Отрывок из романа

Йоля

Я узнала её сразу. Вычислила, как будто прочитала, как будто отследила среди тысячи других. Отметила, оставила закладку, чтобы вернуться, перечитать, выучить наизусть, запомнить. Найти потом в толпе, крикнуть с порога, как старой знакомой:

- Вот я, смотри! Велесова книга. Можно листать меня всю ночь, я  не почувствую боли. Можно ловить удивлённые взгляды прохожих,  пожимать плечами, не отвечать на вопросы. Можно бросать меня в море, глотать седые гребни волн, давиться  солёной водой и прятаться в дюнах. Вот я, смотри!

Но она не замечала. Уткнулась лбом в окно троллейбуса, застыла, онемела, водила потом пальцем по стеклу, как будто рисовала невидимые знаки. Манила, звала, как Нёкки, русалка, играющая на скрипке у моря.

Кажется, я даже слышала её голос. Сигнал беды, тревоги, смерти. Плеск воды, когда от берега отталкивают лодку  и зажигают прощальные костры.

Они видны даже с пирса в Паланге, если стоять ночью у самых перил и смотреть в море.  Красные языки пламени отразятся в тёмной воде, вспыхнут на самом дне, накроют с головой, выстроив шумящий и бушующий навес.

Как будто сразу раскроют все карты. В одной большой комнате, где по вечерам играют в покер. Где девочки накрывают столы зелёным сукном и звенят бокалами, проливая шампанское.

- Вот я, оглянись! Помнишь? 

Тот обязательный летний сон, в котором шумит море. Бьётся о старый пирс, разбивается о старые перила, отступает медленно, будто нехотя, оглядывается, проверяя, не забыло ли что-нибудь, не потеряло ли на мокром пляжном песке, не растратилось ли зря.

Ромас привёл тебя в сон неожиданно, никого не предупредив. Просто подтолкнул тебя вперёд, втиснул в почти незаметную щель, прикрылся тобой, как щитом, когда я поднялась навстречу.

Чешуйчатый  рыбий хвост выпрыгивал из- под платья, зелёные глаза, наполненные морской тиной, вглядывались в нас, прощупывая насквозь, а длинные волосы повисли плетьми, точно собирались отхлестать всех нас прямо здесь, на пляже, под шум  гремящего моря.

Ромас казался маленьким рядом с ней. Маленьким, незначительным, обыкновенным, совсем не таким, каким я  его помнила.

Да и помнила ли? Наверное, жена Локи Сигюн плеснула мне в лицо чашу с ядом змеи. Яд съел мою память, оставив лишь  чёрно-белые  вспышки и мгновения. Ромас  разлился по моему телу вместе  со змеиным ядом, оставляя багровые полосы шрамов и ожогов.  Раскололся на множество кусков, обломков, обрубков. Лежал прямо у ног, осиротевший и чужой, а я не замечала. 

Не помнила. Забывала с каждой минутой всё больше и больше, точно не жила, а  боялась. Боялась дышать, видеть, говорить, совсем как тогда, когда Ромаса нашли среди пожара в заброшенном доме.

Перевернули, чтобы рассмотреть получше, сфотографировать, снять отпечатки, выдернуть длинный скандинавский сакс из груди и заглянуть в распахнутые глаза. Зелёные, точно морская тина.

***

- Сегодня зебра проснулась без чёрных полосок на шёрстке! 

Ромас входил в мой сон, будто открывал дверь в собственный дом. Садился, нога за ногу, придвигал чашку остывшего латте, вглядывался в темноту, пытаясь разглядеть меня среди ночных очертаний. Шарил глазами по углам, столам, которые девочки накрывают зелёным сукном для игры в покер, по чашкам в буфете, по подушкам, небрежно брошенным на огромные кожаные диваны.

-  Не веришь? – наконец-то находил меня где-то за плинтусом. – Я знаю, что не веришь.

Без полосок зебра напоминала пони в  пивоварне Юозаса. Хозяин  кормил её сладкими сухарями и катал детей в повозке с лентами. Казалось, что из дюн попадаешь прямо на ярмарку, и вот-вот вдоль дороги растянутся ряды продавцов янтаря, глиняных кувшинов,  разноцветных бус, браслетов и леденцов.

Ночью море казалось тяжёлым, как ртуть. Дюны, длинные ряды мокрого песка, рыбаки, привязывающие катер, скрипучий пирс с ржавыми перилами.

 Во сне можно взобраться на крышу и смотреть вниз на мерцающие коробки домов. Во сне можно прижиматься к нестриженной гриве зебры-пони и целовать её в мокрые от дождя глаза.  Во сне можно вплетать в косы лунный свет и прикалывать к свитеру яркие звёзды. Во сне можно  скакать по белым гребням волн, загребая воду  босыми пятками. Пока зебра не станет обыкновенной. Пока утренние лучи солнца не нарисуют на её спине чёрные полосы, похожие на отпечатки наших рук, а мы не проснёмся от крика чаек где-то на краю дикого пляжа.

- Ты не веришь? – голос Ромаса отзовётся во мне эхом. – Ты никогда не верила.

Нёкки

Если смотреть на меня в зеркало, запомнится только зима. Зима прямо за  моей спиной: первый снег, ветер, сбивающий с ног, тьма зимнего утра,  бледное солнце в полдень.

Кошка на подоконнике.

Ромас принёс её однажды. Он всегда находил брошенных и ненужных, как будто вслушивался в их тела, вчитывался в мысли, мечты, желания.

- Уедем! – звал.

Начинал собирать рюкзак задолго до отъезда. Ездил по рынкам, магазинам, возился с паспортами, визами, билетами, страховкой.  Заказывал какие-то словари и справочники, часами ждал посылок, писем, сообщений и переставал спать. Я видела, как он сидел в кресле на террасе, съежившись от холода, чужой, бездомный.

Я не помогала. Я не собиралась уезжать. Не собиралась гореть вместе с ним. Не собиралась собирать его стихи по крупинкам, как когда-то, словно нанизывать слова  на нитку. По одному, чувствуя, как они звенят вокруг, заполняя собой пустые комнаты.

- Останься! – пробовала отговорить тем утром. – Не уезжай! Куда ты поедешь?

Он пожимал плечами, как будто я просила о чём-то невозможном, невыполнимом. Засыпал, открыв рот, что можно было приподнять его за голову и влить остатки вина. Может быть, во сне он всё-таки поднимется по  радужному мосту Биврёст, и первая красная полоса вспыхнет  уже за его спиной.

Вино говорит. Кричит, шепчет, тихонько хихикает себе под нос,  бормочет, как будто раскладывает пасьянс. Вытаскивает, выуживает из тёмных уголков памяти какие-то особенные воспоминания, слова,  звуки, стихи. Нанизывает их на невидимую нитку, как бусины. Считает по одной, ругается, если что-то падает, катиться под кровать, рассыпается по ковру, терракотовому полу.

Вино пахнет морем.

Штормом, когда чёрная стена волн движется прямо на берег, грозя и лязгая зубами, но разливается прямо у босых ног грязно-белой пеной. Кроткое и тихое, обиженное, тяжёлое.

Вино пахнет песком.

Ветер принёс его из дюн, рассыпал, разбросал, развеял, разворошил, как осиное гнездо. Расшвырял, как игрушки. Теперь не собрать, не расставить.

Вино пахнет небом.

Чем выше, тем холоднее. И надо послать кого-нибудь в дом, чтобы принесли плед или свитер.

Вино наполнено ночью. Тёмным  небесным ковром, который мама когда-то стелила в гостиной. Звёздами, рассеянными по ночному покрывалу. Лунным светом, который просачивается в комнату сквозь жалюзи. 

Кофе – две ложечки сахара и щепотка ванили.

Вино говорит. Вино рассказывает.

Не прощается, он никогда не прощается, как будто идёт в булочную за углом.

- Куча денег, понимаешь?Да что ты вообще понимаешь?

Я не понимала. 

Йоля

Голоса в голове звенят всё время, кажется, я слышу и понимаю всё живое вокруг. Улица кружится у меня перед глазами, а я сама становлюсь прозрачной, как стрекозиное крыло. Слова несутся со всех сторон: они горячие и холодные, неуловимые, как ветер, и медленные, как черепаха.

Чужие мысли двухцветные: белые или чёрные. Я собираю по одной, чувствуя, как они звенят во мне, словно монеты в копилке.

Только твои мысли я не читаю. Я не хочу знать заранее, что ты скажешь.  Не хочу знать, какое слово ударит меня  ещё больнее, и я превращусь в соляной столб, как жена Лота.

- It's too late to apologize! – сказалбыРомас. -Слишком поздно приносить извинения!

Конечно, когда твоя жизнь похожа на канатную дорогу, трудно просить прощения за то, что оступился и упал на глазах у всей публики.

В костёл святой Анны лучше приходить на рассвете, после того, как городские улицы омыл июльский ливень, а, застигнутые врасплох, прохожие, спрятались под крыши кафе и баров.

Это время одиночества.

Твои шаги звучат внутри святой Анны, как эхо. Кажется, что на голове у тебя бумажный мешок, а руки связаны за спиной. Нет даже прорезей для глаз.

Слишком неожиданный визит. Слишком пронзительно одиночество, пропитавшее  тебя насквозь.

- It's too late to apologize! – сказалбыРомас до того, как его нашли среди пожара в заброшенном доме. Перевернули, чтобы рассмотреть получше, сфотографировать, выдернуть длинный скандинавский сакс из груди и забрать письмо. Жёлтый пергамент, исписанныйрунами.

- А тебе было когда- нибудь горько,а ? – я сяду  перед ним на корточки, стяну с головы шляпу.

   - Горько? – зачем- то он смотрит мимо.

 Как будто в эту самую пустоту, куда- то поверх головы, на часы или отрывной календарь.

  - Горько, что хотелось завыть волком, понимаешь? Горько потому, что некуда идти. И больно, потому что не к кому.

Мне кажется, что я превратилась в засохший комок глины. Я царапаю кожу и смешиваюсь с выступившей кровью.

Он проводит рукой по моим волосам, почти незаметно, как будто смахивает невидимую пылинку.

   - Я знаю, Йоля. Ведь я, как ты.

   -Тогда скажи, как мне уйти, чтобы не вернуться? Как уйти?

В наших снах облако слишком мягкое на ощупь, как перина на бабушкиной кровати. Проваливаешься, как сквозь землю. Солнце обживается совсем рядом. Теперь каждое утро светит в глаза, в нос, в рот. Греет затылок.Не спрятаться.

Окно навылет.

Приходиться дышать сиренью. Ставить фиолетовые гроздья в вазы, стаканы, кружки.Солнце не помещается, слишком большое, весеннее, тёплое.  Облачные пружины прогибаются, можно выглянуть и  разглядеть свою комнату.

Послушать, как ветер звенит старыми стеклами, а колеса разбрызгивают солнце в разные стороны, и кажется, что шумит море.

А ноги уже в тёплом песке.  Горят, как будто кто-то поставил обе ступни на раскалённую печь. Но я даже не ойкаю.

Море расстилается бескрайним чёрным покрывалом. А ещё  ночью волны с грохотом обрушивались на старый пирс. С визгом замирали где-то в воздухе и , поднимаясь ещё выше, со стоном падали вниз. Шли ровной белогривой стеной прямо на берег. Заливали все палатки, качели, рыбацкие сети.

Небо вспыхивало пожаром, недовольно урчало, точно разбуженное, затихало, успокаивалось, молчало до следующего раза, до следующей вспышки. Проваливалось, ухало, обнажая горящие зигзаги, и опять умолкало.

Дождь заливал подоконники, стучал по жестяным крышам, как будто шёл напролом, наугад.

-  Как будто звучат барабаны, да? 

Ромас сидит рядом. В снах он всегда рядом. Смотрит, как зебра- пони жуёт сухую траву наверху, в дюнах.

Наверное, он будет часто приходить сюда потом. Без меня.  Будет ждать шторм, слушать, как в ушах звенит ветер.

Письмо  бросят в мусорные контейнеры у пирса. Пергамент, исписанныйрунами.

Не разобрать. Не поверить. Только сжечь. Развеять по пляжу пепел, смотреть, как красные языки пламени отразятся в тёмной воде и вспыхнут на самом дне.

- Умели ли боги любить так, как люди? Слушали ли они шум моря и крик чаек? Искали ли они камешки янтаря, прятали ли они в них свои голоса и сердца?

- Я выясню, слышишь? – кричу ему вслед. – Я выясню, где письмо. Я найду!

Наверное, во сне давать обещания легче всего. Можно не выполнять.

Нёкки

Я тоже писала ему. Выпивала слова вместо кофе. Каждое утро по одному слову. Будто сажала розмарин, которым пахнут годы, или базилик, за которым тянется узор наслаждения.

Что я помнила?

Время, когда он вталкивал меня в свои сны, знакомил с друзьями, стучал крышками люков, собирал вишни, стоя на стремянке.Жарил яичницу с помидорами на завтрак, спал на террасе, укрывшись старым пледом. Расползался в сумерках лиловым пятном по щекам и шее. Выпускал птиц.

Птицы фламинго. Большие, розовые, стоящие по колено в морской воде.

Кажется, они даже не заметили  его отсутствия. Не чувствовали его запаха,  не слышали его голоса. Онбыл таким же, большим и крылатым, по – прежнему  важно бредущий по колено в морской воде вместе с ними.

 Он не читал моих писем. Не носил их в рюкзаке, не хранил в нагрудном кармане походной куртки.  Он не помнил, что я высылала их поздними вечерами, бежала, укутавшись в зелёную шаль, чтобы опустить заветные конверты в почтовый ящик.

Наверное, в эти минуты Йоля стояла у окна, скупо посмеиваясь.

Лезвие, закаленное до абсолютного холода, она даже слезинки не пролила, когда его хоронили. Ходила между могил, не оглядывалась на нас, не подходила, знаками подзывала своего  пса Гарма, прятала огромные мутные капли в зелёных глазах.  Утиралась концами белой косынки, как будто не верила. Не верила, что  ни в одном сне его больше не будет.

- На обед поедешь? – я потянула её за рукав уже у калитки, когда все начали расходиться.  

- Есть дела и поважнее!- даже плечом повела. – Не поеду!

Голос хриплый, точно на нём осел иней. На запястьях следы бурой коросты и иссиня-багровые пятна. Глаза прозрачно- зелёные, как ягоды винограда на солнце.

За спиной шум моря и крик чаек. Огромных, верхняя часть тела серо-чёрная, нижняя белая, крылья сверху тёмные, с белыми кончиками и каймой по краю.

- Как хочешь!

Торопливо побежала догонять остальных, оглянулась лишь, садясь в машину. Йоля стояла на том же месте, словно застряла в  дремотном морском иле или зеленой донной мгле.

Во сне она шептала. Как будто боялась, что её кто-то услышит, расшифрует, разглядит среди пелены осеннего тумана.

Сны туманны. Даже если проснуться потом в комнате, залитой ярким солнечным светом. Ромас шумит кофеваркой, звякает чашками. Кажется, что утро так и не наступило, Йоля всё ещё тут, в углу комнаты, озябшая, прячется за плинтусом, шепчет одними губами, выводит свои несуществующие руны.

- Поедешь за ним? – прошептала она мне в трубку, когда Ромаса уже не было. – Остаёшься?

Облегчённо вздохнула, когда я отказалась. Выдохнула полной грудью, как будто я всё ещё лежала камнем из сна где-то на её ладонях.

Выпорхнула из клетки,  нырнула в садовую зелень и пропала.

Ромаса привезли без неё.

Йоля

Во сне был океан.  Холодный, как ноябрьский ветер. Можно сколько угодно кутаться в кусачий шерстяной шарф и натягивать капюшон, ветер  беспощадно рвёт полы пальто и засыпает глаза снегом.

Ромас любит такой ветер. Наверное, ветер живёт в нём. Он носит его где-то в груди,  поит по утрам кофе, намазывает бутерброды арахисовым маслом.

Ромас знает, как приручить ветер. Знает, как положить конец его силе, знает, что прошептать ему на ухо.

Поэтому он просто придвигает меня к себе, и я знаю, что никогда этого уже не будет, ни во сне, ни наяву, и никто никогда этого не вспомнит. Я вижу его глаза- сероватую сталь осеннего неба- чувствую холодное дыхание  его ветра где-то под  одеждой. Ощущаю, как ветер перемещается в меня, перетекает, как вода, медленно, осторожно.

Шепчу куда- то в шероховатость губ,кажется даже, что кричу:

- Почему?

Осеннее лимонное солнце выпрыгивает из-за океана, прыгает по белым гребням волн, взволнованно заглядывает нам в лицо.

Замёрзший пляж просыпается. То там, то здесь показываются первые рыбаки, нас вот-вот заметят, удивятся.

- Надо проснуться, слышишь?

Чувствуем во рту горечь морского тумана и ветра. Вытряхиваем из карманов песок и брызги океана. Давимся  сном, как пережаренным хлебом, который подают в новом пабе к пиву.

- Скажи, кто? – я спрашиваю это в каждом сне.  – Скажи, кто,  я вытряхну из него всё, что можно и что нельзя, обещаю!

Ромас  улыбается.

- Скажи, кто?

Вижу, как он лежит на спине, и полицейские ворочают его тело.  Вижу, как они выворачивают его карманы, как листают паспорт.

- Иностранец! – говорят обречённо. – Глухое дело! Кто будет возиться с иностранцем?

Небо над твоим телом напоминает льняной шарф. Хочется сорвать его и  накрыть твои глаза.

Разве мы думали об этом в детстве?  Вряд ли, но именно тогда Ромас научил меня входить в сны.

Кажется, индейцы делали ловушки для снов из ивовой лозы. Украшали бусинами и перьями, надеялись, что ивовая паутина пропустит лишь хорошие, спокойные сны, а плохие останутся снаружи, запутаются среди ивовых нитей, заблудятся в потёмках, оставляя на песке следы боли и страха.

Сколько я знала Ромаса? Всю жизнь. А, может быть, не знала вовсе, просто засиживалась допоздна на крыльце их огромного дома, даже не догадываясь, что здесь живёт Ромас и умеет бродить по снам, как по обычным дорожкам в парке.

- Как ты это делаешь? – удивлялась по утрам. – Как у тебя это получается?

Ромас улыбался.

Он  прятал свои сны, зашивал в пахучее саше, вешал на вешалку в прихожей или на антресоли в спальне.

- Пусть полежат! – объяснял. – Когда-нибудь вспомню, достану.

Сколько их было этих снов? Целая коробка под кроватью или только тот малюсенький   мешочек  среди старых одеял и подушек на антресолях?

Женщина-Паук  ещё долго- долго будет плести паутину реальности. Однажды она потянет за нить и смотает весь мир в холодную бездну.

Наверное, Ромас уже упал туда,  так и не поняв, что сон кончился. Что его зебра-пони из детского сна навсегда останется белой и солнце не нарисует на её коже чёрные полосы.

- Скажи, кто? – я спрашиваю его в каждом сне.  В каждом, в котором полицейские ворочают его тело во дворе сгоревшего дома.

- Скажи, кто?

Ведь я совсем не собиралась прогонять Нёкки. Совсем не собиралась ловить её чешуйчатый рыбий хвост и заглядывать в зелёные глаза, наполненные морской тиной.

- Какой прок с русалки? – говорила я в прошлых летних  снах, наполненных пряным запахом  травы. - Кроме пиликанья на скрипке она ничего не может.

Ромас прикрывался ею, как щитом. Выставлял на показ, точно хвастался. Втискивал в почти незаметные щели, звал, если терялась. И казался маленьким рядом с ней. Маленьким, незначительным, обыкновенным, совсем не таким, каким я  его помнила и знала.

- Это Нёкки! – объявил однажды. – Я с ней живу!

И, действительно, жил. В своём огромном доме с деревянным крыльцом, на котором я засиживалась допоздна, даже не подозревая, что Ромас умеет бродить по снам, как по обычным дорожкам в парке.

Жил с обеими. Подглядывал за нами в замочную скважину, в щёлку, в окна. Распределял обязанности, хлеб, борщ. Укрывал  мягким пледом, если засыпали без него. Выворачивал наизнанку, если ему казалось, что мало. Мало слов, стихов, боли, отчаянья. Мало тепла, когда камин гаснет и в гостиной пахнет осенью, дождём и ветром.

Жил с обеими или  по чуть-чуть с каждой, путаясь в именах, одеждах, снах. Всматривался в наши лица, вслушивался в голоса, топтался на пороге спальне, не решаясь войти.

- Я тебе всё отдам! – говорила ему Нёкки ранними утрами. – Душу, сны, города.

Впускала в себя, как в воду, которой омывают ноги уставшим путникам. Наверное, уже тогда тревога начинала расти во мне, как зерно пшеницы, случайно оброненное в землю. Я чувствовала, как она распухает во мне и вот-вот выпустит зелёную стрелку.

Я помню  утро, когда Ромас уезжал. Мы столкнулись на крыльце, он улыбнулся мне, кивнув, словно я была лишь знакомой или соседкой. Как будто не было снов, не было того «между», которое возникает, когда мосты разводят и между двумя створками зияет чёрная дыра.

- Мне снилось, что ты умер! – хотела крикнуть ему в спину.

Но слова только подошли к горлу и стали там распухать. Я будто онемела, в одно мгновение, в одну секунду. Охрипла, словно кричала всю ночь.

Я даже не спросила, надолго ли он уезжает. Нёкки выбежала на крыльцо босиком, чтобы полить свои гортензии.

Ромас часто уезжал. Пускался по маршрутам своих снов, нырял в сонные дороги, тропинки, города. Пил горячий экспрессо на каждой бензоколонке. Листал разговорники и кажется, знал все языки мира.

Совсем, как я. Или, как мы, вместе. Совсем, как тогда, когда впервые опустились на крышу в нашем первом сне.

Даже утром наша подушка пахла лавандой и рекой.Черной рекой и темной ночью.

Наверное, Ромас тоже чувствовал этот запах. Ощущал на коже прикосновения, всё ещё слышал слова и стихи, написанные прямо на кончиках пальцев.

Сколько их было? Сто? Двести?

Кто-то невидимый водил острым пером по телу, разбрызгивая стихи по коже, наполняя вены певучими строфами и перебирая струны на гитаре.

- Жасмин  зацвёл! – проговорил лишь хрипло.  Даже не оглянулся, чтобы дочитать последнее, постскриптум, приписку к написанному, увиденному во сне, всё ещё пахнущему ночью и рекой.

***

А потом я проснулась среди горя.

Комната была завалена мешками  с грязным бельём, которое  горничные собирают в номерах, когда клиенты уезжают.

Я уже заранее знала – сон. Однажды, я уже была здесь с Ромасом. Сидела вот на этих мешках, всматривалась в темень, в щёлку под дверью, из-под которой сочился яркий свет.

Ромас глотал виски из фляги, протягивал мне, подмигивал, как будто задумал что-то удивительное, опасное, и нас вот-вот увидят, схватят, прижмут спинами к холодной стене прачечной, и мы проснёмся. На подушке, которая пахнет ветром и морем.

- Хочешь, поедем в Варну! – сказал бы тогда, распахивая окно. – Там тёплое море и вкусный кофе в турецком магазинчике. Хозяин варит его в крошечной турке на синем огне. Хочешь?

Сырые облака осеннего неба переместились бы на подоконник, а солнце протянулось бы на полу яркой тёплой полосой.

- Хочешь?

Ромас никогда не спрашивал, он только звал, писал письма, проходил по коридору и тихонько стучал пальцами по моей двери, точно здоровался. Отгородился и обжился один, хотя нас было трое.

И мы даже не встречались по утрам на кухне, хотя я слышала сквозь стенку, как Нёкки взбивает венчиком омлет и на сковороде скворчат кусочки бекона.

Нёкки всегда была зябкой, даже тогда, когда Ромас привёл её в первый раз. Просто подтолкнул  вперёд, втиснул в почти незаметную щель, прикрылся, как щитом, когда я поднялась навстречу.

- Это Нёкки! –  сказал он тогда.  – Я с ней живу!

И, действительно, жил, жил с обеими. Хлопал дверями где-то внутри дома, делил хлеб, борщ, смех.

Смех. С Нёкки Ромас  начал смеяться по-другому. Как будто под ногами трещал лёд. Становилось холодно, что казалась, по спине гуляет сквозняк.

 А потом он перенёс в спальню мою постель, чтобы мы спали втроём, словно Ромас - Фаран Мака из Ганы, у которого было две жены. Он даже касался нас по очереди, впитывал по одной, наматывал на локоть, и голова больно стучала о спинку кровати.

- Зачем? – спрашивала утром. – Зачем ты так?

Мне хотелось сказать «со мной», но сон ещё не закончился, и мы дышали утром в форточку, чтобы запомнить. Оставить на потом или на сейчас, бездумно, безумно, пока Нёкки спала в соседней комнате, запутавшись в наших одеялах и простынях.
-Зачем?