Сначала вода попадает в трюм. Она попадает туда через кингстонную решетку, подшипник гребного вала или уплотнители клапанов. Трюмные насосы начинают судорожно её выкачивать. Потом они не справляются, вода начинает заливать отсеки и каюты, вытекать из унитазов, раковин и душевых кабин, от ударов огромных волн гаснет свет, корабль заваливается на бок. Мелькают красные спасательные жилеты, в бурлящие волны летят шлюпки и плоты.

Я смотрю, как тонет мой корабль. Смотрю, как ты удаляешься от меня. Взмахиваешь вёслами спасательной шлюпки, прячешься за красными спинами жилетов, бежишь, не оглядываясь, как будто это египетская лодка Сектет, на которой бог Ра поплывёт в подземное царство.

Всё корабли тонут одинаково. Даже если не смотреть на них, время всё равно замирает, как будто часы сломались, и стрелки можно подкручивать вручную, выставляя на циферблате любое время, то ли уже прожитое, то ли ещё не наступившее.

В ненаступившем времени можно ждать Одри, чтобы показать ей новые записи в LiveJournal и коллекцию утонувших кораблей.

Я давно коллекционирую. С того самого момента, как увидела ржавое дно «Титаника» в витрине рыболовного магазина. Я даже рассмотрела уцелевших на палубе. В тех самых красных спасательных жилетах, сбрасывающих шлюпки в бушующее море. Ветер забивал им рты, вырывал из рук вёсла и верёвки, сжимал горло, как будто собирался вздёрнуть их реях тут же, не дожидаясь, когда корабль пойдёт ко дну.

Я наблюдала за кораблём год. Ничего не менялось. Зима, лето, день, ночь, а люди на палубе также суетились и также бросали шлюпки в море. Никто не обращал на них внимания, не вслушивался в их крики и не спешил вызывать спасателей. Как будто их тут и не было.

Я украла «Титаник» в день своего тринадцатилетия.

Оказалось, что прятать корабль под толстым джемпером проще простого, гораздо труднее убегать с яблоками из сада дяди Костаса, который к вечеру выпускал своих свирепых Гери и Фреки, и они носились по двору и по саду, как сумасшедшие. Наверное, дядя Костас никогда не кормил их, хотя бог Один, их прежний хозяин, отдавал им всю еду, которая оставалась у него на столе.

Я зашла в магазин с отцом.

Каждую субботу он ездил на рыбалку и приходил в магазин рано. Я всегда вставала его провожать, готовила тосты в дорогу, заваривала кофе, чтобы перелить в термос, который отец обязательно засовывал в боковой карман рыбацкого рюкзака.

Магазин работал круглосуточно.

Дневной продавец ещё не сменил ночного, поэтому ночной всё время зевал и посматривал на часы. Наверное, не мог дождаться конца смены. Отец складывал в пакет свои пластиковые коробочки с червями, сортировал крючки, а я прятала под джемпер тонущий корабль.

Вода с палубы проливалась мне на живот, идти было ужасно неудобно, но я бодро и весело шагала следом за отцом.

- Поймаю для тебя большую форель! – пообещал он мне. – Будет тебе подарок!

Кажется, я уже даже не слышала этих слов. Мне не терпелось поставить «Титаник» на полку в своей кладовке, где я спала летом, протереть палубу чистой тряпкой, приготовить уцелевшим крепкий горячий чай и поискать в отцовском шкафу сухую одежду. Я слышала, как они все шептались под моим джемпером, дышали холодным ветром, ныряли во всё ещё бушующие волны.

Пропажу не заметили. Никто не искал корабль, полицейские не носились по городу, расспрашивая и допрашивая каждого, кто мог бы быть хоть как-то причастен.

Взрослая Одри мне не верила. Вернее, верила, но тогда она не была взрослой. Она была просто Одри. Одри Гейт из Калифорнии.

Когда она повесилась на ремне после вечеринки, я поехала в Тобермори и нашла шхуну Свипстейкс, поросшую зелёным мхом. Одри тоже пахла мхом, как будто каждую ночь спала в лесу, пропитывая лесным запахом каждую клеточку своего тела.

Когда она была просто Одри, мне казалось, что её дыхание красное, как дыхание дракона. Потому что огонь от дыхания драконов может разрушать и камень, и железо. К тому же драконы растут быстро. Как Одри.

Когда она стала взрослой, я едва доставала ей до плеча.

Она принесла мне фотографию своего жениха.

- Его зовут Лекс. У него волосы, как иголки у ежа,- сказала, усевшись на мою постель. – А ещё ноги. У него красивые ноги! Я вас познакомлю, хочешь?

- Ты, правда, хочешь замуж? – я удивлённо смотрела на Одри и не верила.

Не верила, что она может так повторяться, изменяться и путаться. Думать и говорить, читать, писать на каком-то своём, одной ей известном, наречии, бормоча обрывки слов и съедая окончания, прикладывая телефон то к одному уху, то к другому, как будто ей плохо слышно или рука онемела.

- Приедёшь меня поздравить! – она выскользнула в окно, как всегда.

Я представила, что Лекс - гребец.

Наверное, он обнимает Одри где-нибудь в лодке, наспех целует в мокрые от дождя губы. У него соревнования, он торопиться, не хочет подводить тренера.

Наверное, он водит её в « Арку». Там совсем немного места, всего несколько столиков, но зато в углу стоит рояль, а бармен Жано подаёт лучший в мире кофе.

Шесть лет – это много. Я всегда хотела жить со старшей сестрой.

Слова перекатывались во рту, как жареный арахис, было сладко, и мучила жажда. Я выпивала всё до последней капли. Впитывала влагу, как губка.

- Если он тебя обидит, я его убью!- пообещала. – Вот увидишь, я смогу.

Мне хотелось отдать ей все мои фьорды с убежищем священных чаек. Лебедей, которые прилетали сюда каждое утро и разрешали кормить себя с рук. Я даже хотела поделиться с ней картой сокровищ, которую спрятала под старый матрас, набитый соломой. Он лежал у нас в сарае, где раньше были овцы, и мы с Одри часто валялись на нём, почитывая старые дневники прежних хозяев.

Но вместо всего этого Одри выбрала Лекса, как великанша Скади Ньёрда, заявив богам, что у него самые красивые ноги.

- Ты ревнуешь! - говорила она. – Но я же никуда не денусь, все выходят замуж и рожают детей, понимаешь?

Когда она повесилась на ремне после вечеринки, я поехала в Тобермори и нашла шхуну Свипстейкс, поросшую зелёным мхом, потому что Одри тоже пахла мхом.

Мы обе лежали тогда на холодной шершавой плитке в ванной комнате и ветер дул нам в затылок. Наверное, кто-то просто забыл закрыть форточку, и на подоконник уже успело нанести песок и сухую траву, которую не успели собрать перед дождём.

Одри Гейт из Калифорнии – это только имя, персонаж, живущий не настоящим временем, а тем, которое ещё наступит или не наступит совсем.

Ведь Лекса я сбросила в море.

Смотрела, как чёрная вода захлопнулась у него над головой, как будто он упал в яму и сейчас ему за шиворот сыплется холодный чёрный песок.

На моём лице остались лишь солёные брызги, словно я плакала и размазывала слёзы по щекам. Если сейчас начнётся ураган и ливень, я даже не удивлюсь. Кажется, это время госпожи лазоревых облаков, она всегда приходит на рассвете, принося с собой дождь и ветер.

Я встречу её уже дома.

Никто не заметит отсутствия Лекса. Его не было. Ни одной его вещи, ни одной его записки, ни одной сигареты в пепельнице. Возможно, Лекс тоже выдумка, миф, больное воображение.

- Диссоциати?вное расстро?йство иденти?чности!- сказал бы доктор Пол и уложил бы меня на свою кушетку в кабинете.

Ему нравится со мной возиться. Нравиться читать мой блог и нравится провожать до дверей. Ему нестерпимо хочется закрыть меня в клинике и смотреть, как меня каждый день будут пичкать таблетками, капельницами и снами. Но у него не получается. Каждый раз я ухожу, унося его недовольство где-то под платьем, как когда-то уносила

« Титаник» из рыболовного магазина.

Но тогда у меня была Одри, а сейчас только доктор Пол.

Прошлое и настоящее - это только литература, позволяющая играть словами и местом действия. Будущее всегда выглядит реальней, особенно если вывернуть мир наизнанку, как постельное бельё перед стиркой.

Ночью, когда зажигаются фонари, улица становится похожей на длинную сверкающую змею. Почему-то кажется, что на её сверкающую кожу вот-вот наступит нога грозного берсерка, и небо прольётся дождём, шумным и холодным, как зимняя вода из колодца.

Найдут ли Лекса? Да и будут ли искать вообще? Разве кто-то знал, что он приехал на выходные к морю, кода сезон давно закончился, и встретить кого-то на пляже очень трудно, разве что больных старичков- астматиков, которые приезжают в санаторий на три месяца и почти безвылазно сидят в своих комнатах, ожидая процедур по расписанию.

Лекса не знали.

Администратор, выдавший ему ключ от комнаты в единственном работающем доме отдыха, удивлённо посмотрел ему вслед. Кто же приезжает к морю в октябре, когда холодное море уже никого не манит?

Волны тяжело набегают на берег. Издали кажется, что море - бескрайний живой ковёр, который движется под случайную музыку. Как раз такую, которую заводят в городских парках или на вокзале, где-то на улочках Старого города и в переходах.

Море было пропитано саксофоном насквозь, совсем как письма, которые никто давно не пишет.

Но Лекс любил слушать саксофон.

2011

Лекс - Сонате

***

Мало суметь уйти; сумей, уйдя, не вернуться.

Овидий

Наверное, в триклинии Овидию наливали неразбавленное вино. А может быть, он просто опоздал на пир и пришёл уже к десерту, взяв с блюда отравленный плод.

Конечно, я зря сюда приехал, Со. Теперь я трижды проклинаю свою затею проехать по тем местам, где ты была. Жила, дышала, ходила в магазин и разговаривала с женщинами на рынке.

Я совершенно не могу здесь читать. Хотя здесь есть приличная библиотека, а библиотекарша Генуэфа выдала мне электронный читательский билет.

Как только я открываю книгу, глаза слезятся, а рот наполняется слюной, словно мне делают мерку зубных протезов у стоматолога, и я не могу выплюнуть мерзкий и тягучий гипс.

Наверное, мне надо вернуться, а не оставаться в этих развалинах, где можно жечь костры хоть до утра и пить вино прямо из горла. Хотя где я ещё могу побаловать себя Chateau d’Armailhac 2010 года. Местный пиит Адольф носится с ним, как с яйцом. Вряд ли, конечно, вино настоящее, но я делаю вид, что верю, и Адольф сияет, как начищенный самовар.

Адольф вливает в себя свой первый гонорар, а я замываю твои следы. Боюсь, что не успею до твоего приезда. Останутся разводы, и ты будешь смеяться. Усядешься прямо на пороге и засмеёшься. Пожалуй, это единственное, что я мог сделать для тебя - рассмешить. Как тенали Раман грозную богиню Кали в индийской притче. Правда, она даровала поэту две чаши: с молоком знаний и с творогом богатства. Раман получил и то, и другое, я же только возможность дышать тем воздухом, которым дышала ты.

Я могу расспрашивать Адольфа о тебе бесконечно, почти всю ночь, пока Chateau d’Armailhac не заканчивается, и Адольф не уходит за следующий бутылкой. Он не возвращается, потому что его хозяйка запирает дверь слишком рано и ему приходится залезать в комнату через окно. Когда- нибудь она закроет и окно, тогда ему придётся спать вместе со мной среди развалин старой часовни.

Надеюсь, я найду в себе силы вынести его стихи до рассвета, потом, наверное, просто усну.

Соната- Лексу

***

Мне снились каштаны.

Огромные семипалые листья с коробочками-плодами, на которых торчали острые длинные шипы. Во сне очень хотелось сорвать хотя бы одну коробку, вытащить коричневый гладкий орех и положить его в карман на счастье.

Помнишь, в детстве мы всегда так делали? Хотя я делала так и позже, когда была ровесницей Одри, специально проезжала свою остановку, чтобы выйти у каштановой аллеи и набрать в карман целую горсть.

В городе каштанов не осталось. Их вырубили, оставив только старые лысые пни, ещё в тот год, когда все каштаны заболели. Листья покрылись ржавчиной, ещё не успев зазеленеть, как следует. Они даже не цвели, впервые не рассыпались пушистыми пасхальными свечами. Летом, когда на каштанах повисли ржавые лохмотья листьев, их срубили. Аллея опустела, а каштаны стали сниться.

Огромные семипалые листья с коробочками-плодами, на которых торчали острые длинные шипы.

Я знаю, где ты сейчас, Лекс. Я знаю, что ты приедешь сюда и пойдёшь проведать каштановую аллею. Я знаю всё, что ты делаешь: твои письма догоняют меня уже в пути. Я просто захожу в почтовое отделение и получаю твои конверты.

Сколько их ещё будет? Как далеко я смогу уехать от тебя, чтобы ты никогда не догнал? А может быть, мне лучше не читать то, что ты пишешь?

Лекс- Сонате

***

Не всегда во власти врача исцелить больного.

Овидий

Особенно, если ты болен чем-то неизлечимым, и каждый день просыпаешься с удивлением, что всё ещё жив.

Здравствуй, Со!

Мне всегда нравилось называть тебя так. Как будто ты одна из нот на нотоносце. Я просто запнулся, произнося их, и не закончил: до, ре, ми, фа, со…. . « Ль» испарилась, Превратилась в оскомину. Я чувствую её во рту, ощущаю вяжущую и терпкую кислоту, от которой начинают ныть зубы. Я мечусь по комнатам в поисках обезболивающего, но боль проходит сама по себе. Забывается в одно мгновение, что я останавливаюсь недоумении.

Неужели? Уже?

Но нет, вяжущая и терпкая кислота появляется во рту опять, снова и снова, каждый раз, даже когда я пытаюсь сказать твоё имя шёпотом.

Знаешь, в чём горе, Со?

В твоём белом цвете. Кажется, у китайцев этот цвет считается траурным.

Ты всегда в белом, хотя я помню твой гардероб до самых мелочей, слишком скуден для женщины, слишком неброский для твоих лет, не такой, как у Одри. Серо-чёрный, как ноябрь, когда дождь.

Видит Бог, я не хотел сравнивать…

Кажется, Лекс поселился в моём дыхании.

Я оставалась в его номере совсем недолго, хотя сначала планировала переночевать и выпить, наконец, привезённое им Chateau. Представила, как его тело качается где-то на дне моря и пожалела, что так и не смогу обмыть его священной водой и украсить гирляндами из цветов, как это делают брахманы в Индии.

Наверное, Одри сделала бы так, она очень любила что-то необычное, хотя её саму сожгли вовсе не на берегу Ганга.

Что вообще Лекс мог понимать в Одри? В том, как она жила и что любила, если встречался с ней тайком в лодке, в перерывах между тренировками. Или это был совершенно другой Лекс? Чужой и непонятный, тот, что поселился сейчас в моём дыхании. Я чувствую его запах везде и повсюду, как будто весь день валялась на песке в его рубашке и щедро поливала себя его одеколоном.

Другой и прежний. Если бы я ещё знала, где граница между этими двумя людьми, я бы точно знала, кого столкнула со старого пирса в чёрную яму моря и вода захлопнулась у него над головой.

Доктор Пол раскладывает историю моей болезни, как пазлы, которые по вечерам собирают больные за огромным столом в библиотеке.

Библиотека - это только название, здесь нет ни одной книги, только коробки с пазлами и

« Алияс». Если пазлы ещё и пытаются сложить, то «Алияс» не трогают: слишком трудно объяснить, что там за картинка спрятана у тебя в рукаве.

Доктор Пол читает наши письма. Вернее, мои письма Лексу. Я даже вижу, как шевелятся его губы, как будто он учит мои предложения наизусть, чтобы выступить потом где-нибудь с докладом.

Он складывает их в отдельный файл и прячет в пухлую папку моей истории.

Мне кажется, иногда он специально оставляет её на стуле, пообещав вот- вот вернуться. Наверное, он следит за мной в дверную щелочку, подсматривает, как за школьницей, надеясь, что я протяну руку и спрячу папку под подушку. Спрячу на потом, чтоб почитать после обеда, когда больные разбредутся по своим комнатам, а коридоры клиники превратятся в пустующие лабиринты под городом Кентау.

Но я сижу на кушетке смирно. Мне нет никакого дела до истории какой-то Сонаты П., упрятанную в эту папку, напоминающую гроссбух бухгалтера, который часто ворует и подклеивает в отчёты какие-то фальшивые счета и квитанции, ведь я Со.

Со. Так меня называл Лекс.

2011

Лекс- Сонате

***

Раньше я читал книги залпом.

Проглатывал за одну ночь, как будто это апельсиновый кекс, который Одри готовила к Рождеству. У неё была такая особенная силиконовая форма для выпечки с дыркой посередине, в которой он пекла только по праздникам. Одри смеялась, жаловалась, что ей ничего не досталась и говорила, что Санта обязательно меня накажет и не принесёт подарка.

Апельсиновой цедрой и ванилью пахли пальцы и Одри. Постель, в которую она ложилась рядом со мной. Книга, которую я читал, пока Одри засыпала.

Я глотал книги, как апельсиновый кекс.

После твоих писем я не могу прочитать и строчки. Они оглушают меня и выворачивают наизнанку. Кажется, что вместе с желчью я выплюну на дно унитаза твои слова, пропитанные ядом, как стрелы бушменов.

Зачем я помню тебя, Со? Для чего? …

Если бы я вернулась домой, город встретил бы меня уже ноябрём. Серым и дождливым, туманным и сырым. Город заполнил бы меня осенью до отказа, набил бы вдруг опустевшее тело отсыревшими листьями, запотевшими стёклами и влажными тропинками в парке.

Наверное, поэтому я не уезжаю. Спасаюсь, бегу. Бросаю свой городской оранжевый велосипед где-то на окраине, чтобы спрятаться от первых заморозков и звенящего ветра.

Я дожидаюсь сирен « Скорой помощи», жду, когда рыбаки вытащат на пляж мокрое тело Лекса и обступят его, как будто он диковинная рыба, случайно попавшая сети.

- Кто-то утонул? – беззаботно спрошу у бармена в пляжном кафе. – Кому охота купаться в шторм!

- Кому охота вообще купаться в октябре!- отзовётся он, обрадовавшись посетителю.- Тебе налить кофе?

Кажется, я знаю этого бармена лет сто. Его зовут Соломон. Он работает здесь круглый год и знает всё обо всех.

- Залётный! – объяснит он мне с видом знатока, когда я пристроюсь у барной стойки с чашкой латте. – Местные в воду не полезут, а старикам вообще здесь делать нечего, они в комнатах сидят, на пляж и носа не высунут.

- Наверное, пьяный? – отзовусь эхом. – Пьяному всегда море по колено.

- Или обкурился?- бармен нальёт себе кофе и сядет рядом. - Ты – то что тут делаешь осенью? Морем дышишь? Хочешь, свожу тебя в новый клуб на танцы? Осенью и пригласить-то некого, хорошо, что ты приехала.

У Соломона хриплый, будто надтреснутый голос. Его зовут тут индейцем, он курит трубку и носит её в левом кармане фирменной куртки. Соломон называет трубку калюмет, и когда кафе закрывается, идёт на пляж и садится на песок.

Издали он и в правду похож на жреца Каманчей. Он даже ночует тут же, на пляже, и встречает солнце, пуская дым сначала на восток, потом на запад, а затем уже на север и на юг.

- Ты создаёшь туманы!- говорила я ему когда-то. – Без тебя туманы осели бы в земле, как древние породы и люди добывали бы их в шахтах, как драгоценность.

- Ты всё пишешь свою книгу? – спрашивал, не отвечая. – Когда закончишь?

Доктор Пол тоже спрашивает о книге.

Скорее всего, ему и спросить-то меня не о чём, потому что я не говорю. Написала ему на клочке бумаге, что дала обет молчания и заговорю только к Рождеству. Он терпит. Он вообще многое терпит, даже когда я отворачиваюсь от его папки, похожей на гроссбух бухгалтера, и начинаю перебирать чётки.

- Метод Куэ! – пишу ему. – Помогает!

- Отчего помогает?

Я не отвечаю. Я давно уже не отвечаю. Но он знает, у меня плохие времена. Я пишу книгу, а он хочет её найти.

2011

Соната- Лексу

***

Прятаться легко.

В детстве я любила эту игру. Одри никогда не могла меня найти, хотя я пряталась прямо у неё под носом, но она раз сто проходила мимо, то ли, действительно, не замечая, то ли притворяясь.

У меня была её фотография. Очень давняя, там Одри даже на себя похожа не была. Нескладная, длинноногая, сутулая. Она, скорее, на мальчика здесь была похожа, чем на девочку. Наверное, она отдала мне эту фотографию, чтобы доказать всем, как из лягушки превращаются в принцесс?

Хотя, нет, она любила историю о японском принце Ямато, который переоделся в девушку и спас страну от разбойников, щедро подливая вино в кубки главарей.

И может быть, уже тогда японский синигами бежал за ней следом. Огромное такое чудовище в белой мантии со свитком в зубах и вакидзаси в руках. Может быть, она хотела запутать его, обмануть, притвориться невидимой, незначимой, ненужной.

То ли мальчик, то ли девочка.

Доктор Пол сказал мне, что Одри не было. То есть была, но не со мной. Он сказал, что фотография эта тоже не её, а просто какой-то американской школьницы из журнала для подростков.

Но ведь я её помню, знаю, знаю всю до мелочей, каждую родинку, каждую царапину.

А ты помнишь?

Соната- Лексу

***

Помнишь, выбрала тебя. Или отобрала? Разделила? Выкрала? Как будто собралась писать дешёвенький роман с эротическими подробностями, которые будут смаковать старые девы, купившие книжонку в киоске на вокзале.

Наверное, они тоже будут вздрагивать от прикосновений и затыкать рот краем одеяла, чтобы не выкрикнуть твоё имя морю. Не выдать, не предать.

Слишком много ценностей для одного человека, тебе так не кажется?

Каждый самурай Японии считал своим долгом кого-нибудь спасти от дракона. Знатные самураи и принцы бросались в бой только ради одного застенчивого взгляда робкой красавицы.

Интересно, кого хотела спасти Одри? И кто из нас двоих был тем драконом, которого она хотела изрубить на мелкие кусочки, чтобы спокойно печь тебе апельсиновый кекс на Рождество и робко касаться твоего плеча, пристраиваясь в постели рядом?

Я давно коллекционирую. С того самого момента, как увидела ржавое дно «Титаника» в витрине рыболовного магазина, а потом украла его и несла домой под джемпером, и вода с палубы заливала мне живот и ноги.

Я даже разговаривать с тобой не могла.

Дышала, как сейчас.

Я видела тело Лекса издалека. Видела, как спасатели вытащили его тело, выпутав из складок длинного плаща.

Издалека Лекс казался таким маленьким и чужим, словно я видела его впервые. Вряд ли кто-то теперь обмоет его священной водой Ганга и украсит гирляндами из цветов, как это сделали бы мы с Одри.

Если бы он не взмахнул тогда вёслами спасательной шлюпки, не спрятался бы за красными спинами жилетов, всё могло бы быть иначе, совсем по-другому, не так, и кто-то чужой лежал бы сейчас на песке и спасатели выпутывали бы его тело из складок длинного плаща.

- Не знаешь, кто это? – оглядываюсь на Соломона, вышедшего из кафе с трубкой.- Кому охота купаться в октябре?

- Ноябрь уж на носу, - отзывается он. – Залётный, скорее всего. Местные в воду не полезут. Хорошо, что его скоро нашли. Если бы рыбы объели, никто не опознал бы. Пошли, я тебе кофе налью. Расскажешь, как твоя книга.

У книги не может быть такого банального конца, книгу пишут, чтобы дышать. Заканчивается книга, заканчивается дыхание. Кто-то в одночасье перекрывает кислород, и лёгкие заполняются мутной морской тиной.

Но в моём дыхании живёт Лекс, он стучит в висках азбукой Морзе, выбивает свои послания сначала лёгким постукиванием, а потом переходит в барабанную дробь.

- Не надо! – прошу. – Не надо!

Но пуговицы уже рассыпаются по паркету чужой комнаты где-то в чужом районе.

Сколько их было?

Немного, всего-то три или четыре, каждый раз новая, каждый раз в общежитии, где надо идти узкими коридорами, принюхиваясь к запахам чужой еды на общей кухней, где хозяйки гремят кастрюлями и, весело переговариваясь, моют посуду у раковин.

Он отпускает колени, почти не глядя на меня, не обращая внимания на пуговицы, разлетевшиеся по полу.

Как лекарство от боли.

- Всеобщая беда, соображаешь?

Кажется, кто- то разрисовал тебя жуткой красной краской с головы до ног. Но ты не жалуешься и даже не замечаешь. Стоишь в луже кровавой жидкости и смеешься:

- Все не так просто, Со! Все с самого начала было не так!

Письмо доктора Пола Терезе

… если бы ты только знала, что иногда мне хочется содрать с неё всю одежду ( эту чешую) и выпотрошить её, как рыбу. Может быть тогда, мне удастся, наконец-то, разговорить её, раскусить, выяснить, в конце концов, что же у неё внутри.

То ли обманщица, то ли, действительно, больна.

Она послушно пьёт мои таблетки (да обычные витамины, боюсь навредить ей чем-то), целый день сидит на подоконнике с планшетом и пишет.

До конференции всего неделя, а я так и не закончил доклад. Я должен быть отправить его на прошлой неделе, этого требуют правила, но я так и не дописал последние страницы.

Я не знаю, зачем мне привели её в клинику, до этого она спокойно лечилась в стационаре, приходила на консультации и приносила мне американо. Вечно топталась на пороге, как будто стеснялась войти, садилась на самый краешек стула, словно леди викторианской эпохи. Вообще удивительно, что её уговорили на клинику.

А теперь она перестала говорить.

Пишет мне ответы на клочках бумаги, как будто, и в самом деле, вдруг взяла и онемела.

Господи, Тереза, как же мне хочется узнать, где у неё кнопка. Вдруг я смогу её включить, оживить. Понять, где же её книга, которую она прячет под паролем на своём планшете.

Ты веришь, что моя пациентка вообще существует? Я начинаю сомневаться.

2011

Соната - Лексу

***

Не ночь.

Может быть, сразу утро. Самое раннее, полутемное, осеннее. Сразу уже не наше, а только мое. Не на двоих.

Голое.

Помнишь, хотелось, чтобы всё и сразу. Хотя всегда боялась очнуться и увидеть тебя с масляной лампой и танто в руках.

Психея боялась увидеть в любимом боге чудовище, наверное, ты тоже боялся, а может быть, просто хотел подстраховаться, чтобы избежать лишних вопросов.

Потому что случайный прохожий всегда может стать главным свидетелем или главным подозреваемым.

Не утро всегда начинается с ладони.

Я буду смотреть на линии и вычислять, какая мойра прядёт мою нить. Если это Клото, то мне хотелось бы нанизать на нить именно это не утро.

Лекс – Сонате

***

Помнишь, еще были родинки?

У тебя на плече, на боку, на бедре и на запястье. Кажется, это было совсем недавно, как в потерянном времени, а на подбородке - ямочка. Ты смеялась, что это к изменам.

Я видел тебя даже через простыни, наверное, поэтому твоё имя превратилась для меня в оскомину. Я чувствую её во рту, ощущаю вяжущую и терпкую кислоту, от которой начинают ныть зубы.

С того момента, когда я стал ненавидеть всё это, прошло так много времени, кажется, что даже столетия.

А что помнишь ты, Со, между этим и тем, а?

Когда не разрешала дотронуться до себя, когда закрывалась в ванной, а потом вдруг съезжала, а я не успевал проснуться. Просыпался от сквозняка и тумана, ты вечно забывала закрыть окна. Смотрел на пустые полки в шкафах, на забытые ключи или зарядку от телефона.

Что помнишь ты, Со, между этим и тем? И помнишь ли? …

В клинике можно гулять.

Во дворе есть парк с аккуратно подстриженными кустами бирючины, лавочками и беседкой у фонтана.

Беседка вечно пустует, наверное, её построили слишком давно, там никто не убирает и пол давно прогнил, наверное, от вечного дождя или от старости, но я хожу именно туда.

Я знаю, что именно это место видно из кабинета доктора Пола.

Я видела его в окне. Он сидел спиной к дверям и писал что-то в своём блокноте. Папка Сонаты П. лежала рядом с вазой, распухшая, как гроссбух бухгалтера, а я даже пальцем её не коснулась.

Я знаю, доктор Пол пробует вскрыть мой файл с книгой. Я видела, как он подбирал пароль, когда я оставила планшет в библиотеке. Я даже усмехнулась, когда он, заметив меня в дверях, поспешно встал и вышел, даже не кивнув мне. Письма я ему открыла, а книгу придётся ждать до лучших времён, ведь я всё ещё не разговариваю.

- Зачем тебе это? – спросила меня Тереза. – Разве ты немая?

- Иногда лучше быть немой, чем разговаривать о пустяках! – написала я ей на листке из тетради.

Тереза – ученица доктора Пола.

В клинике она не работает, иногда только приезжает, чтобы повидаться с ним.

Мне нравятся её наряды. Когда-то Одри тоже носила такие яркие просторные свитера и узкие юбки в пол. Тереза чем-то даже напоминает её, разве что не смеётся так заразительно, как она, и ничего не знает о моих кораблях.

Особенно о шхуне Свипстейкс, которая поросла зелёным мхом. Ведь Одри тоже пахла мхом, как будто каждую ночь спала в лесу, пропитывая лесным запахом каждую клеточку своего тела.

И о Лексе Тереза не знает, ведь она не читала писем.

2011

Соната - Лексу

***

Что было между?

Между всем этим были неровности щек, рот, шея, выпуклые ключицы, то, как я льну пылающей щекой, прижимаюсь к пульсирующему, подрагивающему, горячему. Одними губами ощущаю жар и горечь, беспомощность и доверчивость, протягивающиеся вдоль лица и рассекающие его насквозь. Были соленые брызги на кончике языка, а по утрам споры, кто первый пойдёт в ванную.

Снегу за окном проще - он скоро растает. Первый снег – это всегда такая мука и слякоть, почти, как книга. Когда город повисает в тумане, а на протянутой ладони мокрый лист. Один единственный, потому что достаточно и одного листа, чтобы запудрить всем мозги и возомнить себя писателем.

- Море стало свирепым! – Соломон ставит передо мной чашку латте. – Двенадцать человек за сезон утонуло, этот тринадцатый, будто чёртова дюжина.

- Наверное, судьба! Мойра Атропос перерезала ножницами нить человеческой жизни, обрывая её навсегда.

- Ты ещё скажи, что все смерти случайны и твоя Атропос была просто не в духе!

Латте Соломона всегда особенный: с корицей и ванилью. Много сахара, приторно, но мне нравится. И столики не заняты. В ноябре всё пустует, остаются лишь чайки и небо. Серое с белым.

Потом будет больно, я знаю. Больно, как в детстве, когда на ухо кладут компресс и заматывают большим кусачим полотенцем. И ходят на цыпочках, оглядываются, бояться разбудить,

Я тоже буду ходить на цыпочках и оглядываться, потому что смотрела, как чёрная вода захлопнулась у Лекса над головой, как будто он упал в яму и ему за шиворот сыплется холодный чёрный песок.

- Поймаю для тебя большую форель! – пообещал мне Лекс на пирсе. – Попробуем суитсукалу, я видел коптильню в одном из дворов. Думаю, будет не хуже, чем в Таллинне.

Он отвернулся, а я просто толкнула его в спину, будто хотела подшутить. Просто выжидала, когда он глотнёт Chateau.

Мне давно надо было это сделать, так давно, что я даже не знаю, когда точно, может быть, даже тогда, когда Одри не стало. Она повесилась на ремне после вечеринки, на которую Лекс не пошёл, потому что ждал меня в пабе до темноты.

Мы обе лежали тогда на холодной шершавой плитке в ванной комнате и ветер дул нам в затылок. Наверное, Одри просто забыла закрыть форточку, и на подоконник уже успело нанести песок и сухую траву, которую не успели собрать перед дождём.

Лекс укутал меня в свой банный халат и налил виски. Он даже не видел Одри, не рассмотрел её там, на полу в ванной, словно она сразу же превратилась в невидимку или лужицу мыльной воды, которую забыли вытереть.

Какой Лекс это сделал? Тот или другой, настоящий или выдуманный, случайный персонаж, который нужен для связи какого-нибудь незначительного дела.

- Расскажи мне, как книга? - Соломон закуривает трубку.

- Я скоро допишу, совсем мало осталось!

Сизые кольца дыма расплываются по залу и оседают на полу поздним вечерним туманом

- Надеюсь, оставишь и мне страничку? – он кладёт трубку на камин.

Улыбается, открывает дверь, вешает табличку « CLOSED» и снимает с меня промокший свитер.

Кажется, он увидит спрятанный там « Титаник», вода с палубы вылилась мне прямо на живот и затекла в джинсы.

Он поможет уцелевшим, сварит карамельный латте и раздаст сухие полотенца. Он всегда знает, что делать, даже когда я просыпаюсь утром и сижу в его постели, прислушиваясь к голосам из кухни.

Я знаю Соломона сто лет. Сто лет – это много.

Сто лет для книги тоже много. Её можно перечитывать, переиздавать, можно даже переписать заново, но от всего этого персонажи не изменятся. Они останутся такими же, будут также говорить, также одеваться и также ждать финала, как зритель ждёт антракта после шестичасового представления.

О чём думает доктор Пол, когда я стою у него за спиной? Наверное, он знает, что это я, просто специально не оборачивается, не хочет, чтобы я заметила, какое у него сейчас лицо.

Слова всегда теряют свой смысл, когда ты знаешь их внутреннее устройство. Смысл расплывается, как воображение. Да и есть ли в воображении какой-то смысл?

Можно ли писать, если ты счастлив?

Если несчастье идёт за тобой по пятам, буквы сами складываются в слова, а слова в предложения.

- Тебе надо уехать!- сказал Соломон в то утро. – Иначе твой медовый месяц с собой растянется на долгие годы.

Пожимаю плечами.

Чтобы найти время писать, надо перестать вращать шляпу безумного Шляпника и разглядывать на её дне очертания страны чудес. Когда-нибудь белый кролик-проводник может просто не выскочить.

- Соглашайся! Уезжать - нетрудно, всегда труднее вернуться.

Где тонко, там и рвётся.

Не утопив Лекса, я не избавилась бы от мысли, что Одри умерла из-за меня.

Лекс в тот вечер ждал меня в пабе, а я приехала к Одри, и мы обе лежали до утра на холодной шершавой плитке в её ванной.

Если бы Одри не было, не осталось бы того, кому можно доверять. Без Лекса не осталось бы того, кого можно любить. Были бы только корабли и море.

А кто же не любит море? И кто же не любит корабли, когда приезжает в порт?

Я смотрю, как доктор Пол читает мои предложения и хмурится.

- Кто же не любит море? – спрашивает.

- Тот, кто никогда его не видел! - произношу это шёпотом и бросаю блокнот на кровать.

С молчанием покончено.

Блокнот - это не дневник, где записывают свои мысли и желания, блокнот - это гораздо большее, больше, чем море и корабли, блокнот - это мир, потому что на чистом листе можно создать всё, что угодно, даже смерть.

Стена пробита.

Это как выбоина в судне. Сейчас вода попадёт в трюм, и трюмные насосы начнут судорожно её выкачивать.

Неужели придётся дождаться паники, когда на палубе замелькают красные спасательные жилёты, а в воду начнут бросать шлюпки.

- А книга? Покажете мне? – он тянется к планшету на подоконнике.

Если он откроет хотя бы страницу, вода начнёт заливать отсеки и каюты, вытекать из унитазов, раковин и душевых кабин. От ударов огромных волн погаснет свет, клиника рухнет в Тартар и титаны разорвут её на части, как когда-то Диониса- Загрея.

- Я допишу и покажу вам целиком! – улыбаюсь и скромно сажусь на краешек стула у кровати.

Совсем как когда-то, когда он укладывал меня на кушетку и заставлял рассказывать всё, что произошло со мной днём.

В LiveJournal много дневников. Можно взять любой и выдать за свой. Никто не проверит, да и будет ли что-то проверять доктор Пол, если до сих пор не подобрал пароль к моему файлу с книгой. Теперь легче всего запастись чужой кожей и чужой историей, потому что чужое приживается быстрее, своё просто забывается, как ненужное и фальшивое.

2015

Лекс- Сонате

***

Знаешь, какой я вспоминаю тебя? Той, что вышла ко мне из теплицы в фартуке и с садовыми ножницами в руках.

- Сражалась с розами! – объяснила, улыбаясь. – Идём, я сварю тебе кофе!

Я любил твой кофе. Я любил кофе, потому что неожиданно ты снимала майку и садилась прямо на стол.

Я чувствовал твоё тепло. Ты пахла цветами и ветром.

Солнце прыгало по твоей спине, и я неловко касался обнажённой кожи, точно боялся обжечь себе пальцы.

Мы никогда не были на море вдвоём. Но я всегда хотел утонуть в тебе, как в море, запутаться в твоих мыслях и словах, как в водорослях, увязнуть в твоём голосе, как в песке.

Я буду ловить ртом воздух, бить руками, кричать, царапать пальцы об острые края ракушек и ненавидеть. Тебя, море, ветер.

Лекс не мог утонуть.

Он слишком хорошо плавал для того, кого приговорили к смерти.

Скорее всего, он ударился об огромные валуны, торчащие из-под воды, и волны захлопнулись у него над головой, как в ловушке.

Наверное, кровь залила ему лицо, теряя сознание, он пытался схватиться за скользкие бока камней, но чёрная вода уже лилась ему в рот, наполняя лёгкие.

- Никого не было на пирсе, да? – Соломон разглаживает невидимые морщины на накрахмаленных скатертях в зале.- Скажи, что не было?

Если бы не было Лекса, не было бы никого, кого я могла бы любить. Некому было бы наполнять меня изнутри, некому было бы звучать в моём теле, некого было бы ощущать в себе, чувствуя, как боль разрывает на части и судорожно сжимает виски, как тисками.

Лекс мог менять свое обличье, как скандинавский бог Один.

Когда его тело лежало на песке в окружении рыбаков и полицейских, он мог быть птицей или зверем, рыбой или змеей. Он мог парить в небе или прятаться среди камней. Он мог потушить огонь или успокоить море. Он мог повернуть ветер в любую сторону и уплыть на своём Скидбладнире, развернув обычный носовой платок.

Вороны Хугин и Мунин давно рассказали ему, как я сидела в дюнах на мокром песке, а потом пошла к Соломону и показала ему « Титаник» под джемпером.

Они уже давно прошептали ему историю уцелевших и бродили по пляжу вместе с чайками, выглядывая вдали корабль хозяина.

- Его ведь там не было?

Каждое утро я вижу, как Лекс ходит по пляжу в синем плаще и надвинутой на лоб широкополой шляпе. Я вижу его, когда просыпаюсь в постели Соломона и сижу, укутавшись в одеяло.

Воображе?ние — это только способность сознания создавать образы и представления, преднамеренно или непреднамеренно манипулировать ими, чтобы останавливаться и оглядываться на совершённое.

Если бы Лекса не было, он не жил бы в моём дыхании. Я бы не писала длинных писем и не сидела бы в библиотеке, уткнувшись в экран планшета.

- Хочешь, приеду к тебе?

Наверное, мне было надо, чтобы он ответил, чтобы встретил там, в порту, развернул бы от ветра, и я прижалась бы щекой к колючему воротнику его шерстяного свитера.

- Сдохнуть могу без тебя! – зашептал бы в висок горячими губами. – Понимаешь?

Я знаю, доктор Пол уже побывал у него в номере. Вчера я видела, как он сидел спиной к окну. Из-под старых рам дуло, и он надел свитер Лекса поверх белого халата. А белый цвет - это цвет траура.

- Лекса никогда не было, да? Так же, как и Одри?

- Воображение - слишком сильная штука! – говорю ему. – Без воображения мы были бы просто никем.

Я всегда задыхалась от его слов, лежала, как рыба на песке, глубоко и часто дыша. Надеялась, что вот-вот бросят в море и ничего не попросят взамен.

- Если вы хотите уйти отсюда, вам надо показать мне книгу!

Где-то у моря Соломон сидит на песке и курит калюмет. Он встречает солнце, пуская дым сначала на восток, потом на запад, а затем уже на север и на юг.

В любой книге есть финал. Бесконечное многоточие, которое может предположить всё, что угодно.

Письмо доктора Пола Терезе

… Наконец-то, моя дорогая, я заполучил эту драгоценную книгу, с которой она так носилась. Вряд ли, конечно, книга напоминает книгу. Скорее всего, она просто предложила мне то, от чего давно отказалась сама.

Наверное, хотела, чтобы я почувствовал себя ксендзом из костёла Святой Анны, к которому я ходил в Вильнюсе. Надеялась, что я выслушаю вполуха, пробормочу что-то едва слышное и захлопну окошко исповедальни. Только поэты пишут образами, прозаики пишут словами, ты и сама это знаешь.

Если из книги убрать Лекса и Одри, останутся только тени. Неясные очертания событий, метафоры, строчки, набегающие одна на другую.

Всё-таки я ещё способен отличить оригинал от подделки.

Есть другая книга, Тереза, понимаешь? Она писала две книги одновременно. Одну – для меня, потому что знала, придётся показать. А другую - не знаю, для кого, но не для нас, точно. И в той другой - правда!

Для неё всегда существовали две правды. Но которая из них неправда, по- моему, не знает даже она сама.

Зря я разрешил ей уехать на Рождество с тем парнем из Швянтойи. Теперь я вряд ли дождусь её обратно, собственно, я вообще вряд ли её дождусь…

Мы будем сидеть спинами.

У зеркала.

Чтобы видеть, как стекло отражает наши лица.

Мы будем обязательно вздрагивать, когда кто- то из нас шевельнётся, коснётся руки локтем, когда кто- то первым привстанет, чтобы дотянуться до чашки, чиркнет спичкой, раскуривая трубку.

А утром ладони наполнит дождь.

Соломон проснётся, и брызги дождя разлетятся в разные стороны. Я поёжусь, и он укроет меня одеялом.

Он не подождёт, он уйдёт на рассвете.

На рынок, в магазин, на площадь, лишь бы не встретить меня на кухне, не услышать за спиной мои шаги в ванной, не вздрогнуть, когда сяду перед ним на карточки и не сниму с головы широкополую шляпу Одина.

- Чуть не сдох без тебя! – скажет, наконец. – Понимаешь?

Прижмусь щекой к колючему воротнику его шерстяного свитера. Вдохну его запах, запах ветра и моря, площади, рынка.

В книгу ныряют, как в море, чтобы задержать дыхание и на мгновение оледенеть в чужой реальности. Надеюсь, Тереза поймёт, я отправлю ей другую книгу, чтобы она почувствовала себя во мне, как в чужой проруби, где только морось и безразличие.

Оглянусь в последний раз и увижу, как вдали тонет мой « Титаник». Увижу, как Лекс удаляется от меня. Взмахивает вёслами спасательной шлюпки, прячется за красными спинами жилетов, бежит, не оглядываясь, как будто это египетская лодка Сектет, на которой бог Ра поплывёт в подземное царство.

Всё корабли тонут одинаково. Даже если не смотреть на них, время всё равно замирает, как будто часы сломались, и стрелки можно подкручивать вручную, выставляя на циферблате любое время, то ли уже прожитое, то ли ещё не наступившее.