Главная страница сайта "Точка ZRения" Поиск на сайте "Точка ZRения" Комментарии на сайте "Точка ZRения" Лента новостей RSS на сайте "Точка ZRения"
 
 
Купец Моисеев глядел орлом, носил аккуратную бородку и закрученные кверху усы. Большие пальцы держал он обыкновенно в жилетных карманах, а говорил с посетителями из посадских обывателей и забредавших изредка в лавку богомольцев, щегольски растягивая слова.
 
 
 
по алфавиту 
по городам 
по странам 
галерея 
Анонсы 
Уланова Наталья
Молчун
Не имеешь права!
 

 
Рассылка журнала современной литературы "Точка ZRения"



Здесь Вы можете
подписаться на рассылку
журнала "Точка ZRения"
На сегодняшний день
количество подписчиков : 1779
530/260
 
 

   
 
 
 
Муравскене Илона

Глаз Одина
Произведение опубликовано в 94 выпуске "Точка ZRения"

- Я убью тебя!

Кажется, шепчу это тебе на ухо или же, наоборот, выкрикиваю уже спину. Чувствую, как вместе с тобой уходят дни, недели, месяцы, года. Они скользят по моему телу, оставляя неровные следы, царапины, раны.

Я готовлю паэлью. Нарезаю чоризо и лук, добавляю креветки. Я тщательно промываю рис. Специально купила басмати, а не арборио.

Ты съедаешь слова в одно мгновение. Не оборачиваешься на пороге, не хлопаешь дверью. А я не выглядываю в окно и не смотрю, как ты идёшь к воротам.

Я готовлю паэлью и урок в Skype.

На холодильнике куча магнитиков – слов. Ты же хотел, чтобы я не скучала. Ведь теперь я могу готовить паэлью каждый день. Каждый день нарезать чоризо, лук и морковь. Я могу каждый день закапывать в рис ароматные кусочки курицы. Я могу дописывать свою кулинарную книгу и не отслеживать входящие звонки в телефоне. Ведь я убью тебя.

Я оставлю паэлью в сковороде и заберу с собой амулет. Уличные колдуны не ошибаются. Их полно на главной улице и на блошином рынке. Надо только встать пораньше и не полениться поехать на окраину. Колдуны раскладывают свой товар под прилавком, сразу и не заметишь.

- Это не шутка, - заверял один из них. - Глаз Одина может исполнить любое желание!

У колдуна была смешная шляпа, а смех, как треск льда под ногами.

Он положил мне амулет на ладонь, и я почувствовала, как тело наполняется твоими тугими минутами ожидания.

Ожидания, когда я приду убить тебя. А ты распахнёшь мне дверь и предложишь тапочки.

- Да неужели? – всплеснёшь руками.

Засуетишься у плиты, начнёшь варить кофе, а я вытащу нож, которым только что нарезала чоризо, и прошепчу тебе в самое ухо или в спину:

- Я убью тебя!

Гинунгагап больше не будет пустой и мрачной бездной. Я заполню её тобой. И буду готовить паэлью. Снова и снова.

А ночью я опять пройду по мосту Бифрес, который соединяет Асгард, небесный город скандинавских богов, с землей, и загляну в твои окна. Просочусь сквозь полоски жалюзи красным пламенем заката. Вспыхну во всех углах дома, комнат, проберусь на крышу.

- Я убью тебя, понимаешь? – прошепчу в самое ухо или выкрикну в спину, когда ты отвернёшься, не узнавая.

Потому что меня узнаёт лишь Хёд. Он приходит каждую субботу, приносит латте из автомата и апельсины. Он садится на подоконник и рассказывает, как наступила осень.

Как в одно мгновение листья налились красным, как солнце утонуло в сером утреннем тумане, как ветер принёс обрывки стихов и песен, а дождь смыл все наши рисунки с асфальта.

Я снимаю больничный халат и даю ему краски. Он выводит на моём теле руну Дагаз, лёгкую порхающую бабочку из прошедшего лета. Через секунду бабочки разлетятся по моему животу и спине, вздрогнут на лопатках и замрут на ладонях.

Я невидима.

Мы уходим в парк, на скамейки, потом в каюту отеля у пирса и слушаем шорохи, тени, шелест серебряной паутины за окном, шёпот ночного дождя, щуримся от яркого света звезд.

- Это не шутка, - Хёд улыбается. - Глаз Одина, действительно, может исполнить любое желание!

И я рисую его на стекле. Кубиком льда из морозилки. Лёд тает в пальцах, расплывается , оставляя серые разводы.

- Я убью его, понимаешь?

Хёд смеется. Его смех, как треск льда под ногами.

Он снимает свою смешную шляпу и кладёт мне амулет в ладонь.

- Это не шутка! – повторяет. – Понимаешь?

***

Жизнь сыплется во времени жёлтым невесомым песком.

Солнце обожжёт его в пустыне, а бесконечные караваны пронесут по годам до следующего миража. До следующей картинки, по которой надо сочинить историю или рассказ.

Целый роман, ворох страниц, миг. Мираж. Иллюстрация, роман. Бессмыслица, набор слов, который успеваешь выучить на первом уроке, а потом долго ещё повторяешь перед камерой, чтобы преподаватель, наконец-то, сжалился и дал добро.

Уроки в Skype.

Так я познакомилась с Хёдом.

Он появлялся неожиданно: сидел за моей спиной, примерно разложив учебники и тетради, наблюдал, как я переставляю книги, расставляю тарелки, бормочу себе что-то под нос и не вижу его. Не слышу дыхания, не чувствую запаха. Нарезаю чоризо и лук.

Время оседает, как плавающий снег в стеклянной игрушке.

Я оборачиваюсь и замираю. Кажется, даже скукоживаюсь, внезапно становлюсь маленькой и беспомощной, а Хёд смеётся, и его смех напоминает треск льда под ногами.

- Hi! - за его спиной бесконечная снежная лавина. – У нас урок, помнишь?

Плавающий снег в стеклянной игрушке взбивается в один липкий ком и прилипает к рукам, как тесто для пиццы.

Мы начинаем.

Я снимаю фартук и включаю камеру. Наговариваю в микрофон свои слова, отправляю тесты и вопросы, наставлю будильник, большой и старомодный, усаживаюсь перед экраном, как перед окном, перебираю картинки, как фотографии. Подстраиваю под себя, проживаю их, как время у отцовского рояля, когда, не касаясь клавиш, можно было нажимать на педаль и слушать вздохи. Оттачивать музыкальный слух, переписывая ноты и разучивая новые гаммы.

- Если хочешь, расскажи о нём!

Если бы был ноябрь, я купила бы билеты в театр. Если бы был ноябрь, были бы гастроли Оскара, и мы попали бы за кулисы. Хёд мог бы увидеть носителя изучаемого языка, а я возможность спросить о главном.

Оскар подарил бы нам открытки с видами Варшавы, а я бы вспомнила, как мы сидели на лавочках у Шопена.

Если бы был ноябрь, никому бы не пришлось писать планы следующего занятия и придумывать программу на месяц вперёд.

Оскар бы потащил нас в кафе на Заречной и накормил бы самыми вкусными драниками во всём городе, а потом, когда месяц выкатился бы всё-таки на тёмное небо, отдал бы письмо. Передал бы из рук в руки, как его и просили, вытащил бы из кармана или даже из чехла от Zippo, небрежно сунул бы мне в руку и усмехнулся:

- Message!

Оскар- месссенджер.

Только неторопливый. Он никуда не торопится, как будто живёт не в Польше, а где-то на Тенерифе.

Он спит до двенадцати и приходит в театр только к двум. Он долго пьёт кофе у автомата, долго болтает с консьержкой у двери, долго перебирает бумаги на своём столе, и никогда не забывает, что гениален.

Его спектакли - это всегда сюрприз. И для него, и для зрителя. Каждая роль- новая жизнь. Даже нашу он проживает, как свою. Едет в конец города, чтобы забрать записку и привести мне краковский бублик. Фотографирует закаты и рассветы, чтобы показать их на страницах блога с подписью « dla ciebie».

Оскар гениален в том, что он есть, и в том, что каждый раз, передавая мне письмо ( издалека, почти, как из небытия), спрашивает всегда одно и то же:

- А может, и не правда всё, а?

***

Может быть, не будет больше ноября и письма. Не будет кафе на Заречной и месяца над рекой, отеля и Хёда. Рун, рассыпанных по моему телу, икон в мешке под кроватью и бесконечных воспоминаний, обрывков, тлеющих, как угли за дверцей печки.

В больнице все ходят в домашних халатах. Иногда, после ужина, в коридоре можно встретить смешных толстых тёток в халатах с пушистыми розовыми зайчиками на спине. Тётки идут в палаты чинно, как будто гуляют по Бродвею или собираются выпить кофе в ближайшем кафе, например, за площадью, у собора святой Анны. Я всегда обгоняю их, юркаю в палату и разглядываю свой серый больничный халат в зеркале.

Удивительно, но мне разрешили принести с собой зеркало. Небольшое, то, что висело в ванной комнате, и каждый раз после душа я протирала его запотевшее стекло салфеткой.

Зеркало стоит у меня в изголовье. Хотя Хёд говорит, что это неправильно. Он считает, что зеркало, как видеопленка, записывает судьбы, а потом транслирует где-то в другом измерении.

Получается, где-то в другом мире ходит мой двойник с такой же жизнью, как у меня. Он давно уже блуждает в лабиринте своего города и собирается выпрыгнуть из него, как только я поманю его из зеркала.

Сейчас, наверное, ему жутко неинтересно жить мою жизнь, потому что ничего, кроме серого больничного халата, чая и латте Хёда, он не видит. Но надеется, пожалуй, как я.

Надеется, что за окнами наступит долгожданный ноябрь, начнутся гастроли Оскара и я, наконец, получу заветное письмо.

Оскар притащит на свидание ворох красно-жёлтых листьев и заверит, что это, безусловно, варшавские клёны, хотя, скорее всего, он набрал их уже тут, в парке у Фрэнка Заппы. Но я всё равно поверю.

Я всегда верю. Оскару, ноябрю, письму, тому, как впервые поняла, что мне пора в Дом Эха

Ведь эхо - отражённый звук.

Иногда кажется, что в Доме Эха много таких отражённых звуков, особенно по ночам, когда в палате нельзя открыть окно.

У меня пропадает голос, и я чувствую себя безголосой нимфой. Я сижу на подоконнике и повторяю последние слова, услышанные в темноте. Как будто играю в « Телефон» или в « Угадайку», только выигрыш мне так и не вручают, хотя я стараюсь и не пропускаю ни одного словечка.

Ведь я записываю слова на стикерах.

Утром моя комната напоминает детскую. Жёлтые листочки осыпаются, как будто в моей палате тоже внезапно наступает осень, и санитары, ругаясь, сгребают их на совки и выбрасывают в мусорное ведро.

Обрывки фраз повисают в воздухе, отзываются ещё где-то внутри, нашёптывают всё ещё что-то своё, но я уже не слушаю.

Эхо исчезает.

Больные торопятся в столовую.

***

Я знаю Оскара с лета.

С моего двадцатилетнего лета, когда он впервые заглянул в нашу общежитскую комнату в поисках банальной соли для каши. Заглянул и остался. Без соли и каши. Устроился на подоконнике, чтобы почитать Милоша и Тувима, а потом, уже на рассвете, повёл нас, сонных, к Заппе, чтобы отыграть там последние аккорды.

После Оскара осень казалась упоительной, а утренние туманы напоминали белый дым из пасти самого древнего смока.

Он называл меня Ёлькой.

Водил меня за руку и дарил площади, улицы, дома, удивительные поздние букеты, купленные у старушек на вокзале, старые крыши, на которых мы сидели до темноты, дрожа от холода.

Казалось, что так было всегда, и невозможно было подумать, что что-то может быть после него.

Город замирал, затихал, застывал. Впадал в зимнюю спячку, укрывался белым покрывалом, потеплее укутывался, как в кокон, чтобы, однажды, проснуться красивой бабочкой, почти такой же, как на моей спине, и взметнуться в небо, к солнцу.

Хёд говорил, что осень – это не просто листья, лежащие на холодной голой земле. Это время, когда богиня Идунн упала с Иггдрасиля. Снег же - всего лишь шкура белого волка, которую Один отдал Идунн, чтобы она не замерзла.

Хёд верит.

Даже в письма, которые привозит Оскар. В обыкновенные тетрадные листочки, на которых написано всего несколько слов и которых он никогда не видел.

Хёд верит.

Он готовится к нашим урокам аккуратно и тщательно, как будто от его занятий зависит вся жизнь.

Он всегда приходит пораньше, наблюдает за моей спиной, как я переставляю книги, мою тарелки и готовлю паэлью. Он не дышит. Рисует свои морозные узоры в углу экрана и прячет глаза под поля смешной шляпы.

- Hi! – отзывается неожиданно. – У нас урок, помнишь?

И смеётся. Его смех, как треск льда под ногами. А я роняю книги и разбиваю тарелку.

- Мы будем гулять по городу!- шепчу в микрофон и отправляю ссылки, картинки, фотографии.

Вспоминаю Лазенки, Оскара, павлинов, совершенно ручных белок у самых ног, мороженое в каких-то изумительных стаканчиках, Вислу.

- Если хочешь, расскажи о нём!

У Хёда глаза цвета стали. Не серые, а совсем неживые, холодные. Кажется, что невозможно согреться рядом с ним, можно только замёрзнуть, застынуть, уснуть. Крепко, почти навечно, как богиня Идунн, когда упала с дерева.

- Ты была здесь? – Хёд перелистывает мои альбомы, картинки, открывает ссылки. – Одна? Почему одна?

Потому что Его тогда не было. Или всё-таки был, кормил ручных белок, фотографировал павлинов. Торопился на футбол, в кино, в театр.

Всегда торопился. Жить, работать, любить. Садился рядом у самых ног, обнимал колени, смотрел побитым щенком, как будто упрашивал, извинялся, прощал.

- Даже ломаного гроша не стоит, понимаешь? – говорил. – Жизнь без тебя!

Одевался сразу же, как будто боялся, что запомню. Запишу на память, сниму видео и отправлю по почте, как доказательство.

Или предательство. Всех сразу и себя тоже. Растопчу сердце, подаренные цветы, разобью вазу, бокалы, пролью шампанское. Захочу вдруг книжку. Или две сразу. С дарственной надписью, чтоб хранить под подушкой, читать ночью, утром вместо йоги, вчерашней паэльи и кофе с корицей.

- Я убью тебя !- скажу в спину.

Выкрикну потом, упрусь лбом в осеннее окно, жалюзи. Почувствую, как вместе с тобой уходят дни, недели, месяцы, года. Скользят по моему телу, оставляя неровные следы, царапины, раны.

- Так надо, понимаешь? – то ли оправдываешься, то ли уточняешь.

Пропадаешь ещё до заката, потому что у нас не бывает рассветов, туманов, утреннего дождя, тостов с джемом и кофе второпях, одну чашку на двоих. Телефонных звонков, разговоров, сообщений, только письма. Письма с оказией, через Оскара, когда он едет на гастроли в конце ноября.

***

Богиня любви Фрейя долго бродила по земле, разыскивая пропавшего любимого. Она добралась даже до самых пределов мира людей, откуда виднелся один из девяти миров Ётунхейм, где жил великан, который хотел забрать ее вместе с солнцем и луной в награду за возведение стены вокруг небесного Асгарда. Но нигде, от конца радужного моста Бифреса, соединявшего Асгард с землей, до границ Ётунхейма, не нашла она и следа своего Ода.

Наверное, ожерелье, подаренное ей гномами, всё-таки сожгло её изнутри, иначе она нашла бы его сразу.

Амулет Одина тоже сжигает.

- Не надо! – Хёд прикладывает к обожжённой ладони кубик льда. – Я же говорил, что это не шутка, веришь?

Лёд тает в пальцах, расплывается, оставляя серые разводы, как на окнах в доме Эха. Я слушаю дом каждую ночь: потрескивания в стенах столовой, ночную капель по крыше, шаги дежурного врача в зеленом хлопковом халате, шлёпанье босых пяток по пробковому полу, хлопанье дверьми где-то на других этажах, шум льющейся воды в душевой.

Дом Эха не спит. Он пахнет.

По утрам омлетом и запеканкой, в обед щами, вечером - кашей. Перед Рождеством медовыми пряниками. На Пасху – краской и рыбой.

Хёд не любит щи и рыбу.

Он приносит мне латте и листает тетради. Всё ещё учит слова, переспрашивает, как когда-то, до Дома Эха, когда я готовила паэлью и пересылала ему альбомы с видами Варшавы.

- Ничего ведь не изменилось, правда?

- У уроков по Skype много минусов! – пытаюсь отказаться, отключится.

- Почему?

- Я не могу взять тебя за руку!

У Хёда глаза цвета стали. Не серые, а неживые и холодные. Кажется, что невозможно согреться рядом с ним, а если вдруг заставить смотреть его на свет, его глаза начнут слезиться и болеть.

- Я приеду, хочешь?

- Завтра приезжает Оскар!

- Кто этот Оскар?

- Оскар – месссенджер. Он привозит мне письма.

Я сшиваю письма степлером и пишу на титульном листе дарственную надпись. « С любовью…». Письма ночуют под подушкой, а утром я перечитываю их вместо йоги и кофе.

- Тебе надо писать кулинарную книгу! – Хёд оживает на экране среди своих морозных узоров. – Ты пахнешь ванилью.

- Как бабушка,- смеюсь.

И он тоже смеётся. И его смех похож на треск льда под ногами. Как будто вот-вот чёрная вода проступит под сапогами, и ты провалишься в самое холодное, тёмное и туманное место, куда попадают все умершие. Ведь мир мёртвых Хельхейм расположен в самом низком уровне вселенной. Он окружён непроходимой рекой Гьёлль. Ни одно существо, даже боги, не может вернуться из Хельхейма. Вход в Хельхейм охраняется собакой Гармом и великаншей Модгуд.

Там никто не получает писем, туда не напишут, потому что я убью до того, как страна вечного льда и тумана расступится под ногами.

***

Дом Эха напоминает резервацию.

Место, где все объединены одной идеей и одной жизнью. Мы все встречаемся в столовой, а потом расходимся по комнатам-палатам, чтобы дожидаться обхода.

Мой врач никогда не здоровается, кажется, что он торопится и поэтому нервничает и подёргивает плечом, когда записывает что-то мою медицинскую карту.

Он выписал мне снотворное.

От него я могу проспать даже завтрак и Хёда.

Хёд пунктуален. Он приходит по субботам ровно в десять.

Иногда я думаю, что его скандинавский дух сна Унтамо специально будит его с утра пораньше, чтобы он успел купить мне латте и апельсинов.

Хёд садится на подоконник и рассказывает об осени, а потом показывает билеты на спектакль Оскара.

- Завтра всё решится, да? - спрашивает, промывая акварельные кисточки под краном.

Я киваю. Киваю и снимаю больничный халат. Он выводит на моём теле руну Дагаз, лёгкую порхающую бабочку из прошедшего лета. А уже через секунду бабочки разлетаются по моему животу и спине, вздрагивают на лопатках и замирают на ладонях.

Я невидима.

Хёд закрывает дверь, и мы уходим в парк Заппы, а потом в каюту отеля у пирса и слушаем шорохи и тени, шелест серебряной паутины за окном и шёпот ночного дождя.

Мы ждём Оскара и письма. Письма, которое, наконец-то, скажет, зачем.

Ведь в Доме Эха нет вопросов. Их не задают, потому что каждый живёт за запертой дверью и становится собой только однажды.

Однажды, когда я послушно сидела на полу в ванной и смотрела, как Оскар суетится, звонит в неотложку, в реанимацию, ещё куда-то, я не слышу. Вижу, как он пьёт воду большими глотками, как не оглядывается на меня, потому что ему страшно. Потому что он не трус, а всего лишь месссенджер. Он только привозит мне письма и краковские бублики. Он знает наизусть Милоша и Тувима и называет меня Ёлькой.

Ему можно. Я знаю его с двадцатого лета, когда он пришёл за солью и остался. Уселся на общежитский подоконник и просидел до рассвета.

- Он этого не стоит, понимаешь?! – кричит мне из кухни. – Ему же потом жить с этим! Как он будет с этим жить, а? Ты хоть подумала?

Мне некогда думать, Хёд выполняет задания слишком быстро и необдуманно. Почему-то он считает, что учиться надо стремительно, почти мгновенно, чтобы я не успевала печатать слова и придумывать темы.

Я исправляю ошибки, а он рисует свои морозные узоры в уголке экрана. Наблюдает, как я падаю и тону в белоснежной глади его рисунков, а полуденное солнце шарит по поверхности, пытаясь указать мне спасательный путь. Солнечные лучи щекочут мне ноздри, и я, чихая, выбираюсь из своих снежных завалов.

Хёд сидит напротив и смеётся. Он даже снял свою смешную шляпу и заплёл длинные волосы в косичку.

- О чём ты думаешь? – спрашивает.

Его морозные узоры тают и превращаются в мокрые серые разводы.

А я думаю о том, как Ты покупаешь хлеб в булочной, как несёшь его домой, как нарезаешь к обеду, а твоя жена наливает тебе суп. Ты, наверное, уже купил новое пальто, потому что скоро зима, а старое, уже немодное, упаковал в чёрный полиэтиленовый мешок и отнёс на чердак.

Наверное, ты рассказываешь жене свои сны, а она гадает, чтобы это могло значить. Когда ты уйдёшь, она найдёт среди книг сонник и будет искать значение, хотя твои сны лучше никому не рассказывать, собственно, как и мои. Иначе мои сны исправят другими таблетками, снотворным, от которого будет кружиться голова и клонить в сон весь день.

В доме Эха никто не торопит.

Психотерапевт терпеливо выслушивает мой план на будущее и делает пометки в журнале. Наверное, ей приходится выслушивать множество планов за один день, и она привыкла к ним, как священник к исповедям.

Я стараюсь, боюсь забыть хотя бы один пункт, подсматриваю в тетрадку, как Хёд, когда хочет получить « отлично».

Бог Браги тоже старался. Карлики-цверги подарили божественному ребенку волшебную арфу и отправили в плавание на одном из своих чудесных кораблей. В пути Браги пел трогательную "Песню жизни", которая была услышана на небесах и боги пригласили его в свою обитель, небесный Асгард.

Только вряд ли он придумывал в « Песне» пункты, которые никогда не существовали и вряд ли каждый день к нему приходил психотерапевт.

Она сказала, что пишет диссертацию « Социальная аксиология суицида» и что моя история ей подходит. Теперь каждый день я сочиняю для неё новые пункты в моих будущих планах и наблюдаю, как меняется её лицо. Она терпеливо слушает и грызёт кончик карандаша. Видимо, я не зря стараюсь, я даже подсматриваю в тетрадку, как Хёд, когда хочет получить « отлично». Но она не замечает, наверное, привыкла, как священник к исповедям. В любом случае, ей будет, что рассказать своим подругам за кофе, а я расскажу Хёду и запишу для него новые слова.

- Это очень хорошая тема,- скажу ему, когда он усядется на подоконник, чтобы рассказать, как пришла осень. - Возможность помечтать и устроить свою жизнь.

- Особенно когда помогаешь сбежать из психушки, да? - он усмехнётся и достанет краски, а я сниму серый больничный халат.

***

Валькирии, девы- воительницы, были юными и красивыми, со сверкающим оружием и развевающимися золотистыми волосами. Они подбирали героев, павших в бою, и несли их тела в небесный чертог Вальхаллу. Только вряд ли они подберут твоё тело. Я умею прятать и прятаться.

Хёд нарисовал на моём теле руну Дагаз, лёгкую порхающую бабочку из прошедшего лета.

Она делает меня невидимой. Так я могу выбираться из Дома Эха и бродить с Хёдом по парку Заппы и сидеть в скверике у Леннона.

В Доме Эха мне давали рисунки с большими чернильными пятнами и просили рассказать, что я там вижу. Пятна растекались по всему листу, как кубики льда в моих ладонях, и я каждый раз называла блюда из скандинавской кухни. В первый раз я сказала, что вижу на рисунках калакукко, рыбный пирог, и форикол, рагу из баранины.

Но когда приезжал Оскар, я пекла воздушную карпатку и готовила фляки. Я даже говяжий рубец варила заранее, как это делала бабушка Оскара.

Мне всегда казалось, что он приезжает последний раз. В последний раз привозит письмо и в последний раз обедает у меня на кухне.

Я подшивала полученное письмо к другим и прятала под подушку. Письма шептались до утра, пока я не начинала их перечитывать снова и снова, почти до бесконечности.

Я знала каждое письмо наизусть. « На память», как говорил Оскар. Я даже знала, как ты писал их, второпях, на коленке или случайно присев к столу, потому что приехал Оскар и надо спешить.

Я даже знаю, что ты думал, когда писал и представлял меня в колючем зимнем свитере из пегих шерстяных ниток. Ты думал, как я убью тебя. Ведь ты запомнил. Кажется, я прошептала это тебе на ухо или же, наоборот, выкрикнула уже спину. Ты почувствовал, как вместе с тобой уходят дни, недели, месяцы, года. Заметил, как они скользят по моему телу, оставляя неровные следы, царапины и раны.

Я готовила паэлью. Нарезала чоризо, лук и креветки, тщательно промывала рис.

Ты знал. Надеялся, что я не просочусь в твою жизнь сквозь полоски жалюзи, не вспыхну во всех углах дома, не проберусь на крышу.

Ты надеялся, а я ждала Оскара. Ждала Оскара, писем и краковский бублик, блога с рассветами и закатами, Хёда по субботам и латте из автомата.

У меня было так много ожиданий. Ожиданий и возможностей жить без тебя.

Руна Турисаз обещала покровительство и победу. Если бы я прошла Врата, я вряд ли бы искала дорогу назад. Я бы осталась. Зажила бы новой, совершенно чистой и счастливой жизнью без ожиданий и писем.

Хёд стёр эту руну недавно. Перед тем, как я провела ножом по запястью и уселась на пол ванной, чтобы услышать, как Оскар звонит в неотложку и шумно пьёт воду прямо из-под крана.

Руна Турисаз неизбежна. Она никогда не принуждает. Ситуация может быть очень неприятной, но у человека всегда есть выбор. Мы можем шагнуть назад в прошлое и всё забыть.

Хёд говорил, что в руне есть две фазы. Первая — фаза размышлений. Турисаз – это не руна поспешного действия. Она всегда оставляет время на то, чтобы выбрать.

Вторая фаза – это когда решение принято и действовать надо сразу, неотложно, не пытаясь десять раз перепроверить, усложнить и передумать. Решить - это прыгнуть.

аполнить бездну Гинунгагап собой. Почувствовать, как ветер бьёт в лицо, увидеть, как дождь смывает рисунки, ощутить, как под кожей скользят дни, недели, месяцы и годы.

Дождаться.

***

Оскар приехал с дождём. Принёс с собой в номер острый, ноябрьский запах ветра и сырости. Наполнил ванну, не замечая меня, открыл бутылку шампанского.

Казалось, что меня нет.

Бабочки давно исчезли, растаяли в речном воздухе отеля и утонули в чёрной воде за окном.

Кудрявые ореховые столики, постельное бельё с мешочками апельсиновых корок на полках, расшитые вручную полотенца на змеевике в ванной.

- Он приедет ночью ! – бросил уже полуголый. – Остановится в гостинице, как всегда. Ты не передумала?

Не слушая ответа, захлопывает дверь и глухо хлопает пробкой.

Он всегда пьёт шампанское после премьер. Один.

Я вижу потом, как он барахтается за зелёным бутылочным стеклом и, упираясь ладонями в стеклянные стенки, разглядывает меня. Даже не смывает алый грим Гуань Юя из своей оперы.

Сквозняк ползёт вдоль стены и хлопает дверьми во всех комнатах. А я вижу, как Оскар растворяется в бутылочном доме, как тает и оседает на дно. Превращается в липкий бесформенный сугроб, а луна светит в его зажмуренные глаза. Потом он наденет чёрную пижаму и будет напоминать китайского рабочего. Будет носить свои чемоданы и сумки, перекладывать вещи, проверять постельное бельё.

Сжалиться только после полуночи, выйдет покурить на балкон и, наконец, протянет письмо. Будничный листок, вырванный из тетрадки.

- To ostatni list,- проговорит глухо. – Думаю, мне не придётся больше тащиться через весь город, чтобы соединить мосты. Я устал, Ёлька! Знаешь, как я устал?

У меня в шкафу жила старая кукла. Отец подарил мне её, когда я пошла в первый класс. Наверное, в этот период все отцы дарят своим дочерям книги и тетради, а мой почему- то подарил куклу. Красивую куклу, которая умела томно закрывать голубые глаза и пищать «мама».

Отец боялся, что я повзрослею, а он не увидит. Не заметит, как постарел, как вдруг, однажды, станет мне не нужен. Боялся, что я вдруг подсчитаю и пойму, что он так мало был рядом. Что приезжал набегами, откупался апельсинами и шоколадными зайцами на Рождество. Забывал поздравить с днём рождения и не знал, как зовут мою первую учительницу. Боялся, что догадаюсь, осужу, вычеркну из памяти, забуду. Не напишу, не приеду, не позвоню.

Кукла будет напоминать. Доживать на дне тёмного шкафа среди постельного белья и мешочков апельсиновых корок. У неё облупится нос, а голубые глаза перестанут закрываться, ведь ей нечего разглядывать в темноте, как и мне.

Пустые улицы кажутся незнакомыми и чужими. Я вдыхаю ледяной ветер с реки и ощущаю декабрь. Вдруг и внезапно. Неожиданно, случайно, второпях застёгивая куртку и натягивая на лоб вязаную шапочку.

Булочной больше не было, кафе изменило название, а старый рояль чернел в углу под фонарями, осталась только дверь со звонком. За стеклом виднелись манекены, картонные ёлки на подоконниках и девушки за столиками.

Как будто не уходили.

Одна из них оборачивается и машет мне рукой. У неё голубые глаза и рот, измазанный моим красным лаком.

Кукла. Та, которую мне подарил отец, когда я пошла в первый класс.

Продавщица весело сняла её с полки и протянула мне, как приз. Кукла томно закрыла глаза и пропищала « мама».

Конечно, я пообещала отцу накормить её яблочным пирогом и напоить малиновым чаем.

Отец улыбался. Боялся, что я вдруг подсчитаю и пойму, что он так мало был рядом.

- Останься! – Хёд останавливает меня за локоть. - У нас есть « Выборова» и бигилла с чесноком. Хочешь?

- Скоро полночь. Я на автобус опоздаю! – оборачиваюсь.

Голос тонет в шуме воды и ветра.

– Я обещала Оскару, что поеду, понимаешь?

***

Наша книга была похожа на разворошенное птичье гнездо.

Я нашла её в номере.

Юркнула следом за горничной и притаилась за дверью в ванную комнату.

Ты был слишком близко. Я знаю. Чувствовала по движениям горничной, поправляющей постель и развешивающей полотенца.

Она оставила книгу, просто бросила на столик у окна и хлопнула входной дверью.

- Я хочу сделать сюрприз! – объяснила я администратору за стойкой в холле. – Подожду в номере, хорошо?

Она пожала плечами, не сказала, что непринято, неприлично, запрещено. Попросила оставить запись в книге гостей. В той самой, разворошенной, как птичье гнездо. Протянула её горничной, а я юркнула за дверь в ванную.

Книга пахла временем, отпечатками чужих пальцев, клеем и нами. Наполняла тугими минутами ожидания. Струилась по телу едва заметной прохладой и тут же раздирала на части, как берсерк на поле боя.

Вонзала когти, копья, выпускала отравленные стрелы и наблюдала, как умираю. Как хватаю ртом воздух, как оседаю на пол в ванной. Вижу, как Оскар суетится, звонит в неотложку, как пьёт воду большими глотками, как не оглядывается на меня, потому что ему страшно. Потому что он не трус, а месссенджер.

Он прячется в свою бутылку и барахтается за зелёным бутылочным стеклом, упираясь ладонями в стеклянные стенки и разглядывая меня. Даже не смывает алый грим Гуань Юя из своей оперы.

- Если бы ты не встретила этого скандинавского шамана, всё могло бы быть иначе!

Кажется, Оскар злится. Он стоит на перроне в своей старой ветровке и слушает ветер.

Ветер звенит в ушах, путает волосы, срывает шляпы.

- Ты должна избавиться от этого придурка, rozumiesz?

Я тоже не слушаю, я чувствую ветер и слушаю объявления диспетчера. Варшавский поезд впервые прибывает вовремя.

Я не поленилась встать пораньше и поехать на блошиный рынок. Хёд отдал мне амулет даром. Он сказал, что хольмганг- это поединок викингов, который происходит на шкуре в три метра шириной. Шкура закрепляется на земле колышками. Выход за пределы шкуры приравнивается к проигрышу. Отказ равнозначен статусу изгоя.

***

Когда-то номер этого отеля был тёмным и кособоким. Комнату и ванную разделяла клеенчатая штора на проволоке, а дверь закрывалась только наполовину. Из трещин разбитого окна по утрам лилось солнце. Торжественная золотая пыль на витражном осколочном полу.

- Я всего лишь на два часа эту комнату снял!

Мы просыпались на полу от холода и смахивали с простыней снежные холмики. Мы согревали друг друга дыханием и сплетением ног.

Наша книга пахнет временем. Слишком старым и тягучим, как мёд. Ничего не изменилось. Улья и пчёлы те же.

Я опять слышу звон приехавшего лифта, звук открывающейся двери и шаги в коридоре, знакомые, быстрые. Я чувствую, как ты дышишь, как поворачивается ключ в замке. Counter-Strike - легендарный компьютерный шутер. Лучше наносить удар не с помощью клавиши « Огонь», а клавишей « Альтернативный огонь». Тогда удар получится более точным.

Самые важные достоинства ножа — это его компактность и бесшумность.

Ведь я всё ещё готовлю паэлью. Нарезаю чоризо и лук, добавляю креветки, тщательно промываю рис. Специально купила вчера басмати, а не арборио.


<<<Другие произведения автора
(7)
 
   
     
     
   
 
  © "Точка ZRения", 2007-2024