пойдем, выпьем? Сегодня, по- моему, посоревноваться не удастся?

- Да ну! Я смогу, я сумею.

Опять прижимаюсь к прикладу.

В прицеле сосны упираются в хмурое осеннее небо.

Серые тучи сбиваются в кучу, перешептываясь и переглядываясь. Разбрасывают невидимые руки-ноги, расползаются, рвутся, оставляя белые дыры-ямы. Разбегаются по деревьям, ворча, сбиваются в новые кучи, опять рвутся, нитки трещат по швам.

- Кажется, мы собирались искать какие-то там голубые камни? Интересно, мы нашли их тогда или нет? – оборачиваюсь.

Астероид всплывает из травы осторожно, отряхиваясь, с хрустом давит битое стекло шершавым боком.

- Лень целиться!

Солнце просачивается сквозь решето туч миллионами глаз-лучей. Рассыпается по траве и листве.

Отражается в глазах. Тонет в зрачках, ныряет под кожу, вздуваясь, несется по венам, отдается где-то под сердцем, останавливается, уже не дыша, чтобы, рванувшись вверх, исчезнуть, испариться, растаять в ладонях.

- Конечно, нашли,- выдыхаешь в затылок. - Сколько лет тому назад?

- Если захочешь, то лет двадцать.

- Так много?

- Всего –то двадцать четыре часа без Бога,- улыбаюсь. – Двадцать четыре часа без садов вечности, где внизу текут реки. Это так мало.

(Четвертое. В воздухе)

Между.

Тяжело ощупывая неровности щек, потом рот, шею, выпуклые ключицы. Льну пылающей щекой, прижимаюсь к пульсирующему, подрагивающему, горячему. Одними губами ощущаю жар и горечь, беспомощность и доверчивость, протягивающиеся вдоль лица, рассекающие его насквозь.

Соленые брызги на кончике языка.

Крик и хрип, едва слышный стон где-то у самого уха.

- Почему, Джибриль? – не смотрю в его глаза. – Почему у тебя столько крыльев?

- Шестьсот,- оборачивается. – Всего-то шестьсот. Они закрывают горизонт.

Астероид качается прямо у нас под ногами. Всплывает из травы осторожно, отряхиваясь, и с хрустом давит битое стекло шершавым боком.

- Добро пожаловать! – пищат ракушки наушников.

- Добро, добро…! – миллионы солнечных глаз раскрываются прямо перед нашими лицами.

Вспыхивают голубым, застывают, вглядываясь в нас, юркают под одежду, в карманы курток и брюк.

Пальцы впиваются в спину. Тащат за собой лохмотья кожи, оставляя на теле багровые полосы-дороги.

А я стою, не двигаясь, там еще, прислонившись к дереву, как лет двадцать назад, когда мальчик Димка вел меня по тропинке куда-то вглубь поляны, прямо в сухую высокую траву.

И я запоминаю его на все еще не прошедшие годы, просто так, наугад, когда загадывают что-нибудь, и никто не хочет отгадывать. Почти как пальцем в небо, в облака, в солнце, в толстую, непробиваемую кожу, в единую неразборчивую массу.

Подбрасываю вверх бейсбольный мячик и взмахиваю битой. Шарик крутится в воздухе и ныряет куда-то в жухлость травы, как в хмурое осеннее небо, где серые тучи сбиваются в кучу, перешептываясь и переглядываясь. Разбрасывают невидимые руки-ноги, расползаются, рвутся, оставляя белые дыры-ямы. Разбегаются по деревьям, ворча, сбиваются в новые кучи, опять рвутся, и нитки трещат по швам.

- Тебе бывает когда-нибудь больно, Джи?- заглядываю ему в лицо.- Больно носить свои крылья?

Солнце просачивается сквозь решето туч миллионами глаз-лучей. Тянет руки-полосы, рассыпается по траве и листве.

Отражается в глазах.

Тонет в зрачках, ныряет под кожу, вздуваясь, несется по венам, отдается где-то под сердцем, останавливается, уже не дыша, чтобы, рванувшись вверх, опять ослепить небо.

- Я же ангел!- смеется. – Самый обычный ангел!

Большие глаза, длинные ресницы.

Крылья, с которых слетают капли жемчуга и кораллов.

Усядусь под небом.

Совсем невысоко. Только лестницу приставить. Упереться в воздушную перину облаков, усесться поудобнее, свесить ноги.

- Так как живется Вам с другою? – загляну в распахнутое окно. – Живется ли?

Каждое утро, как хадж по святым местам.

И хиджаб- только лицо и ладони под солнцем.

Щелчок.

В прицеле целый ряд бесконечных плюшевых мишек.

Мишки расползаются по полкам, пыхтя, взбираются на стулья, чинно рассаживаясь в первом ряду.

Еще одна минута без Бога.

Ты протягиваешь патрон.

- Не надо!- смеюсь. – Меня же вчера убили.

И зажимая рану, прижимаюсь к прикладу, чтобы утро наполнило меня запахом моря.

Окатило с ног до головы, чтобы, вынырнув и отдышавшись, увидела лишь бескрайность летящих волн.