***

Между мной и осенью одно слово – письма. Письма, написанные в сумерках ноябрьских вечеров. Письма с запахом летнего ливня и снегом осыпающегося жасмина.

Много писем, в обычных бумажных конвертах, с бесчисленным количеством знаков препинания и солёными брызгами волн. Белыми облаками туманов и луж с хрупкой кожицей первого мороза.

Письма и неночь. Не ночь, а, может быть, сразу утро. Самое раннее, полутёмное, осеннее. Сразу уже не наше, а только мое. Не на двоих. Голое.

Когда подушки уложены аккуратной горкой, а в открытую скважину окна - ветер. Оседает и опадает где-то у самых ног охапкой разноцветных листьев. А солнце вот- вот проскользнет в окно, разольется аппликацией по стенам, по полу, столу.

Чтобы неутро началось с ладони.

Я буду смотреть на линии жизни и высчитывать, сколько же нам не осталось. Запишу все минуты, секунды, спрячусь в подушку, как в ночь. Укроюсь с головой еще тёплым, мягким. Неутро. То, что самое раннее, полутёмное, осеннее. Сразу уже не наше, а только моё. Не на двоих, понимаешь?

Письма пишутся второпях и также второпях прячутся под подушку, под простыни, в шкаф, на антресоли. Туда, где не найти, забыть, не выдохнуть больше.

Хочешь, я срежу с рук крылья, и ты разбросаешь перья по всей комнате? Или набьёшь ими подушки, перины? Я чувствую, как слова из писем прилипают к свитеру, скользят по голой шее, скатываются по груди и разливаются по телу. Но там больше не осталось отметин- доказательств, что были знакомы когда- то.

« Здравствуй, милый. Сегодня не будет ночи. Я почистила небо. Теперь оно синее. Не почернеет. Облака растолкала по углам, вышила крестиком тюльпаны и розы. И научилась прясть. Из лучей солнца. По шесть нитей. В одну косичку. Получается красиво. Я тебе покажу. Мы сможем жить теперь ни бедно и не богато, а нормально. Других не хуже. Ты веришь? …»

Отдёрну штору: вместо писем - проталины. И ветер в ушах. Стонет, мечется по квартире, рассаживается в первых рядах зрительного зала.

Между мной и осенью одно слово – письма. Письма, написанные в сумерках ноябрьских вечеров, и письма с запахом летнего ливня и снегом осыпающегося жасмина.

***

Моя осень пахнет снами.

По утрам я всё никак не могу выбраться из сонных  подушек, одеял и  простыней.

Я всё ещё слышу море из сна и вижу жёлтое лимонное солнце. Чувствую во рту горечь морского тумана и ветра. Вытряхиваю из карманов песок и морские брызги. Ощущаю, как ветер перемещается в меня, перетекает, как вода, медленно, осторожно.

Во сне я  успеваю. Успеваю писать на крыльце нашего старого дома, ведь мне известно, как рвётся нитка времени: почти мгновенно, царапая спину обрывками фраз  и многоточий.

Во сне я  вижу, как ты таешь, прощаясь. То ли белым облаком на синеве неба. То ли дымкой, едва заметной,  и уже у самых ворот оглядываешься на окна.

- Напишешь? – подмигиваешь моим пальцам на стекле. – Письмо или открытку?

- Наверное. Только еще не знаю о чём. Может быть, даже перепишу заново Астрид, но тебе будет неинтересно.

- Главное, что напишешь! – твой  рот кривится в улыбке.

Во сне я никогда не прощаюсь.

Во сне я оставлю всех в сером утреннем тумане и  давлюсь каплями дождя.

Осенью у меня всё звонче и всё больнее. Осенью я листаю альбомы и пишу письма. Сонные, настоящие, мои. Те, которые пахнут осенним дождём и шуршат листьями в парке.

Когда-нибудь я коснусь её, почувствую, как память шевельнётся внутри меня, обожжёт, как ледяные шипящие волны, отступит, превращаясь в бескрайнее чёрное покрывало.

***

(завтрак с Ремарком)

Когда-нибудь обязательно наступит именно это утро.

Оно раздавит город солнечным светом, просочится под кожу, проскользнет по венам и  коснется сердца. Выпрыгнет, пройдется по подоконнику, усядется потом, свесив ноги, закурит, небрежно попросит кофе.

 И я побегу ставить чайник, расставлять чашки, нарезать пирог.

Ждать ветра. Чувствовать, как слова прилипают к свитеру, скользят по голой шее, скатываются по груди и разливаются по телу. Но там больше не осталось отметин- доказательств, что были знакомы когда- то. На лбу три морщины, на щеках –ямы, а губы закушены, по подбородку - струйка крови.

Ждать Ремарка.

И просидеть весь рассвет. Пока боль не отступит. Пока не расслабит хватку, не отползет, не спрячет щупальца.

 Пока город не прозвенит за спиной, с шумом открывая створки окон.

- Здравствуйте, Эрих!

Давным-давно, Вы научили меня знать, что у счастья, как всегда, нет множественного числа, а боль не знает национальности.

Вы сказали, мы способны гудеть, как колокола, или дребезжать, как мусорные бачки, — в зависимости от того, кто и что в нас бросит.

Вы знали, сильный штормовой ветер не запрешь, даже если он прилетит, насквозь пропахнув мимозами и с весенними цветами в руках. Вы сказали, надо предоставить ему пространство, тогда он смягчится и бросится к кому-то на шею со сплетенным изо всех цветов венком.

Вы видели, я почистила небо. Теперь оно синее. Не почернеет. Облака растолкала по углам, вышила крестиком тюльпаны и розы. И научилась прясть. Из лучей солнца. По шесть нитей. В одну косичку. Получается красиво. Я покажу. Мы сможем жить теперь ни бедно и не богато, а нормально. Других не хуже. Верите?

Главное, не рассказывать Богу. Бог не должен услышать.

Два шага вперёд и один назад, я знаю, я помню. 

Вы сами  варили мне кофе в три часа ночи и  сидели с книгами до утра, до рассвета. Ждали, когда прозвенит первый шаг, прошелестят шины машин и  радио не проворчит на кухне что-то неразборчивое.

- Помните, Эрих, погружение в  ночь? Ваша книга при свете настольной лампы? Падающая звезда прямо на шершавую дранку крыши?

Мне всегда было хорошо с Вами, без света, без окон. Слушать, дышать, касаться. Всё через душу,выворачивать её наизнанку,  и всё обратно в душу, впитывать, ждать, хотеть.

Вы всегда были ветром. Парижским  у Триумфальной арки, берлинским  у кафедрального собора, швейцарским, горным,  моим, морским, осенним почти, когда волны обжигают ледяной пеной, а солнце прячется за туманной дымкой.

Кальвадос – тысяча яблок в одном бокале. Кельнер, замерший с бутылкой у столика.  Свечи, Париж. 

Я перепишу жизнь заново. На чистовик. Верите?

- Вы поедете со мной, Эрих? ...

***

(город)

Мой невидимый город будет играть джаз на всех улицах и площадях. Петь саксофоном, хрипеть в микрофон, вспыхивать рассветом и звучать ветром.

Я буду уходить всё дальше, сливаться с бесконечностью улиц, плутать среди домов, болтать ногами на скамейке в чистых уютных двориках, щуриться от внезапной яркой весны (всего на полчасика). Знакомиться с небом, то невероятно голубым, то вдруг хмурым, отяжелевшем, зимним. Слушать, как в ушах шумит море. Совсем рядом, за площадью, надо только сделать шаг и оказаться на мокром пляжном песке, глянуть в туманную бескрайность, почувствовать, как от ветра лопаются барабанные перепонки, и сделать первый глоток.

Ощутить море внутри себя. Почувствовать, как оно струится по венам, толкает сердце и бежит дальше, всё быстрее и быстрее, точно боится опоздать, не успеть, отстать. Как будто море наполняет меня, раздувая лёгкие, я дышу им и выдыхаю волны, шумящие у самых ног, как будто пытаюсь разглядеть среди белых гребней таинственный корабль Брагафул.

На палубе музыка и стихи.

Стихи пахнут первым снегом и старой пишущей машинкой, немецкой, которая была у моей подруги в кладовке. Удивительно, что никто не выбросил её на свалку, и она прекрасно пряталась среди банок с вареньем.

Музыка - весной, сакурой в парке. Она будет осыпаться бледными лепестками, рваться от неосторожного прикосновения, и чайки отнесут её в море, рассыпая по седым гребням.

Мой невидимый город поместиться на ладони, я увезу его с собой, как память, чтобы чувствовать, как он шепчет во мне и распахивает скрипучие двери.

Я тихо войду и останусь. Потому что, когда всё вокруг рассыплется на куски, у меня останешься ты. Мой невидимый город.

***

(закрытыми глазами)

Когда наступает время самых длинных ноябрьских  шарфов, мне начинают не нравится мои тексты.

Я начинаю машинально удалять то, что не закончила, то, к чему так и не присела, не перечитала и вообще забыла, оставив пылиться на антресолях.

- Кому это нужно? - говорю сама себе. – Давно уже всё написано и всё обо всё сказано. Куда тебе – то ?

Но внутреннего критика отчаянно прерывает внутренний творец.

- А помнишь? – говорит он.

И я начинаю  точно так же отчаянно вспоминать, записывать чуть ли не на салфетках, манжетах. Отчаянно искать в себе выход, отчаянно пить кофе, стучать во все окна и растворяться во времени.

Главное, вспомнить.

Вспомнить тех, с кем когда-то свела жизнь, тех, кого растеряла, нашла, сожгла, воскресила. Шла, когда хотелось упасть, завыть, закричать, умереть, пропасть, утонуть, растаять. Просто, однажды, перестать дышать и не проснуться.

Кто напишет это лучше тебя самой? Кто почувствует твою боль, кто разглядит твои раны, шрамы, руны, если Ты не напишешь.

Поэтому я вспоминаю.

Я пишу книгу воспоминаний, как будто пишу книгу жизни. Я чувствую её дыхание даже на кончиках пальцев, потому что так дышать могут только живые…