Ученик ударил учителя.

Вернее, ученица. Полина. ?

Высокая, худая и нескладная. Носила рваные джинсы, майку на выпуск, кожаную косуху с заклёпками. Смотрела сурово из-под длинной крашеной чёлки, нервно передёргивала плечами, если спрашивали. Ругалась, ссорилась, мирилась и писала мне длинные сочинения о пропасти во ржи, в которую страшно прыгнуть, но и обойти не хочется. ?

И вот ЧП. На уроке ударила учителя истории. ?

Когда я вошла, в учительской шумели. Как всегда, впрочем, если что-то происходит.

Историк хмурился, что-то объяснял столпившимся учителям.

Кто-то уже голосовал за исключение Полины из школы, потому что таким место только в колонии. ????

? - Таким в нормальной школе не место, понимаете? ?

Кто-то уже  раскрыл журнал и ткнул пальцем в чью- то фамилию из списка.???

? - Они и успеваемость на дно тянут, и честь школы марают. Уроки срывает, дерзит на каждом шагу. Ни с кем не считается. Вот даже руку осмелилась поднять. На кого? На педагога. А чем она после школы занимается? Скоро будет страшно домой идти после уроков. ???

Все закивали, заговорили ещё громче. Тыкали пальцем в статистику на стенде и в табели успеваемости. ???

?

Историк вытирал вспотевший лоб. ??

?

-Домашнюю работу не сделала. Я ей двойку поставил и сказал, что может даже не стараться. Всё равно станет такой же пьяньчужкой, как и её мать. Вот она и бросилась на меня, как психичка. ?????

Я нервно дёрнула плечами. Совсем, как Полина. Только чёлки длинной у меня теперь не было. ?????

- Я б тоже ударила! – сказала бы лет двадцать назад. – И не один раз!

Сейчас промолчала. ????

Вышла из учительской, хлопнув дверью.

Просто я осмелилась, шагнула в ту пропасть. На целых двадцать лет. На двадцать, а ничего не изменилось.

Ни время, ни мы. Те же проблемы, те же разговоры, только журнал теперь электронный и вместо педсовета собирается  комиссия по улучшению жизни учащихся.

Чью жизнь  сейчас улучшать? Учителя или ученика?

В третьем классе наша учительница Татьяна Григорьевна  щёлкала мальчишек – хулиганов по лбу линейкой.

Все понимали – заслужил!

Помню, у Татьяны Григорьевны была жестяная коробочка с леденцами, которую она  хранила   в  ящике стола.

Разозлят ученики, сядет – леденец в рот, а там и звонок с урока. 

Однажды, кто-то из мальчишек украл эту коробку. Не совсем, конечно, украл, а так просто – шутки ради. Кажется, это урок математики был. Кто-то опять что-то не выполнил,  Татьяна Григорьевна  выдвинула ящик стола, чтобы достать леденец, а коробки нет. 

Я помню, как она смотрела на нас, а мы, притихнув, на неё. Помню, как она села за стол и вдруг заплакала. 

В одно мгновение превратилась из строгого учителя в обыкновенного старого и больного человека.

Леденцы вернули. На перемене кто-то из мальчишек положил  коробку обратно в ящик стола.

Кажется, чьих-то родителей вызывали в школу. Кажется, она болела долго потом, а уроки нам вела весёлая Сашенька, с которой мы и в парк ходили, и в кино.

Но то, как плакала Татьяна Григорьевна, не забыл никто.

Я тоже не забыла.

Ей девяносто пять сейчас.

Она не вспоминает меня, хотя старательно угощает чаем, если прихожу.

На книжных полках аккуратные  словари и учебники, а в ящике стола – коробка с леденцами.

Спрашивает всегда:

- Хочешь мятную конфету?

А я всегда качаю головой.

- Спасибо!  Не хочется.

***

ДНЕВНИК

ПИСЬМО 1.

Здравствуй!

Кто-то сказал мне, что писать тебе письма – это возможность выжить.

Хотя для меня это, скорее, возможность заглянуть к тебе в окно. Представить, как читаешь и слушаешь меня, хотя совсем-совсем ничего обо мне не знаешь.

Я буду говорить обо всем, можно?

Об осени, например. Хочешь?

Осени не будет много.

« Musique de chambre». Мелодия звуков, взглядов. Не разговоров, а молчания, тишины, чтобы дотянуть до утра, вечера. Ночи, может быть.Чтобы посмотреть на неё в свете электрических лампочек, в складках простыни, полусонную, с чашкой горячего чая. Ароматную, с пульсом и стоном. Темную и бесконечно длинную, с запахом шампуня и еще утреннего ветра.

Чтобы утро началось с ладони.

Я буду смотреть на линии жизни и высчитывать, сколько же нам  больше не осталось. Запишу все минуты, секунды, спрячусь в подушку, как в ночь. Укроюсь с головой еще теплым, мягким, с дыханием кофе и осени.

 Это неутро.

Это то, что самое раннее, полутемное, чужое. Сразу уже не наше, а только моё. Не на двоих.

Ведь дальше напишется что-то другое.

Повесть или даже роман.

Или стихи на смятой простыни.

Стихи останутся ведь, правда?

***

Иногда я слушаю класс после звонка на урок.

Стою у закрытой двери и подслушиваю голоса.

Не шпионю, просто слушаю.

Ищу в голосах ответы на  свои вопросы.

Договариваюсь потом о спектакле вечером или о прогулке под ветром.

Чтобы стоять на мосту, подняв воротники, дрожать от дождя, прятаться в туманах.

Вхожу  в класс совсем другой.

Здороваюсь, но учебника не открываю.

Ищу взглядом Полину. Взъерошенную, злую.

Говорю:

- Сядьте в круг! Придумаем историю.

Садятся в круг, кто-то на пол, кто-то тащит из-за парт стулья.

Кто-то не выключает музыку.

Кто-то так и остаётся на своём месте.

Не тороплю, не настаиваю.

- Однажды, он посмотрел в чужое окно, - начинаю первой.

Полина  отворачивается.

Вижу, продолжать не хочет, но хрипло бубнит:

- И увидел монстра.

- Он был большой и чёрный, почти как гора, - помогает ей Эдгар. 

- У него рога и клыки.

- Клыками он может оторвать руку человеку.

- Ага, историку, например! – это уже кто-то из тех, кто остался за партами.

Машу им рукой – присоединяйтесь.

Подходят с неохотой.

Становятся рядом с Полиной.

- Нельзя смотреть в чужие окна, - говорит вдруг Полина (вне очереди). – Окна могут многое показать.

- Или рассказать, - заканчиваю. ( Тоже вне очереди).

Смотрим друг на друга.

Глаза в глаза.

Как когда-то очень давно, лет двадцать назад смотрела на фотографии.

***

У отца был старенький совсем фотоаппарат и куча пленок-катушек в ящиках письменного стола. Перед Рождеством, когда начиналась большая уборка, бабушка доставала их и отдавала мне.

- Посмотри что там!

Все катушки были совершенно одинаковыми. Отец никогда не делал на них каких-то пометок или записей, просто бросал в стол и забывал.

Мне всегда казалось, что на этих пленках должно быть что-то особенное, непонятное или даже тайное, доступное только избранным. Поэтому, закрывая дверь чулана и зажигая отцовский фонарик с красным стеклом, я всегда надеялась на чудо.

Это тоже старая фотография. Она была на одной из катушек.

И осени на ней на двадцать лет меньше, как и мне.

Только ветер все так же плюется листьями, рвет шапки, капюшоны, зонты. Размазывает дождь по стеклам троллейбусов и маршруток. Тащит за руку под мост, к реке. Упоительно дышит в губы, на ухо, растирает озябшие руки. Вопросительно смотрит, ждет, чтоб вдруг рвануть с новой силой, запрыгнуть под куртку, откинуть капюшон. Вызывающе засмеяться потом, застонать даже, затопать ногами, как избалованный ребенок.

Как двадцать лет назад.

Всего лишь двадцать. Когда так много и так мало.

Почти как, запыхавшись, взбежать по лестнице, нажать на кнопку звонка и затаиться.

Исчезнуть в осени, в листьях, в хмуром небе, среди облаков-кораблей.

Упасть. Утонуть снова. Разбухнуть уже сегодняшними метровыми буквами по стенам набережной « Я люблю тебя!». ( А тогда их не было).

Сверкнуть звездами, каплями, огнями. Остаться мелом, охрой, бронзой.

Диптихом отзвенеть (нечаянно) где-нибудь под башней.

Увидеть (во сне почти), как собор идет трещинами, как от него отваливаются обломки, катятся по площади, проваливаются в ямы. Вместе с людьми, в которых отражаются надписи, слова, разговоры.

Целая летопись.

Отдается потом эхом.

Или гитарой.

Через час и двадцать пять минут без Бога.

И на оконных решетках узлами веревки-простыни, под головами набитые рюкзаки, пустые комнаты.

И я.

Таскаем в сумках бюст Данте и томик Жака Превера.

Сперва нарисуйте клетку

с настежь открытой дверцей,

затем нарисуйте что-нибудь

красивое и простое,

что-нибудь очень приятное

и нужное очень

для птицы…

Например, короля.

У сегодняшней резиденции Король- сфинкс.

Очень давно на нем был парчовый жакет с золотыми пуговицами, серьга в ухе, а на пальцах столько колец, что ни взять, ни сжать скипетр он просто не мог.

Только смотреть. Ткнуть пальцем.

Хоть куда-нибудь. Чтобы мы прятались за баррикады, поближе к костру- греться, растирать покрасневшие руки, прыгать.

Набросать ночное « Письмецо потомкам». Ведь потом это обязательно издадут, распечатают, разнесут по подъездам, улицам.

Напомнят.

Через двадцать лет.

Как на моей фотографии.

Сколько же нам было?

Двадцать? Или чуть меньше?

Ходили мимо пропасти, заглядывали, но не прыгали.

- Что там? – спрашивала.

- Другой мир! – говорил.

Хотя, конечно же, не знал сам.

Но мне казалось, знал всё и обо всех.

Юность всегда бывает на двоих. Я уже тогда знала.

Как сердце, которое вот-вот выпрыгнет под ноги и покатится прямо к солнцу в лужах, и машины разбрызгают его в разные стороны.

- Не напрасно все-таки - вздохнёшь.- В этом месте только могилы рыть.

Тишина зазвенит в ушах вместе с ветром.

Кто звонче? 

- Почему?

- Слишком тихо, даже неба не видно. Одни братские могилы. Тут когда-то попов стреляли. Не знала?

Спрячусь. Я ведь умею.

Шагну в промокшие листья и очнусь уже в прошлом, чужом, под грудой тел и осени.

И вздрагивающее небо подплывет совсем близко. Придвинется серым, утренним, накроет золотистые головы берез. И тучи, угрюмо морщась, растекутся по нему бледными полосами.

- Ты знаешь, какая самая большая тайна?- старый монах в коричневой расе коснется меня плечом.

Откуда он здесь?

- Какая? – спрошу.

- Никто ведь так и не узнает, где нас зароют, - его острое лицо стянуто коричневой кожей. Вместо глаз- дыры.

Из распоротого живота торчит деревянный крест. Кто-то повесил на ноги Христа венок из колючей проволоки.

- Почему? – шевелю связанными руками.

- Бога нет, понимаешь? - он отворачивается.

Синеватая полоса неба все ближе.

А позади яма - убежище.

Всего один шаг, чтобы нырнуть вниз и удариться о бетонный пол, распластаться на красном, кровавом.

- Пли-и!

И небо уже тонет.

Упирается руками и ногами, цепляется тонкими бессильными пальцами за обломки отяжелевших разбухших туч, проваливается куда- то под шум и свист моторов, сирен, под звон часов на башне, под шорох листьев, шагов, голосов, звуков.

Та самая пропасть, в которую, падая, боишься позвать на помощь.