Мой папа уехал на вокзал.

Я  впервые  не услышала, как за ним захлопнулась дверь, потому что тут же споткнулась о собственное тело на пороге кухни. 

Моя голова  лежала  на тарелке с солью,  как будто кто-то смахнул её с плеч   самурайской  катаной. Соль прилипла к волосам, а  над верхней губой засохли чёрные капли крови. Солнце светило прямо в лицо. Жалюзи разрезали его на светлые и темные полосы, как будто  рисовали поля в тетрадях.

Полицейские курили за нашим кухонным столом,  следователь заполнял документы, а под окном уже  толпились  любопытные.  Доносили стулья, посматривали на часы,  беспокойно оглядывались по сторонам, как будто не могли дождаться начала первого акта.

- Поставьте свою подпись, пожалуйста!

На губах тоже соль. Я сажусь на корточки и стряхиваю соль со своих волос, вытираю лицо кухонным полотенцем и сажусь за стол с краешка, как гостья.

На ногах моих старые вязаные носки с помпонами, которые вязала ещё моя бабушка Марта. По-моему,  она вообще не выпускала из рук спицы и нитки. Она всегда сидела перед телевизором в гостиной и вязала. Вязала скатерти, которые раздаривала подружкам, таким же вязальщицам, как и она сама. Вязала длинные, казалось, бесконечные шарфы, которые никто не носил. Пёстрые ковровые дорожки, которые мать выбросила сразу же, когда бабушки Марты не стало. Жилеты и свитера для моего отца, спрятанные матерью  куда-то в глубину шкафа или на антресоли.  

Интересно, зачем я надела эти носки  летом?

Я ставлю  подпись в уголке листа, мелко исписанного следователем.  Меня пакуют в чёрный полиэтиленовый пакет и на носилках выносят из дома.  Как мешок с мусором. Наверное, выбросят где-нибудь в контейнер  по дороге, кому нужно тело, если вокруг столько живых людей.

Следователь смотрит на меня сочувствующе. Не каждый день видишь себя с отрезанной головой, как в фильмах Хичкока.

- Мы позвоним, если что-то выясним!- обещает уже на пороге.

Пожимаю плечами.

- Конечно, конечно!

Больше всего я хочу сейчас  написать письмо сестре. Первое за последние  пятнадцать  лет.  Написать письмо и подписать мировую.

Хотя мы не ссорились. Даже фотографиями в блогах обменивались. Скупо поздравляли друг друга с  праздниками  яркими открытками по электронной почте.  Как будто подводили черту, которую нельзя переступить.

Наверное, это письмо нужно нам обеим. 

 Я умер и застрял между мирами. Тысячами миров, пересекающимися в одной точке, откуда все началось. Даже не помню, где я это прочитала.

Здравствуй, Лука!

В деревне, откуда  мы переехали сюда, в день похорон всегда пекли хлеб, ты помнишь?

Перед тем, как в доме начинало  пахнуть еловыми венками и  лилиями,  все комнаты наполнялись  кисло-сладким запахом хлеба.

Помнишь, мы все крутились на летней кухне, ожидая, когда же мама достанет  из печи  румяную душистую  буханку.

Бабушка прогоняла нас, грозила веником, которым выметают из печи жар, но мы всё равно не убегали далеко.  Запах свежеиспечённого хлеба преследовал нас даже у озера, куда мы  бегали купаться.

Но  печь хлеб меня научил Ришар Бертине. С того момента, как я  достала из духовки свои первые фугасы, отец заглянул мне через плечо и с удивлением повёл носом.

- Надо же! Оказывается, ты тоже на что-то годишься! Теперь можно будет не ездить в булочную.

Но всё равно  ездил. Каждое утро ровно в пять он выходил из дома и ехал в boulangerie у вокзала, а я просыпалась от звука захлопнувшейся двери. 

Но сегодня не услышала и не проснулась. Как будто сразу за дверью начался хаос. Зияющая бездна, наполненная туманом и мраком, совершенно бесформенная  и  беспорядочная.  Помнишь, как у Гесиода: «Прежде всего возник Хаос».

Хаос  заполнял пространство нашего дома, зиял дырами в оконных рамах и туго набивал перины и подушки.

Помнишь, как  бабушка собирала  скошенную отцом траву  в кучу и поджигала?

« Сорняки в кучу собрала, все мысли злые людские подожгла. Горите злобные, горите завидные, в котле вам кипеть, в аду вам гореть. Как сорняки сгорают, так пожелания вражьи с дымом улетают с пеплом по ветру».

Мама хмуро склонялась над миской с тестом, а отец заливал горящую траву водой из шланга. Все говорили, что бабушка wrozbita, знахарка.  В июне, на Ивана Купалу,  соседки ходили с ней за травами в поля, а потом с песнями развешивали их сушиться в тени,  под крышей  дома.

Отец давно уже выбросил все мешочки и баночки  с травами и настойками, хотя иногда я  всё ещё нахожу их  где-нибудь среди старых вещей, и точно также собираю травы на Ивана Купалу.

Говорят, что древние  хранили память в ушных раковинах, поэтому на суде их всегда дёргали за ухо, чтобы  вытащить воспоминания, как ладью бога Ра  из убежища.

Не знаю, зачем пишу тебе всё это, Лука! Может быть, тоже пытаюсь проверить свою память на прочность. Выуживаю из глубин ушной раковины все детали, штрихи, слова.

Помнишь, как ты приехала к нам впервые?

Мы даже толком не знали, откуда. То ли из Индии, то ли из Африки. Я всё пыталась потом найти это место на карте, но так и не нашла. Наверное, у тебя были свои, какие-то особенные боги-защитники, которые скрывали ваше миссионерское месторасположение. Я до сих пор не верю, что земля круглая.  По-моему, она так и осталась стоять на трёх слонах, которых  черепаха несёт в бушующий океан.

Ты больше не приезжала. Как будто растворилась или растаяла под своим горячим миссионерским солнцем. Собственно, я всегда знала, что время не превратит тебя в дородную даму, как на картинах Рубенса.  Помнишь, кто-то из наших принёс этот альбом  от букиниста?

У букиниста всегда было много книг, в начале девяностых, когда люди в спешке покидали страну, хорошие книги продавались ему почти за бесценок.  Букиниста звали Джо, помнишь?   По-настоящему он был Ян, конечно, но все звали его Джо, потому что так было интереснее,  да и похож он был на Джона Хёрта из « Полуночного  экспресса».  Мы и говорили все:

- Пошли к Джо кофе пить!

Книги в его лавке валялись прямо на полу, он не успевал расставлять их на полки. Иногда мы приходили помогать ему.  В  награду он поил нас своим фирменным  кофе, который варил в старинной серебряной турке 1849 года, и разрешал взять что-то из книг домой.  

Возможно, тебе и не нужны все эти воспоминания.  Да и вряд ли они сжигают меня изнутри?

У преступления всегда есть предыстория.  Я не верю в спонтанные убийства. Должна же быть хоть какая-то зацепка, от которой начинается  действие. Спонтанные убийства совершают дилетанты и писатели.

У меня много историй. Если  бы я записала их все, получилась бы пухлая энциклопедия, как французская  Laurusse gastronomique, которую я  принесла  от того же Джо.

Вспоминать - это как плыть против течения. Можно сломать весло, перевернуть лодку, оказаться в  холодной мартовской воде и почувствовать, как коченеют руки и ноги.

Но я люблю плыть.

Я люблю нанизывать свои  истории на  леску вместо бусин, люблю  выделять в них абзацы, люблю делать вставки и рисовать треугольники на полях.

Помнишь, Джо сказал, что треугольники на полях рисуют только  те, кого легко не проведёшь.  Но я всегда думала, что это шифр. Кто-то из  богов, может быть, даже сама Метида, водит меня за руку и сообщает тайные замыслы. Предупреждает об опасности или беде.

Мне  так много надо рассказать тебе, Лука, но боюсь, ты не будешь слушать. У тебя никогда не было терпения. Ты не любила сидеть на одном  месте,  никогда не дослушивала истории до конца,  тебя вечно кто-то ждал, тебе всегда нужно было спасать кого-то, торопиться, бежать, встречаться.

Ты  приехала тогда  в лёгкой полупрозрачной тунике. (Я помню, как ты  небрежно бросила её на пол в ванной, когда шла в душ, издалека казалось, что на плитке лежит снежный ком). Загорелая, как никогда.

Ходила, позвякивая браслетами на руках и лодыжках. Заглядывала в буфеты, шкафы, комоды.

- Этот дом тебя не угнетает, нет? – спросила вечером, сидя на террасе.

Терраса была самодельной. Отец обустроил её из огромного балкона. Мы купили плетёный столик и такие же плетёные кресла. Раскрыли зонт с надписью "Carlsberg" на боку и принесли чайный сервиз.

Издали терраса напоминала кафе в Паланге.  Хотя в Паланге таких кафе было великое множество. Казалось, что город – это одно сплошное бесконечное кафе.  Улицы пропахли кофе, жареным миндалём, вафлями,  мясом на гриле и янтарным пивом прямо  под мостом.

- Я люблю этот дом! – говорю. – Мы его строили.

- Достраивали, -  ты  усмехнулась. – Построить дом - это слишком много для тебя.

Ты всегда усмехалась,  если не верила.  Наверное,  ты сравнила меня с одной из моих кукол, которые я начала шить тем летом.

Куклы сидели в мастерской.

Никто не собирался устраивать там мастерскую, это была обычная тёмная комната, кладовка, куда мы складывали все строительные отходы и ненужный мусор.

В старинные времена у предков был заветный обычай: держать за печкой подвешенными на одной нитке 12 кукол. Кукол делали все  члены семьи, даже мужчины, хотя  куклы считались сугубо женским делом.

Думаю, это было связано с  Кумохой, весенней  простудной лихорадкой, которая  жила в лесу вместе со своими 12 сестрицами. В  дом  они могли проникнуть через печную трубу, поэтому кукол-лихоманок  и делали за печкой, чтобы  пресечь напасти.

Кажется, ты нашла их сразу, в тот же вечер, когда приехала.

Я не заходила в мастерскую до  твоего отъезда. Было как-то неловко оставлять тебя без присмотра, хотя дома тебя почти не было. Ты находила время для всех старых друзей, а с нами тебе было неуютно и  тесно, как будто мы загнали тебя в клетку.

Наверное, поэтому ты исчезала уже  с  утра, выключала телефон, чтобы я случайно не позвонила,  и появлялась  только к полуночи, принося с собой  запах  улицы, дождя и кофе.

Я хотела научиться с тобой разговаривать, слушать, понимать. Я  как будто  наматывала тебя на  запястья вместо боксёрских бинтов.  Продевала большой палец в петлю, делала несколько оборотов вокруг запястья, потом фиксировала  большой палец, обматывала  костяшки, пропускала   между передними пальцами, ещё раз оборачивала вокруг костяшек и опять фиксировала. 

Бинт не давит, если рука разжата, если сжать, плотно обтягивает кулак. Такой ты была в детстве.  

Сейчас же ты сидела совершенно взрослой, как будто даже старше меня лет на десять. В белой полупрозрачной тунике, загорелая и босоногая, хотя в детстве  ты даже по ковру босиком не ходила.

- Твои куклы дурацкие! – проговорила, помешивая чай. – Безобразные, я бы даже сказала. Зачем тебе эти уродцы?

Мне показалось, что даже глаза у тебя изменились. Они напомнили мне глаза куклы Тильды, вышитые мулине. Я видела таких кукол у кукольницы Ванды на ярмарке в марте. 

Тильды сидели в ряд на низенькой скамеечке у прилавка, как девицы на выданье. Их щупали, рассматривали, заглядывали под платье и  спрашивали цену. 

- Когда- нибудь они будут играть в театре,-  ответила.- Они станут самыми знаменитыми куклами. Никто и не заметит, что они уроды. Каждый вечер они будут давать представление, жить  настоящей человеческой жизнью и  рассказывать истории. 

- О твоих ахиллесовых пятках, да? – ты засмеялась. 

Смеялась долго и заразительно, как будто кто-то сидел под столом и щекотал тебя за ногу.

- Или только об одной пятке? Той, что чаще всего болит, а? Я знаю все твои истории. Ты всегда умела морочить голову, особенно мне.  Твои истории, как Велесова книга, ни одного проверенного факта.

Если бы я не нашла своих кукол с оторванными головами, если бы не застала Алекса   в нашей ванной ранним утром, всё могло бы быть по – другому, Лука. Ты знаешь, почему, правда?

Потому что больше всего я боялась тогда, что он обернётся. Обернётся и начнёт оправдываться. А я не смогу посмотреть в его глаза. Как всегда.

Потому что я всегда боюсь смотреть в его глаза, боюсь увидеть в них правду.  Боюсь поверить, почувствовать, осознать и ощутить, как  она движется под кожей,  струится по венам, смешивается с кровью и отдаёт болью в висках.

- Хорошо, что ты мне не родная сестра, - сказала ты в тот день  за завтраком. – Сводная сестра - это не родня, слава Богу!

Сводная сестра - это кость в горле.   Больно  глотать,  мягкие ткани горла и гортани отекают,  дыхание затрудняется. Без помощи не обойтись,  вдруг кость задушит.

- Мы собираемся на Бельмонто. Утром на  пруду можно увидеть чёрных лебедей, ты знала?  Днём они прячутся куда-то.  

В тот день я сшила куклу – отца.  Даже волосы из козьего тресса  выкрасила хной.  Мне хотелось, чтобы он был похож  на того лихого рыжего  парня, которого встретила моя мама и влюбилась до беспамятства.

Когда он умер, я ощутила пустоту.

Не просто пустоту, которую всегда ощущают после смерти, а пустоту вокруг меня. В саду, где отец собирал малину, в  сарае, где он мастерил, в комнатах, где всё ещё пахло его одеколоном и пеной для бритья.

Я замолчала.

Даже в магазин идти боялась, потому что не могла произнести ни слова. Стояла у  прилавка и молчала, а продавцы с сожалением разводили руками.

Смерть - это не горе, смерть - это молчание. Глухое молчание вокруг тебя, звенящее и  пугающее,  отдающее болью и пахнущее кисло-сладким запахом хлеба.

Я спрятала куклу в комнате. Бросила в диван и накрыла подушкой. Я записала его историю на диктофон  и слушала  несколько часов подряд, пока не выучила наизусть.  Пока слова и предложения не обсели где-то внутри меня жёлтым пляжным песком, который мы вечно насыпали в карманы  курток и в стаканчики от карамельного латте.

В тот день ты  так и не вернулась. Наверное,  встретила своих друзей и отправилась пить пиво. А может быть, растаяла в руках Алекса, как я.   Рассыпалась на тысячи маленьких  бусин - историй, которые я нанизываю на леску, чтобы не потерять. Прошлась по карнизу и уселась на самой высокой крыше, чтобы глотнуть   мартини прямо с бутылки и прыгнуть  вниз. Почувствовать, как ветер  проникает  в тебя сантиметр за сантиметром, без прелюдии, без комплиментов.  Вживую. Зажимает тебе рот  ладонью, чтобы не  вскрикнула слишком громко,  чтобы знала своё место и не перепутала номера телефонов.

Ветер  опустит тебя в подушки, как меня, запутается в застёжках, крючках, проникнет в узкое и сухое, наполнит влагой, как напоит.  Оставит опустошённую и горячую, как наш жёлтый пляжный песок, который мы насыпали в карманы курток.

Какой он ветер?  Западный, северный  или  южный?   

Любить ветер – это  почти как засыпать в камере – обскуре. Мир переворачивается с ног на голову, утро мгновенно становится вечером, а вечер утром.

Куклу Алекса я сделала за одну ночь. В  ту самую ночь, когда ты не вернулась. У куклы были тёмные глаза, как осенняя вода в реке.   

Ты помнишь глаза Алекса, Лука?  Ты успела заглянуть в них и остаться?  Остаться на ночь, на день, на неделю,  на годы, как я. Остаться, чтобы истечь  болью, когда придёт время вернуться. Выкарабкаться, выпрыгнуть из тонущего «Титаника» и успеть схватить за хвост уплывающую спасательную шлюпку. Обрубить канаты, как Эней,  бегущий от Дидоны.  Сжечь  корабли и мосты,  как Вильгельм – Завоеватель.  Спрятаться, затаиться, умереть. 

В моём театре нет живых актёров. Каждый вечер  мои куклы рассказывают свои истории,  прокручивают жизни, как старые пластинки, потому что для них вспоминать - это как плыть против течения. Можно сломать весло, перевернуть лодку, оказаться в  холодной мартовской воде и почувствовать, как коченеют руки и ноги.

У тебя тоже есть кукла, Лука. Я сшила её очень давно, думала, что отправлю тебе по почте, как посылку. Даже представляла, как ты удивишься, когда вскроешь ящик.

Кукла похожа на тебя. Я одела её в полупрозрачную тунику, в которой ты приезжала. Купила в лавке у индусов браслеты и кольца. Она тоже ходит по дому, позвякивая ими, как ты.  Заглядывает в буфеты, шкафы, комоды. Заказывает  бриоши на утро и оставляет мелочь на тарелке.  На ночь она плетёт косу из ореховых волос и  душится  элегантным « Tresor». Шлёпает босыми ногами по паркету,  рисует античные вензеля на потолке и  часами простаивает у карты, расставляя разноцветные флажки.

Мне всё казалось, что она обернётся на мои шаги и скажет твоим, таким знакомым и незнакомым одновременно, голосом:

- А давай поедем на Мальту, Йоля!  Мы купим там сумки из ротанга и украшения с изумрудами.  Поедим креветок и лапшу с мясом. Там тепло, Йоля!

Ты  всегда была южным человеком. Так же как я, как Алекс. Зима нагнетала на нас  хандру, и мы запирались в четырех стенах, чтобы печь багеты и варить грог.

Ты помнишь грог у Джо в магазине, Лука? Он доливал в ром горячей воды и наливал в прозрачные стаканы на подставке.

Во времена адмирала Вернона  кварта воды смешивалась с полпинтой рома на палубе. Матросам полагалось две выдачи в день: одна между 10 - 12 часами утра и вторая между 4 - 6 пополудни. А чтобы было вкуснее, добавляли в эту смесь сахар и лимонный сок.

У нас не было сахара и лимона. У нас были баррикады у парламента и костры на улицах.  

Мы носили туда пирожки в кастрюле и чай в термосе. Джо приносил грог.  Мы сидели у костра вместе со всеми.  Чай и грог слишком согревал, чтобы помнить о зиме.  Но тогда ты впервые сказала о Мальте.

Я всё помню, Лука!  Наверное,  всё-таки пытаюсь проверить свою память на прочность.  Поэтому и выуживаю из глубин ушной раковины все детали, штрихи, слова.

Это слишком длинное письмо. Я никогда не писала таких длинных писем. Да я вообще их не писала, достаточно было фотографий в блогах и поздравительной открытки по электронной почте. Достаточно было того последнего разговора под утро, когда я открыла тебе  дверь с куклой на руках.

- Ты у меня всё забрала!- выкрикнула ты с порога. – Ты обобрала меня до нитки, Йолька!

Веснушки осыпались с твоего загорелого лица. Кукла трясла головой и роняла слёзы. Слёзы смешивались с  веснушками и размазывались по лицу и полу, как краски на картинах абстракционистов.

- Я хочу на Мальту, слышишь? На Мальте тепло.

Наверное, там подают мидий и устриц на продолговатых тарелках, раздают рекламные листовки и   впускают седые гребни моря прямо в fish-бар, где работает Освальд.

У Освальда всё на «о»: охра, Овидий, облака и ольха.

Освальд с Мальты, только летом он зачем-то приезжает в Палангу, чтобы стоять на центральной улице  в   ярком полосатом  шарфе и зазывать отдыхающих в рыбный бар.

Освальд читает Овидия  и вдевает в ухо ольховую серьгу. Кажется, что это  хвост  миниатюрной белочки, которая живёт у него в номере  «Габии».  Белка прыгает по охровым шторам на окнах и грызёт жёлуди. 

Я покупаю и Освальда  устриц,  и  он услужливо вскрывает их ножом.

Вечером мы сидим на разных скамейках перед деревянным пирсом и считаем облака. Угадываем, какая погода будет завтра  и сколько клиентов придётся обслужить в баре. А потом играем в нарды до утра, перекусываем фраппе и пирогом с лампукой, переставляем деревянные фигурки по доске, нащупывая все её трещины и впадины.

Мы играем в темноте, и фигурки нас слушаются, поддаются на уговоры, прислушиваются к нашим разговорам и  принюхиваются к фаршированному осьминогу на продолговатой тарелке.

Я  подрабатываю в «Габии» горничной: разношу чистые полотенца и чищу ковры в холле. У меня даже есть своя коморка, где я могу переночевать, если клиентов слишком много. 

Освальд приносит свои нарды туда вместе с пирогом и  кофе. 

Его кукла из гипса. У неё влажные глаза, как будто она вот-вот заплачет и каждый норовит у неё спросить, что случилось.

Бабушка Марта опоила бы Освальда настойкой из волчьих ягод. Настойка  безвредна, если  добавлять её в чай по одной чайной ложечке.
- Только спится лучше! – сказала бы бабушка.

Я поила бы Освальда чаем с настойкой каждый вечер, когда он приходит с нардами и пирогом. Я хотела бы посмотреть, как он спит, чтобы подслушать его сны. Подсмотреть, как будто в замочную скважину, вышить ему подушку, думку, пёстрыми павлинами или красными маками, которые растут в  калифорнийской  долине.

Но Освальд не пьёт чай и не спит.  Освальд  подсказывает мне ходы и  учит испанский. Он собирается переехать, говорит, что Мальта пахнет рыбой и гнилыми яблоками.

- Toda la esperanza! -  говорит. – Вся надежда на Барселону!

Теодора, маленькая художница на набережной, продающая свои рассветы и закаты, сказала, что, скорее всего, ему придётся плыть на Нагльфаре, потому что до октября «Габия» не опустеет, а там  как раз  наступят  заморозки.  Нагльфар  сможет проползти на своём тяжёлом брюхе по льду, он же из ногтей, тяжёлый, ни одна вода его просто так  не удержит.

На её картинах Нагльфар поднимается из пучины прямо на рассвете. Я слышу плеск весёл и  ветер. Ветер, который   опустошает, проникнет в узкое и сухое, наполняет влагой и оставляет,  пустую и  горячую, как наш жёлтый пляжный песок, который мы насыпали в карманы курток.

Я связала кукле  Теодоре  жёлтый  берет и купила кисти в галерее. Ей уже восемьдесят, но она не сдаётся. Носит длинное цветастое платье и собирает янтарь после шторма.

Море каждый день дышит нам в затылок. Я каждую секунду ощущаю его дыхание и слышу шёпот набегающих волн. Это почти беседа, Лука. Одна на двоих, тет –а- тет, спина к спине,  когда море слизывает остатки песочных  замков и  диктует новые страницы  книги перемен.

Я был там. Я стоял на краю Мира и видел свет, горящий в окнах Бытия.

Так было написано в книге Донга. 

Донг гадал отдыхающим прямо на пляже. Захлопывал книгу и чертил на песке свои замысловатые  гексаграммы.

- Сюй,- объясняет он мне. – Необходимость ждать.

Ждать ветра. Ждать, чтобы истечь  болью, когда придёт время вернуться. Выкарабкаться, выпрыгнуть из тонущего «Титаника» и успеть схватить за хвост уплывающую спасательную шлюпку. Обрубить канаты, как Эней,  бегущий от Дидоны.  Сжечь  корабли и мосты, спрятаться, затаиться, умереть. 

Я впервые пью с Донгом  маотай из пиал, которые он принёс с кухни « Габии».

- Ган бэй! – улыбается он. – До дна! До дна!

Мы лежим на песке валетом. 

Вечернее море кажется сизым, как изнанка  осенних листьев.  Море  подкрадывается к нашим ногам, и мы поджимаем их под себя, как будто боимся окоченеть от прикосновения или застыть песочной фигурой, которых так много сейчас на пустом пляже.

Губы Донга пахнут  мятой.  Он закусывает  водку жвачкой, хотя  я принесла сыр и оливки.

Мне нравится на кухне гостиницы: там белоснежные  фартуки и блестящие лезвия ножей.  Я часто сижу за длинным столом, на котором стоят бутылки с уксусом и оливковым маслом, смотрю, как мелькают руки  поваров, раскладывающие по тарелкам свежевымытую зелень салатов,  красные помидоры и шершавые деревенские огурцы.

По утрам меня поят здесь кофе. После холодного  фраппе, который мы пьём  ночью, « Арабика» кажется невероятным  блаженством.

Донг  вертит меня, как мельничное колесо. Вдавливает в песок и любуется отпечатками, посмеивается и брызгает из  баллончика краской. Кажется, что я не дышу. Или дышу где-то в песке, бью хвостом, как рыба,  задыхаюсь и кашляю, а Донг, посмеиваясь, хлопает меня по спине ладонью.

Я  привыкла к « Габии». Привыкла к партиям в нарды и Донгу. Привыкла к его  длинным тонким, как у пианиста, пальцам, запаху моря и песка, узкой полоске рассвета над морем и ветру.

Донг укрывает меня своей  старой вельветовой курткой, она тоже пахнет морем, а ещё лесным мхом и сосновыми шишками.

Мне нравится подкладывать  под голову книгу судеб и наблюдать, как Донг рисует на мокром песке гексаграммы.

Я – мастер, Лука! Я – кукольница.

Я  шью кукол даже в « Габии» во время обеденного перерыва и по ночам, когда Освальд не приносит нарды и не наливает фраппе.  

Я шью и слушаю ветер.

Западный  слишком нежный и мягкий, южный  приносит туман, прячется за пеленой  серого и прохладного. Плывёт  по полу «Габии», бесшумно  идёт по пятам и проливается  ливнем уже  за окном.

Кажется, мне надо так много рассказать тебе, Лука, но, думаю, ты опять не слушаешь, ходишь, позвякивая своими кольцами и браслетами, перекладываешь свои вещи с места на места, как в детстве, когда обижалась.

Когда дулась на Джо  или  когда покупала клубнику на базаре, а тебе незаметно подкладывали неспелую.  Когда  забывала книги в автобусе или опаздывала на последнюю электричку.

Когда мы ходили к Юозасу на блошиный рынок и ждали, когда он  выставит на прилавок своих матрёшек и деревянных заботливых  божков.  Ты обижалась, что опять нет  фигурки хранителя воды,  и с надеждой поглядывала на последнюю сумку,  которую Юозас не успел разобрать.

Что там было, не помнишь? Рог Амалфеи или чаши Гефеста? Ларец Реи или перстень Мидаса?  

- Возьми меня  на раскопки  волонтёром! – просилась я.

Но Юозас только разводил руками:

- Не время!

Он позвал с собой в тот год, когда ты уехала. Ранним утром мне пришло от него  сообщение, что я принята в команду и через неделю меня ждут в аэропорту.

В  Турции, там, где некогда располагалось царство Фригия, была обнаружена золотая гробница царя Мидаса.

Я заполняла анкету уже в самолёте.

Умеете ли Вы работать на камеральных работах, делать зеркальную зачистку, ровнять борта, зачищать могилы?

Конечно, могу и умею.

Имеете ли Вы навыки рисования? Есть ли у Вас медицинское образование?Какими языками Вы владеете? Напишите список навыков или опыта, который может представлять интерес для организаторов археологических раскопок.

Кажется, я знаю все языки.  Раньше мы разговаривали с тобой, Лука, помнишь? Языки забылись, в памяти остались лишь отдельные слова. Я вспоминаю их иногда, повторяю про себя, чтобы не забыть, но утром от слов остаётся только горстка пепла.

Я  умею шить кукол и  шью в экспедиции  куклу Юозаса.

Он важно  стоит у гробницы золотого царя и всматривается в тексты на стенах, пытаясь разобрать смысл, а потом  касается   золотого саркофага и пальцы покрываются золотой пылью.  Я бегу к нему в погребальную комнату и вижу, как мои следы растекаются золотыми лужами.

Ветер.

Неожиданно  море подступает к ногам, и  я вижу в золотой воде  глаза Алекса.

Глаза ветра. Чёрные бездонные глаза, присыпанные морским песком и илом.

Я всегда боялась смотреть в его глаза, потому что  боялась  увидеть в них правду.  Боялась поверить, почувствовать, осознать и ощутить, как  она движется под кожей,  струится по венам, смешивается с кровью и отдаёт болью в висках.

- Сюй - вспоминаю я слова Донга. – Необходимость ждать.

Я жду.

Я даже не собираюсь устраивать вендетту и не ищу убийцу, который  отрезал  мне  голову и уложил в тарелку с солью, как закуску к застолью. Можно  начать видеть убийцу во всех, кто способен удержать в руках меч или нож, но  вместо этого я  пишу тебе письмо, чтобы подписать мировую, хотя мы не ссорились. Или ссорились и забывали, потому что  были слишком заняты, чтобы подсчитывать количество обид и досадных слов. Ты так много знаешь об этом, что даже нет необходимости перечислять тебе всё, что произошло.

Алекс снял с меня вельветовую куртку Донга и вытащил из-под головы книгу судеб.

- Когда ты приехал? – я удивлённо смотрела на него, сидя на песке. – Сейчас?

Он расстелил плед и расстегнул рубашку.

Казалось, что он запер меня в душную кладовку и задвинул щеколду. Я даже почувствовала запах сырости во всех углах. 

Мне хотелось спросить его о тебе. Не просто спросить, а расспросить во всех подробностях, я  почему-то была уверенна, что он знает.   Скорее всего, он давным-давно нашёл твою миссию на карте,  и каждое Рождество посылает тебе посылки. Я хотела отправить тебе  кукол. Всех.

Бабушку Марту и её вязальные спицы,  маму с корзинкой  сдобных булочек,  отца с волосами из козьего тресса. Теодору с Нагльфаром, который  поднимается из пучины прямо на рассвете.  Освальда с нардами,  Донга, Алекса, полицейских, которые сидели в то утро на нашей кухне.  Следователя, который сочувствующе посмотрел мне в  глаза, Юозаса, нашедшего гробницу царя Мидаса, и,  наконец, тебя. Тебя в твоей полупрозрачной тунике, с кольцами и браслетами на  запястьях и лодыжках. Тебя,  расхаживающую по комнатам и заглядывающую во все ящики, комоды, шкафы.

- Skliros! –  говорю  Алексу  в самое ухо. – Трудно!

Трудно смотреть в глаза ветра и оставаться в них  на ночь, на день, на неделю,  на годы, Оставаться, чтобы истечь  болью, когда придёт время вернуться. Идти, надвинув капюшон на  глаза, чтоб не узнали, не распознали ту, которая  разучилась выворачиваться наизнанку и варить кофе ночным банши.  Разучилась слушать их исповеди и  менять декорации.

- Всю жизнь мечтал лежать с тобой на пляже!

Ветер пахнет морем, свежестью, хвоей и дымом.

В шашлычной напротив уже развели костёр и  повесили сушиться выстиранные скатерти.  На пляже появились первые отдыхающие, с  визгом прыгающие в подкатывающие волны.

- Все боги умели переходить в потусторонний мир через порталы, которые только они умели открывать, - сказал Юозас  тогда. -  Возможно, царь Мидас знал такой путь и ушел в тот мир вместе со всем своим богатством.

Интересно,  он забрал всё или только то, что попалось ему на глаза первым. И что с собой забрала бы я?

Чашки с террасы? Потёртые джинсы, которые купила  перед поездкой в Палангу? Книгу Донга, набитую гексаграммами? Кукол?

Я так устала, Лука!

У меня двенадцать кукол и каждый вечер я даю представление. Я- Кумоха, понимаешь? Каждый вечер  мои куклы рассказывают свои истории,  прокручивают жизни, как старые пластинки, потому что для них вспоминать - это как плыть против течения.  

Погода на море меняется по три раза на день.

Бурю приносит холодный северный ветер, от которого все сидят в ресторанах и в  кафе, требуя  вина и музыки.

Официанты появляются на улице только на мгновение,  помечают что-то на досках дневного меню и исчезают, мелькнув голубыми униформами в  наглухо закрытых окнах.

На пристани никого нет, лодочники прячутся в пабе и играют в карты за железными столиками у входа.

Северный ветер нагоняет тоску и, кажется, что время останавливается. На день, на два, а, может быть, и на целую неделю. 

Бабушка назвала бы эту пору проклятой и  каждое утро начала бы умываться святой водой из бутылки, которую прятала в буфете. Я нашла бы в её комнате зеркала и тонконогую свечу, а ночью услышала бы её глухой, как будто она сидит в бочке, голос: «Ночь черная, зеркало темное,отрази от меня слово злое, проклятье людское, знак адовый…».

- Мне было плохо без тебя! – говорю в закрытые глаза Алекса.

Он спит на моей узкой кровати в каморке, в которой я ночую, когда в « Габии» много посетителей.

Я вижу его сны и записываю их на  стекле. Когда дождь прекратится, а северный ветер сменится южным, снов не останется. Я специально их не запоминаю. Какая разница, что ему снится, если в них нет меня и тебя.

Ему снится жена, дочь, сын.

Ему всегда  снятся хорошие сны, потому что наполнены нежностью и совсем не похожи на мои. Поэтому я  разношу по номерам свежие полотенца и подкладываю под каждую подушку  сон о нежности.

Если бы я вернулась домой, мне бы тоже снились хорошие сны. Бабушка Марта говорила, что для хороших снов под подушкой должна лежать лаванда.  У неё было много мешочков с засушенными цветами, которые  она  щедро раздаривала соседкам. 

- Лаванда - это покой! – говорила она.

В Вильнюсе у меня был такой мешочек. Я купила его у Юозаса, когда он вернулся из Франции.

Лаванда пахла терпко,  и  я перебивала её  запах  твоими духами.  Казалось, что я опять сплю с тобой, как в детстве. Ты наматываешь мои волосы на палец и засыпаешь, не дослушав мою  историю до конца.  Тебе снится  флюгер с уснувшими воробьями, льняная пыль на дороге, багровые вишни в саду и фантик от конфеты, которую отец принёс с ярмарки.  Море,  к которому надо  добираться  по  ступенькам, как будто это лестница Орфея. Чёрный гусь, которому ты носишь хлеб и сырные крошки.  Бусы со стеклянными бусинами, наполненные белым воском. Выпускное платье, которое я купила тебе с первой зарплаты.

Твои сны  беззаботные.  Я всегда хотела, чтобы мои сны были такими же.

Если бы я вернулась в деревню,  я опять могла бы спать в бабушкиной комнате с окнами в парк и терракотовым полом, который блестит после уборки, как каток.

Если бы я вернулась,  я могла бы ужинать в старой гостиной с хрустальной люстрой над круглым столом.  После обеда я могла бы гулять по парку и сидеть в беседке под пенье птиц.

Если бы я вернулась,  Алекс не спал бы  на моей узкой кровати в каморке, где нет окон и света.  Солнце не может его разбудить, и я завожу будильник, чтобы он успел вернуться в город к обеду.

Мы даже не прощаемся. Я играю в нарды с Освальдом и гадаю по книге  Донга.

Нам нельзя прощаться.

Прощание - это  слишком больно.  Я давлюсь болью, как маотай, и Донг укрывает меня своей  старой вельветовой курткой, которая  пахнет морем, лесным мхом и сосновыми шишками.

Когда я  получила  от Юозаса сообщение об экспедиции в Турцию, я пошла в твою комнату.

Ты помнишь свою комнату, Лука?  Там всё осталось прежним: плакаты «Aerosmith»  на стенах,  железная стойка с  твоей одеждой, книги на этажерке,  баночки из-под колы.

Как будто ты не уезжала, а просто вышла ненадолго и вот-вот вернёшься.

Я легла на твою кровать и перечитала сообщение ещё раз. Я хотела рассказать тебе, поделиться, позвать с собой или договориться о видеозвонках по вечерам, когда я буду свободна от работы.

Но тебя не было. И страшнее всего была тишина. Пустая, звенящая тишина одиночества и боли.

Если бы я не сшила куклу Юозаса, я бы не видела, как он важно  стоит у гробницы золотого царя и всматривается в тексты на стенах, пытаясь разобрать смысл, а потом  касается   золотого саркофага и его  пальцы покрываются золотой пылью.  Я не  бежала бы  к нему в погребальную комнату и не  видела бы, как мои следы растекаются золотыми лужами.

Если бы я сшила кукол, моя голова не лежала бы на тарелке с солью.

Если бы я не писала истории, отец не уехал бы в пять утра, а я не вышла бы из комнаты, чтобы споткнуться о собственное тело на пороге кухне.

- Слишком много тебя! – сказала ты тогда за завтраком. – Ты везде. И твои куклы повсюду Я даже не знаю, кто умер, а кто жив. Ты плохой кукловод, Йолька!  Хорошо, что ты мне не родная сестра.  Сводная сестра - это не родня, слава Богу!

Сводная сестра - это кость в горле, я знаю.

- Мы собираемся на Бельмонто! – ты улыбалась, прислушивалась к шагам Алекса за дверями ванной. - Утром на  пруду можно увидеть чёрных лебедей, ты знала?  Днём они прячутся куда-то. 

Тогда  я сшила куклу – отца.  Даже волосы из козьего тресса  выкрасила хной.  Мне хотелось, чтобы он был похож  на того лихого рыжего  парня, которого встретила моя мама и влюбилась до беспамятства.

Я записала его историю на диктофон  и слушала  несколько часов подряд, пока не выучила наизусть.  Каждое утро он должен был ехать в булочную  у вокзала и будить меня звуком захлопнувшейся двери.

Но в тот день ты  не вернулась.

Наверное,  встретила своих друзей и отправилась пить пиво. А может быть, растаяла в руках Алекса, как я.  

Рассыпалась на тысячи маленьких  бусин - историй, которые я нанизываю на леску, чтобы не потерять. Прошлась по карнизу и уселась на самой высокой крыше, чтобы глотнуть   мартини прямо с бутылки и прыгнуть  вниз. Почувствовать, как ветер  проникает  в тебя сантиметр за сантиметром, без прелюдии и без комплиментов.  

Ведь любить ветер – это  почти как засыпать в камере – обскуре. Мир переворачивается с ног на голову,  и утро мгновенно становится вечером, а вечер утром. 

Ты знала. Ты всё знала, конечно. Мои истории, как Велесова книга, ты сама говорила.

- Ты у меня всё забрала !- кричала ты.  – Ты обобрала меня до нитки, Йолька!

Веснушки осыпались с твоего загорелого лица. Кукла Лука  трясла головой и роняла слёзы. Слёзы смешивались с  веснушками и размазывались по лицу и полу, как краски на картинах абстракционистов.

- Я тебя ненавижу!

Ты закрылась в моей мастерской  и отрывала куклам головы, одну за другой, как будто это  головы  лернейской  гидры.

Я  легла на твою кровать.   Твоя подушка пахла лавандой из-за мешочка, который я подкладываю для хороших снов.

Я опять спала  с тобой,  Лука, как в детстве. Ты наматывала  мои волосы на палец и засыпала, не дослушав мою  историю до конца. 

Через минуту я выйду на кухню и споткнусь о тело Кумохи.  Голова   Кумохи  будет лежать   на тарелке с солью,  как будто кто-то смахнул её с плеч  самурайской  катаной. Соль прилипнет  к волосам, а  над верхней губой засохнут  чёрные капли крови.

Солнце  будет светить  прямо в лицо, а жалюзи разрежут  его на светлые и темные полосы, как  будто нарисуют  поля в тетрадях.

Я  хочу  написать   тебе письмо, Лука! Первое за последние  пятнадцать  лет.  Написать письмо и подписать мировую…