Только-только пришла с работы, повесила пальто в прихожей, переобулась, подхватила свои сумки, сетки, прошла на кухню.

- Как ты, Рут? – заглянула в комнату

Как будто между прочим, кухня в конце коридора, а моя комната рядом.

- Нормально! – отзываюсь и перелистываю книгу.

Иногда книга начинает жить внутри, герои перемещаются, переезжают, расставляют мебель, раскладывают вещи. Постукивают молоточком, вешают портреты, фотографии, картины. А я всё чувствую, задыхаюсь от их движений, жестов, слов. Ловлю ртом воздух, вижу, как море догоняет меня шелестом внезапного штиля, подталкивает в спину легонько и непринуждённо.

Ждёт, когда оглянусь, остановлюсь, выпущу, наконец, своих книжных персонажей, присяду сироткой на край скамейки и увижу, как они разбредутся по пляжу, рассядутся у самых волн, вспыхнут глазом фотоаппарата, выбрасывая снимки заката, рассвета, песчаных замков и неба.

А я на цыпочках подойду совсем близко. Мама спит. В кресле, уронив вязание.

Разноцветные клубки выкатились прямо на середину ковра, перепутались, переплелись, как сетка для ловли снов.

Сны набиваются в ловушку, вырываются, путаются, увязают в паутине ещё глубже и сдаются. Жалобно поглядывают на меня, переминаются с ноги на ногу, захлёбываются слезами. Их слишком много. На поверхности барахтаются самые сильные, черно- белые.

Некоторые уже выбегают на сцену, спрыгивают в зал, пробираются между рядами, считают места: шестнадцатое, семнадцатое, восемнадцатое.

Как года.

Когда восемнадцать.

Когда по тебе блуждают, как по лабиринту. Подбирают слова, стараются правильно произносить звуки, разгадывают сны.

На маме белое платье в мелкие красные цветочки. Когда я смотрю на них, кажется, что собираю букеты. Цветы пахнут лесом и солнцем. Солнце прожигает мне макушку. Кажется, что целует, и поцелуй пульсирует где-то внутри, наливается, вздрагивает и, наконец, взрывается, разливаясь по вискам и шее.

Мама спит.

Морфей, вышедший за ворота из слоновой кости, тихонько подносит к её губам кубок с маковым соком.

Сон притаился в ловушке, спрятался за спины остальных, вжал голову в колени, притаился до следующего раза, замер, как будто подготовился к новому прыжку.

Ведь тогда на маминой альпийской горке зацветут настурции. Она всегда сажала их у самой калитки, но цветы почему-то всегда подбирались к горке. Всего несколько дней и от маминых ромашек, маков и ноготков не оставалось и следа. На альпийской горке цвела только настурция.

И мама заваривала из нее чай. И мариновала бутоны одуванчиков, и сушила лепестки пионов.

И, конечно же, иногда освобождала свои сны из плена. Нашёптывала им что-то из своих книг и журналов, напевала тихонько, покачиваясь из стороны в сторону, и танцевала.

Взлетала на кончиках пальцев, прыгала с подоконника, крыши, лестницы, оступалась, лежала на траве и улыбалась мне, чтобы я не пугалась, чтобы не поняла, как ей больно.

- Зачем ты так? – спрашивала.

Она пожимала плечами и замазывала свои раны, ссадины, ушибы. Виновато опускала голову и засыпала.

А я помнила каждый из её снов. Как будто Морфей листал свою книгу снов и выпускал их по одному.

Когда мама варила кофе. Ранним утром, пока все спали, бесшумно двигалась по кухне, ставила джезву на огонь, резала в чашку апельсины и яблоко, а потом, когда шипящий кофе подбирался к самым краям, выливала горячий напиток на фрукты.

Аромат будил меня тем же ранним утром. Он заполнял стены и потолки, просачивался сквозь шторы, пробирался ко мне под одеяло, и я заглядывала в мамину чашку, надеясь увидеть там что-то особенное.

Причудливые узоры, дороги и тропы, усыпанные сосновыми иголками. Всадников в блестящих доспехах, прекрасных дам под зонтиками.

Утро.

Я отпивала всего один глоток, оглядывалась на маму и проваливалась в чашку. Ныряла с головой, и горячий кофе наполнял меня изнутри, раздувал, как воздушный шарик, и я парила над лесными тропами, ощущая за спиной крылья. Кофейные зёрна, пахнущие апельсинами и яблоками, маминой помадой и морем.

Зачем-то море всегда подкрадывалось сзади, как хитрый шпион или разведчик. Я чувствовала его солёное дыхание и оборачивалась на свои мокрые следы. Море, шипя, отступало в свою глубокую пустоту, чернело уже вдали, оставляя на песке огромных чаек и полуразрушенные песчаные замки.

Мама подбирала меня на террасе небольшого кафе. Мы садились в глубокие плетёные кресла за круглым столиком и заказывали клубничное варенье. Официант приносил его в маленьких изящных баночках и откручивал крышку.

Варенье топтали осы. Маленькие, осоловевшие от сладкого, от духоты и моря.

Мама выбирала их крошечной ложечкой и раскладывала прямо на столике. Они лежали совсем неподвижно, будто мертвые, и только некоторые ещё пробовали шевелить лапками.

- Оса - символ неприятностей из-за завистливых недругов, - беспокойно сообщила подруга Инга. - Хорошо, что они не ужалили вас.

Потрёпанный сонник застывает в воздухе.

Инга доедает мороженое и, облизывая ложку, оборачивается к окну.

Мама спит.

Она всегда засыпала мгновенно, стоило ей только лечь или сесть. Она смешно сворачивалась калачиком посередине нашей кровати и улыбалась.

Мама всегда улыбалась во сне, как будто ей всегда снились приятные сны.

Иногда я поворачивалась к ней ночью и смотрела на её улыбку. Я даже слегка касалась её рта, чтобы убедиться, что улыбка настоящая. Тёплая, мягкая, что можно просто прижаться к ней холодной ночью и согреться.

Утонуть в улыбке, как в чашке кофе. Рассыпаться миллионами бусинок по маминой кровати, распластаться плетями маминой ежевики по кирпичной стене, повиснуть в воздухе, между землёй и небом, вздохнуть, наконец, легко и свободно.

Позвонить.

Набрать заветный номер дрожащими пальцами. Как будто так и не смогла за десять лет, не научилась. Вдохнуть, прошептать, взвинченное и нервное:

- Привет! Как дела?

Прижать телефон к пульсирующему виску, почувствовать, как предательски потеют ладони, а по онемевшим ногам бегают муравьи - сразу целое полчище краснокожих с томагавками и ядовитыми стрелами.

- И как поживает моя любимая женщина?

Я оживаю в его движениях, тону в чёрном омуте глаз, наполняюсь ими до самого дна, что слёзы беспощадно заливают пол в гостиной. Взрываюсь, наконец, вспыхиваю, лежу, скрестив руки на груди, умираю и слушаю, как стучит его сердце.

Я прикладываю сердце к уху, как морскую раковину, слышу, как он варит кофе на кухне, как режет апельсины и яблоко, как ставит на плиту джезву.

Я выбираюсь из маминого сна, как из плена. Я чувствую, как ноют раны и из разбитой головы сочится кровь.

Море бесшумно расступается передо мной, и я просыпаюсь.

Кажется, во мне всё ещё прорастает бамбук из нового сна. Я всё ещё помню, как концы молодого растения, заточенные под копья, вонзаются в живот и спину. Растут, разрывая меня на части, на крупинки и на обгорелые листы прочитанных стихов.

В моём сне его звали Алекс. Но мама называла его Сашей.

Мама шептала его имя над каждой ловушкой. Она плела из их ниток или лозы, украшала бисером и перьями. Разбирала сны, как одежду, перекладывала с одной полки на другую, сортировала по каким-то особым приметам и записывала названия на карточки.

Жёлтые, розовые и зелёные стикеры были везде: на стенах и на холодильнике, на кухонном столе и на чашках, на полках в ванной и даже на подушках. Казалось, что мама разучивает новые слова. Учит какой-то особый иностранный язык и вот-вот купит билет в какую-то только ей известную страну.

Но она не уезжала. Она просто собирала свои разноцветные листочки в коробку и прятала под кровать. Коробка пылилась, утомлённая морем, чайками, пляжем. Ещё речкой у пристани и кораблями в заходящем солнце, номером в отеле и сериалом по телевизору.

Забытые сны перестукивались по ночам и подмигивали мне, приподняв картонный край.

Мама спит.

Инга листает свой сонник и ест мороженое. Она строит своё будущее по снам и подшучивает над моей мамой.

- Разве может сниться один и тот же мужчина сразу двоим? – мороженое в её вазочке, кажется, никогда не кончается. – Помнишь, что сказал мудрец шаману Лакота? Он сказал, что есть множество дорог, по которым двигается человек. И в каждый момент жизни человеком владеют страсти. Если они добрые, то направляют его по верному пути, а если они злые , то человек идёт по ложному пути. Паутина – это идеальный круг, но в самом центре есть отверстие. Она поможет поймать твои добрые мысли и достичь верной цели, а злые мысли уйдут через отверстие. Вполне возможно, что ваш Алекс - зло. Только он не вышел через отверстие, а, наоборот, остался, чтобы всех запутать.

Но я остаюсь с ним наедине.

Алекс вызывает меня из дома яблоками: бросает их в открытое окно, пока я не выглядываю.

Мы садимся на камни у пристани и читаем книги. Море бьётся нам в спины, а ветер засыпает страницы песком.

Мы переходим в дюны, прячемся за огромными валунами, чтоб растаять от жары и бескрайнего неба.

Лежим лицом к лицу, чувствуем, как солнце выжигает нам глаза, а ветер срывает остатки одежды.

- Ты такая худенькая. Кажется, что в ладони поместишься.

И я, действительно, помещаюсь, он даже сдувает с меня пылинки и щекочет живот указательным пальцем. Купает в волнах, смеётся, когда я кричу и захлёбываюсь, выносит на берег, как улов, вытирает большим махровым полотенцем и достаёт из пляжной сумки сухую одежду.

- Я всегда хотел заботиться о тебе, понимаешь?

А мне кажется, что моё тело покрылось рыбной чешуёй и подружки-русалки вот-вот позовут меня обратно на морское дно. Чешуйчатый лососевый хвост, перепачканный мокрым песком, заманит меня в морское царство, а подружки- русалки загремят задвижками и ключами.

- Ты что с ума сошла? –скажут. – Это же Тифон. Его руки исполнены такой силы, что никто и сравниться не может. Разве же ты его не узнала? Он же такого размера, что головой достаёт до неба, а раскинутыми в стороны руками — до сторон горизонта.

Но я только пожму плечами и проснусь. Распахнусь солнцу, выгляну в открытое окно.

- У мамы был друг, - повернусь к Инге. – Его звали Саша. Только и всего, понимаешь? Он погиб. И мама вышла за папу. Только и всего.

Море тонет в далёком тумане. Тяжёлое, как ртуть. Чёрная вода проступает на жёлтом песке, как будто кто-то случайно ранил волны и они кровоточат.

- Знаешь, - мама заглядывает в комнату. – Я решила, что нам надо сдавать комнаты отдыхающим. Лето жаркое. Хотя бы немного подзаработаем, чтоб протянуть до зимы.

У неё в руках были ветки гортензии. Не новой, лиловой, а старой, самого обычного бледно-зелёного цвета.

В детстве я всегда пряталась в её зарослях, делала тайники, закапывала в её раскинутых ветках тетради, дневники, жестянки с бусинами. А потом забывала.

Забывала про куст на заднем дворе, забывала про альпийскую горку. Теперь никто не ставит ветки гортензии в вазы, разве что в Ирландии или во Франции. В Бретани ею заполняют сады, парки, придорожные полосы, и цветёт она практически в каждом дворе.

Наверное, именно там, под старым кустом гортензии и была спрятана последняя ловушка. Скорее всего,все сны уже задохнулись и умерли. Ведь никто же ещё не поступал так с ними, не закапывал живьём.

- Наверное, тебе нравится, когда больно, да? – Алекс прижимает меня к верёвочным перилам “ обезьяньего” моста.

Кожаные наручники были такими широкими, что походили на краги сварщика, мост под ногами раскачивался, и хлипкие дощечки слабо попискивали. Казалось, что мост вот-вот рассыплется, разлетится на тысячи досок - огрызков.

Золотые волосы Соф, подаренные мне гномами Ивальди, падали на дощечки моста, как обезглавленные змеи.

Теперь я была похожа на мальчишку - гимназиста и морской ветер сразу прозвенел в моих ушах назойливым колокольчиком.

Море уже отползло в сторону, оставляя на пляже днища рыбацких лодок и грязную траву. Оно шумело где-то поодаль, шипело белыми гребнями волн, стонало и звенело наравне с ветром и криком морских чаек.

На доске объявлений только обрывки: ободранная щека, полуулыбка.

Лицо Алекса белеет в свете прибрежных фонарей.

Мама берёт его за руку. Выступает, как из ниоткуда, из темноты моря или неба. Она пахнет кофе и ванилью.

- Не надо, Саша!

Её голос даёт трещину, как будто клавиши фортепиано вдруг надломились, и рука музыканта сразу начала фальшивить.

Она стоит, как за окном, прижав расплющенное лицо к стеклу. Капли дождя скатываются по нему, как слёзы. Если это слёзы богини Юрате, то завтра осколки её дворца превратятся в мелкие кусочки янтаря и отдыхающие смогут собрать его, прогуливаясь по берегу.

- Волосы это хорошо, - Инга опять ест мороженое и листает сонник. – Длинные волосы - это дорога. Если во сне ты видишь роскошные длинные волосы, значит, наяву у тебя хорошее здоровье, а ещё длинные волосы - богатство.

- Наверное, я вдруг разбогатею, - бурчу из-под одеяла.- Какая-нибудь тётушка оставит мне в наследство сундук золота. Я буду сидеть на нём, как Пандора, и однажды выпущу из него какого-нибудь монстра. Или же отправлюсь в дорогу и попрошу самого Немти - лодочника перевести меня через наше море. Я даже денег ему предлагать не буду, а то он опять пострадает.

- Очень даже зря, - Инга злится, даже мороженое отодвигает на край стола. – Я бы на твоём месте присмотрелась к снам или прислушалась. Просто тебе наплевать. Ты живёшь мифами из своей дурацкой энциклопедии.

Просто последний сон длится минуту.

Он напоминает театр теней, где одни тени проходят сквозь другие.

Я даже узнаю маму: на ней шёлковая кота и камиза.

Она варит свой китайский соус из сладких помидоров и жгучих чили. Аккуратно нарезает овощи за большим кухонным столом и бросает их в огромный чан.

Я подкрадываюсь к ней такой же тенью, стою позади, задержав дыхание и прижимая телефон к самому уху.

Набираю заветный номер дрожащими пальцами. Как будто так и не смогла за десять лет, не научилась или просто не умела.

- Знаешь,- выдыхаю. – Мне так плохо без тебя! Веришь?

Пятипалые листья клёна падают из маминых рук и тарелок. А я собираю букеты. Жёлто-красные, осенние. Ведь август – это почти осень.

Кажется, что я играю в мабиногу. Только- только заполнила карту персонажа. Я даже не знаю, кто я : The Reborn» или «Lucky Girl» .

Я только слышу, как Алекс наливает воду в чайник и щелкает зажигалкой.

- Ты знаешь, который час, а?

Мамины часы с кукушкой бьют полночь.

Древний крылатый Кайрос горячо шепчет мне в затылок, его весы прямо перед моими глазами. Надо только успеть обернуться и ухватить бога за локон, но мама оборачивается.

- А тебе не кажется, что пора увидеть сон для себя, а не для меня и Инги.

Ловушка лопается.

Сны бросаются врассыпную: окна, подоконники, гортензия на заднем дворе.

- Хорошо. Ладно! – я улыбаюсь.

Просыпаюсь и слушаю солнце. Чувствую, как оно обжигает мне макушку и растекается по вискам и шее. Забирается под подушку, одеяло, пижаму, звякает на кухне посудой.

Наверное, бог Ра уже давно сел в свою дневную ладью и плывёт по небесному Нилу, разглядывая перину облаков и синь утренних волн.

Инга доедает мороженое и гладит кошку.

Баст чёрная и толстая. Она лениво переворачивается с одного бока на другой, зевает.

Когда-нибудь моя душа переселится в Баст, и я буду бродить по своим комнатам неслышно и важно, как настоящая богиня. И построю себе в гостиной храм, украшенный рельефами, и посажу в кадку яблоню, чтобы угощать всех постояльцев вкусными плодами.

- Тебе помочь с уборкой? – Инга поднимает голову. – Кажется, сегодня новый заезд, нет?

Мы пьём кофе на ходу, так, как я не люблю, потому что кружка постоянно перемещается по комнате и в итоге остывает где-нибудь на террасе.

Мы стираем в вручную, потому что так делала мама, не признающая никаких стиральных машин.

Я многое делаю, как мама: стираю, чищу ковры щёткой и содой, полы мою, разбавив в воде уксус и эфирное масло жасмина. Под подушками во всех комнатах у меня пакетики с лавандой и мятой, чтоб спалось слаще, а над входной дверью подкова. Я даже веду « Гостевой журнал», где прошу каждого из отдыхающих написать что-то памятное.

Инга посмеивается:

- Собираешь бредни!

И засыпает сразу после обеда, когда отдыхающие уже пообедали и разбрелись по своим комнатам, а я рассовываю ветки гортензии по вазам. Несомненно, гортензия выглядит царственно. Мама была права.

Море шумит уже за террасой. Заманивает своей густой пустотой и пьяным ветром. Переворачивает на столе вымытые стаканы и встряхивает кухонные полотенца на заднем дворе. Но стоит ветру оказаться в ладони, как вся его сила и хмель блёкнет, испаряется, разваливается на бессмысленные обломки, угольки графита, которые можно бросить в воду и смотреть, как они оседают на дне, превращаясь в разноцветные бусины. Может быть, их подберут нереиды и нанижут на нитку. Выстроятся на пляже и станут бросать их в море, чтобы разбудить тритонов. Звуки морских раковин разнесутся по пляжу и спугнут ночных прохожих.

А я подожду Алекса.

Я раскрою книгу на нашей странице и сяду на камни у пристани. Может быть, Гиады не станут больше оплакивать смерть своего брата, Гиаса, погибшего на охоте, и дождь не начнётся.

Но мы спрячемся в палатке-кафе. Обнимем горячие кружки с чаем из шалфея и промолчим. До утра. До первой звезды Сириус. Той, у которой в руках ключ от всех дверей.

- Знаешь, - Алекс прижмётся ко мне затылком. – Мне всегда было хорошо молчать с тобой. Даже неважно, где мы. Дома, на улице или во сне.

Липкий кофейный угар в кафе оседает на стенках и на потолке. Качается красными водорослями у самых глаз, просачивается сквозь щели в палатке и клубится над чёрным морем.

Холодный песок трещит на зубах вместе с поцелуем. Я запрокидываю голову и чувствую привкус моря. Солёной воды из слёз чаек. Ветер подкрадывается под майку и скользит по спине лёгкой прохладой.

- Хочешь, мы не будем больше прятаться и останемся здесь? Построим дом на берегу моря. Посадим клёны. Ты ведь хотела клёны, да? И у нас будет сын или дочь.

- У тебя уже есть сын, - как будто просыпаюсь. - И дочь.

Вкус остывшего чая и гулкая ночная тишина остается на уголках рта. Высыхает, как кровь на разбитых коленках. И море шипит за спиной внезапно очнувшимся василиском. Незаметный штиль, подкрадывающийся сзади.

- Так что же ты делаешь со мной, Рут, а? – Алекс смотрит жалобно.

А я вижу в его глазах волны и корабли. Далёкие, уходящие вдаль горизонта под чёрными парусами. Наверное, так с острова Наксос уплывал Тесей.

- Баст рожает! – голос Инги пробивается сквозь море. – Рут, Баст рожает!

Море тонет тумане. Тяжёлое, как ртуть. Чёрная вода проступает на жёлтом песке, как будто кто-то случайно ранил волны и они кровоточат.

- Рут!!!!!

Чешуйчатый лососевый хвост, перепачканный мокрым песком, заманит меня в морское царство, а подружки- русалки гремят задвижками и ключами.

Я просыпаюсь.

Баст вылизывает котят шершавым розовым языком.

Смотрит на меня сердито. Я опоздала.

Три чёрных комочка под тёплым животом.

Позвонить.

Я набираю заветный номер дрожащими пальцами. Прижимаю телефон к пульсирующему виску и тараторю громко и весело:

- Саш, представляешь, Баст родила троих котят. Просто удивительно, да? А я думала, она просто так растолстела. От хорошей жизни. А тут котята! Баст – мама, представляешь?

- И что теперь делает мама? - нежность переливается на солнечном подоконнике каплями дождя.

- Мама? – я оборачиваюсь на коробку, где громко мурлычет Баст.

- Мама спит, - улыбаюсь. - Представляешь, мама спит.