Она могла бы быть волшебницей. 

Могла бы ходить в белых одеждах босиком по утренней росе, собирать первые весенние букеты, а вечером, едва заметив первую звезду, бежать на озеро и смело ступать в обжигающую ледяную воду. Шагать по мирной и тихой глади, не оборачиваясь на собирающуюся толпу. 

Она могла бы проходить сквозь стены, летать, прыгнув с крыши девятиэтажки, ходить под дождем и не промокать. 

Она могла бы..,но зачем- то родилась обыкновенной, неумудренной жизненным опытом. С длинными (от шеи будто) ногами, неуклюжей на высоких каблуках, с копной густых темных волос, с чужими стихами наизусть и с песнями под гитару у ночного костра. 

Родилась с обычной привычкой бояться темноты, с французским маникюром, со строгой неопытностью тургеневских барышень, с обыденной принадлежностью к прошлому ( и когда он закончится?) веку. 

Родилась, резко спрашивая себя и других: 

- Вы что сговорились против меня, да? 

И тыкала в зеркало в свое отражение, долговязое и нескладное,( руки по швам), хмурилась, сводя брови: 

- Ужас! 

А потом вздрагивала и боязливо горбилась, расслышав голоса в передней: 

- Прекрати кривляться! 

Юркала в комнату, спотыкалась о ноги дремавшего в кресле отца и забывалась..., заново рождаясь из себя. Рождалась в ту уже степенную и гордую, какой успела стать за все эти годы ( или века)... 

Я, 
Судорожно сжимая " Анну Каренину", чувствуя за спиной бархат нового дивана, ощущаю дыхание. Именно такое, от которого не вдохнуть и не выдохнуть, только таять, медленно проваливаясь в темноту. 

И видеть его глаза. Пальцы, касающиеся щеки, и дыхание- на двоих- в полубредовом скрещении рук, ассиметрией на подушке, в одеяле, пледе, небрежно брошенном на спинку стула. 

И пахнет пролитыми духами, недокуренной сигарой в пепельнице, кофе в чашках, корицей и ванилью и, кажется, еще краской где- то на первом этаже. 

И , конечно, не выйду проводить его, а только, кутаясь в халат, подойду к окну и занавешу шторы, разглядывая погружающийся в темноту город. Услышу, как звенят за стеклом голоса и весело шумит шальной ветер. 

Ведь уже завтра будет утро. 

Самое обыкновенное и самое раннее, с полуразмазанными штрихами сквозь задернутые шторы, без света теплого ночника, но с нежностью коврика под ногами, с торопливостью стрелок на циферблате, с наспех сделанными бутербродами, с чуть подкрашенными ресницами и , может быть, даже с улыбкой. 

Утро! 

Когда, глядя на себя, на еще незамотанный шарф и перчатки на тумбочке, спрашиваю тихо- тихо: 

- А что ты сейчас делаешь?.... 

...Она собирала фантики от конфет, открытки " С днем рождения", чужие стихи в блокнотиках и гламурные фотографии Алена Делона. 

Она не спала по ночам, не пила вино в подворотне, но тайком курила в форточку и любила лазить на крышу. 

- Ты бы лучше посуду помыла, - отец сердито ставил грязные тарелки в раковину. - Толку от тебя, как с козла молока. 

Отец не был злым , он просто безбожно пил и почти всегда спал, развалившись в кресле у телевизора. 

А иногда его не было неделями. И тогда она ходила по городу, звонила в чужие квартиры, спускалась в подвалы, ехала на вокзал и бродила между неубранными столиками кафе, заглядывала в пустые вагоны, будила спящих в зале ожидания. 

И находила. 

Везла домой, не обращала внимания на косые взгляды недовольных пассажиров, вела по улице, спотыкаясь и часто падая на скользкой тропинке, но приводила. Раздевала в прихожей, всматривалась в осунувшееся и постаревшее лицо, молча наливала суп и садилась рядом, подперев кулаками подбородок. 

Отец был дома. 

Он поднимал на нее усталые, почти неживые глаза и хрипел: 

- Ты на мать свою похожа!... Такая же бестолковая была.. Но красивая. Сука! 

И стучал по столу кулаком, разливал суп, она вскакивала, хватала тряпку, но отец, вытянув руки на столе, уже спал, и она гладила его по небритой щеке. 

И читала до утра Золя, а затем, нацепив наушники, долго лежала в постели, не закрывая глаз. 

Были все- таки где- то те Ангелы- странные белые мальчики с перьями на головах- те, которые приходили из Ниоткуда и расправляли крылья у самого изголовья. 

Но их, конечно же, не ждали и даже не замечали... 

И я тоже не замечала. И была уверена, что не ждал. 

Хотя знала, что было уже ожидание, где- то в пол- листа наспех сделанного текста, когда читать, как раскрытую книгу, а не эпилог- эпитафию, когда чужое уже понимаешь и принимаешь за свое, поднимаешь с трудом и несешь до следующего перекрестка чьей- то жизни. А потом, утирая пот, слышишь: 

- Начиталась Канта? 

Он машет рукой и закуривает, приоткрывая окно. 

- Читаешь очередной бред, варишь кофе.. Почти обыкновенность, да? 

- Почти- да! 

- Ой, Дина, не доведет тебя до добра твое чтиво. 

- Авось пронесет?!- улыбаюсь, наливаю кофе в чашки. 

И совсем близко уже вижу его глаза- черные, жгучие, почти омут, в которые нырнуть и уже не вынырнуть . Те, в которые не смотреть, но видеть, падать, вставать, ждать и верить, а еще- задыхаясь, бежать до самых ворот, кричать вслед, догонять босиком под дождем и снегом. 

Вижу, и халат с шелковыми кисточками, сгорбившись, падает где- то в прихожей- осторожный и нежный- по коже пальцем, остановился и перевел дыхание- и сердце, оборвалось, сжавшись в комок, замерло где- то в уголке, перестав стучать и рваться наружу. 

Оглянулась: в зеркале, замерев, чтобы.. запомнить, но там, размазывая тушь по щекам, не плакала она. 

Вот так просто собрала и сожгла все стихи. 

Зажгла свечи и нашла старое лезвие. 

И кровь не заливала плитки в ванной, не стыдилась своей наготы и не струилась по венам. 

Холодный душ смывал запах и боль, нерв пылал и падал где- то в виске, выбивая дрожь по всему обнаженному телу. 

И всего- то запомнилась строчка. 

Она села на краешек ванны, обняла колени- глотнула воздух- закашлялась- не поверила- не ощутила- наверное, огорчилась- растаяла, спускаясь струей воды по кафелю на стенах. 

...Потому что не могла и не хотела быть нечестной. Потому что был где- то впотьмах колодец заветных желаний,в который каждую ночь падали звезды несбывшихся снов. 

- Но ведь нет же никакого конца света, - крикну ему в спину. - Нет будущего! 

- Ты так думаешь? - не обернется и не остановится, а так и сбежит по заснеженным ступенькам к машине. 

- Я знаю! Слышишь? Я знаю! 

Но он только улыбнется краешком губ, сбежит по ступенькам и щелкнет пультом у ворот, открывая дверцу машины. 

Как всегда, впрочем, когда все заранее предрешено и предопределено, когда все уже предначертано и предсказано модной гадалкой в модном салоне при всех полагающихся свечах и даже хрустальном шаре на серебряном подносе. 

Предсказано.. магическими палочками, на рунах, на картах, и даже вокзальные цыганки с удивлением поглядывали в мою сторону: им нечего добавить. 

- Знаешь, о чем я мечтала, когда выходила замуж?- сажусь в постели, подперев спину кружевными подушками. - Я мечтала, что хочу жить в доме с огромной терассой, на которой буду пить по утрам кофе. Я буду приходить сюда рано- рано, в пеньюаре, непричесаная и босиком. Я поставлю чашку на колени и улыбнусь.. 

- Чему? Утру? - насмешливо щуришься. 

- Тому, что в спальне спит человек, которого я люблю. 

- Ты просто фантазерка. Как девочка,- чуть касается губами щеки. - Прости, мне пора. Проводишь? 

Я всегда провожаю,. , всегда,.. Кажется, что и не встречаю никогда, а только замечаю уже в комнате, где- то на диване или в кресле, приношу кофе и ставлю на стол пепельницу. Привычка.... 

У нее тоже вошло в привычку мечтать. О собаке. Она представляла, как они с отцом едут на рынок и приносят домой маленький толстый комочек, теплый и пушистый, со смешными висячими ушами и безобидной , доброй мордой. Он будет спать с ней на кровати, смешно перебирая во сне толстыми лапами и неуклюже переворачиваться на живот. 

И мы назовем его Джим. У нас ведь был когда- то Джим, когда мы жили в деревне и ходили в лес по утрам, чтобы набрать грибов к обеду. Джим бежал следом, но ужасно боялся леса. Прятался в кустах и встречал нас потом заливистым лаем. 

- Ну, на черта нам собака? - отец отмахивался и шумно пил чай. 

- А кто с ним гулять будет? - мачеха поднимала на меня накрашенные глаза. - Не ты же? 

- Но у нас уже была собака. У нас всегда были собаки. 

- У вас? - она усмехнулась. - Милая, теперь все по- другому. 

Конечно, теперь.. Когда отец спит, вытянув ноги у телевизора, а она весело болтает по телефону до полуночи. У нас? .. А ведь уже давно- давно не было нас... 

Или были, но совершенно в другой жизни, не в этом веке и в ирреальном мире. 

Когда- то очень давно, когда люди разделились на брошенные половинки и разбрелись по свету в поисках другого счастья. 

- И нашли же кого- то? - опять насмешливо щуришь глаза. -Усложняешь, да? 

- Философствую. 

- И каждый раз с новыми ухищрениями? Заманчиво. Виртуоз из виртуозов.., да? 

- Да нет, гораздо хуже,- тоже улыбаюсь. - Вот хочешь достану с неба звезду или подарю тебе море? 

Он не отвечает: только смотрит. Насмешливо, и в уголках глаз видны морщины. И я трогаю их пальцем- он ловит руку и осторожно подносит к губам. 

- А ведь иногда никто не нужен, кроме тебя! 

А в открытую форточку дует ветер, и я ежусь, отнимая руку. 

Потому что как будто в один миг не стало дома и не стало мира. Того , привычного и родного: с борщом к обеду,с жареными котлетами, с молоком на ужин. Не стало- разбился, как хрустальный шар на подносе в салоне гадания. 

Она вообще часто била посуду. Просто так, не нарочно, а к счастью разлетались на мелкие кусочки чашки и тарелки, отчаянно звеня по полу на кухне. 

- Безрукая! - ворчал, просыпаясь, отец. - Нет, точно безрукая. 

Младшая сестра прыскала в ладошку и убегала к себе, а она долго ползала по полу, собирая осколки в мусорное ведро. 

И долго курила у большого контейнера на улице, разглядывая темное звездное небо. Здоровалась с собачниками, гулявшими тут же у тропинки в парк, а когда появлялся бородач Павел с Джимом, обнимала Джима за большую лобастую голову и ждала, когда Павел опустошит свое мусорное ведро. Он весело подмигивал ей и предлагал: 

- Прогуляемся! Замерзнешь тут! 

И она, действительно, начинала чувствовать, что замерзла в своем стареньком летнем халатике и тапочках на босу ногу, бросала недокуренную сигарету и бралась за ручку ведра. 

- Домой пойду, - говорила. 

А дома отец, злой и взъерошенный, выходил ей навстречу, стучал кулаком по столу, от чего подпрыгивали чашки и сахарница, замахивался на выглядывающую младшую сестру и даже не замечал, что ее уже нет, что она уже , как всегда, юркнула в свой угол и нацепила наушники. Потому что так и не научилась спать по ночам, слушая зачарованный голос певца, рассказывающий про златогривого льва, и уже в предутренние часы он снился ей, этот золотой город , из ворот которого выходил этот златогривый лев, помахивая хвостом. 

И просыпалась от того, что отец стоял на коленях у ее постели и просил: 

- Доченька, червонец дай! 

И она давала, и отец, почти выхватив мятую бумажку из ее пальцев, исчезал на несколько дней, а она ездила « зайцем», потому что это были деньги на проездной, и потому , что было тяжелое время, и потому, что ни у кого не было денег, и потому, что одна страна объявила другой экономическую блокаду, и потому, что все были сыты свободой по горло и потому , что так было надо. 

А она опять ездила и искала отца по городу, во всех привокзальных кафе, спускалась в сырые , вонючие подвалы, звонила в чужие двери, стыдилась своего голоса, лица и рук, но находила и везла домой, и контролеры испуганно шарахались от них, а сердобольные старушки уступали место в автобусе. 

И дома отец, освободившись , наконец, от ее цепких рук, кричал, размахивая кулаками перед ее носом: 

- Сука! Как мать...Как твоя чертова мать... сдохнешь без меня, сдохнешь где- нибудь и не найдет никто... Наркоманка обкуренная! 

А она стирала его грязные, замоченные еще с вечера рубашки, смотрела на него из- под спутанной длинной челки, а по утрам несла ему чай, когда мачеха, махнув рукой, уезжала на работу. Она смотрела, как он жадно пьет и как кружка дрожит в его руках , прижималась лбом к его локтю и просила: 

- А давай лечиться, пап! Давай, а? 

Отец, охнув, ложился, сопел, засыпая, а она все сидела на краю кровати и смотрела, как он спит.... 

И я, сжавшись и затаившись, у чужой кровати- на самом краешке, боясь даже пошевелиться, смотрю, как он спит. 

И, осмелев, касаюсь пальцем щеки, осторожно провожу пальцем по волосам, по жесткому, остриженному ежику, все также тихо встаю, занавешиваю шторы и солнце, не хотя, прячется в толстых складках, на секунду задерживаясь в моих ладонях. 

- Не надо,- слышу его голос. – Я люблю солнце. 

Садится, зевает, достает сигареты. 

- Пусть светит, Дина! 

Он умел любить солнце, почти как ребенок, радуясь каждому его лучу, каждому солнечному зайчику, случайно проскользнувшему на стену по утрам. 

И совсем, как я, не любил дождь. Лужи, которые надо обходить, и приходил с вечно промоченными ногами и ругался, беззлобно и тихо, разуваясь в коридоре. Не любил скользкой дороги, черных кошек у колес автомобиля, но обожал горячий кофе и первую, выкуренную натощак, сигарету. 

- Это ты прозаик, - бурчал иногда, - а я люблю жить. 

И мне всегда хотелось этого утра с ним. Этой тишины, незанавешенного солнца, кофе не из пакетиков, анекдотов некстати, блинчиков с вареньем, разговора ни о чем. 

Хотелось этого просто будничного волшебства, когда обыкновенность сменяется необычностью, когда не надо тестировать себя на выдержку, когда просыпается дочь и бежит через комнату в одной пижаме, еще теплая и сонная после ночи, к нам в постель, когда ты обнимаешь обеих и целуешь поочередно, и говоришь так просто и буднично: 

- Мои девочки! 

И к обеду я пеку пирог с мясом, а потом мы едем в аквапарк и , хохоча, несемся на водных горках, и мне не страшно. Мне не страшно, что когда- нибудь тебя не будет. 

И мы будет жить в том моем доме где- то на опавших листьях клена, у реки, со скрипачом под окнами и тюльпанами весной у калитки. А зимой камин- и ты греешь озябшие руки, не раздеваясь, не снимая шарфа и пальто. 

И будет дочь. Еще одна дочь- темненькая, с твоими пронзительными черными глазами, и мы будем звать ее Элечка. 

... отпускать мечту иногда все- таки больно. Очень больно.. 

Больно и неловко , но она не поворачивалась, а так и лежала на неудобной тахте, поджав под себя ноги, обхватив себя за худые плечи. 

Игорь варил чай. 

Он смешивал какие- то травки и вчерашнюю заварку, разливал по литровым кружкам и звал потом из кухни: 

- Иди чай пить! 

И она, наконец, шевелилась, одевала брошенный на пол свитер, натягивала джинсы. На минуту задерживалась у мольберта и внимательно смотрела на полуобнаженную девушку на фоне огромного зеленого яблока. 

- А говорил, голых баб рисуешь,- она обернулась к Игорю, вошедшему с двумя кружками. – Муть какая- то. Даже удивительно, что ради этой жуткой мазни я пролежала тут целый час. Замерзла. 

- Дин, но ведь это авангард, - Игорь сел на тахту, поставил кружки на пол. - Ведь ты друг.. Кого еще я позову сюда. Сама понимаешь..., ради дружбы.. 

- Не надейся, больше в одних трусах я тут валяться не стану. 

- По- моему, это лучше, чем мотаться по городу в поисках твоего батеньки или чтения всякой дряни по зарубежке. 

- Это только ты так думаешь..,- она уже замотала на шею свой длинный, грубой вязки шарф. – Пока, Малевич! ..... 

Но пороге он нагонял ее и прижав к давно некрашенным стенам, целовал долго и жадно, стягивая на ходу шапку и шарф, расстегивая куртку и жилетку. 

- Динка, да что ты, девочка? В самом деле, чего взъелась- то?.. Ну, Динка! 

И ночью оба залезали на крышу, сидели на парапете, свесив ноги , и не боялись высоты. Совсем... 

Совсем и ни сколько. Как в сказке или по – щучьему велению. Но я закрывала глаза и понимала, что хочу его видеть. Вот здесь. Рядом, в кресле или на диване перед включенным телевизором или монитором компьютера. Мне нестерпимо хотелось почувствовать его присутствие. Запах одеколона, смех, голос. Хотя бы где- то за стенкой, в ожидании большего и лучшего, основанного не на фантазии и мечте. 

- Почему, а? 

- Потому что так надо,- он отзывался в тишине воспаленного мозга. – Потому что... 

Потому что знал ответы на все вопросы, но мне казалось, что с каждым днем их все больше и больше. 

Он любил семью и я , толкая его к перилам городского моста, кричала почти задыхаясь: 

- Ненавижу! Ненавижу тебя! 

- За что? – он не уходил и не опускал глаза. 

- За то, что ты есть, за то, что ешь , спишь.. 

- За то, что живу, да? – он поворачивается ко мне спиной. – За то, что живу. 

Но я знаю, что опускаться в ладони, труднее, чем в сердце. Сердце просто остановится однажды, и больше не оживет, а ладони. Я всегда буду помнить ладони. Пахнущие табаком и одеколоном, шершавые от работы, теплые и сильные, что прячу в них лицо и молчу. 

Мне так много надо сказать, а я молчу. 

Я не спорю, не кричу и не зову, я привыкла к молчанию, к тому, от которого сводит скулы и подступает тошнота. 

- Ма, он вернется? – дочь обнимает меня за колени в коридоре. – Вернется? 

Виновато смотрю в ее глаза- голубые бусины, как небо в ладонях. 

- Конечно. 

- Правда? 

- Конечно. Что же ему еще делать. 

Мы садимся на ступеньки, я держу ее на коленях и чувствую, как на колени кладет свою большую лобастую голову старый Джим......